Секретарша прореагировала на пятящегося задом "японца" лишь взмахом длинных ресниц, и на мгновение сверкнула голубизна неба, перечеркнутого полетом стрижа. Она второй раз посмотрела на Коньшина в упор. За все годы лишь второй раз. И оба раза сегодня. Первый раз в кабинете директора, когда разливала кофе, тогда-то впервые он встретился с ее взглядом. Во взгляде было презрение и насмешка. Над кем насмешка и презрение: над ним или Папашей? Или над обоими? Сейчас голубизна неба выражала жалость. Выходит, презрение и насмешка достались Папаше. Выходит так, что своего шефа она любила лишь из выгоды, а его, Коньшина, жалела, – может быть, она знала, что произойдет дальше, – от жалости же до любви всего шаг; значит, Папаша украл у него, Коньшина, девушку. Как же это гадко: красть у молодости молодость!
Петр Кириллович поплелся по коридору. Вслед ему понесся стук машинки, и Коньшин машинально согнулся, словно по спине его полоснула пулеметная очередь. Да, она наверняка знала, что будет дальше с ним, Коньшиным. Выходит, они оба уже вынесли приговор. По спине пулеметной очередью…
Впрочем, зачем Папаша заглянул в кофейную гущу? Значит, не был уверен в ходе дальнейших событий, иначе зачем бы ему гадать?
А домна… Положенная набок домна… Не было ли в голосе Сергея Ивановича сожаления, что он сдал перед устоявшимися традициями и не рискнул. А вдруг положенная набок домна заработала? Тогда что? Тогда Папаша сделал бы свое ГЛАВНОЕ ДЕЛО. А сейчас сделал он дело? Да, он директор института. Ну и что? Сегодня директор института – завтра директор овощной базы.
Да, это точно: в голосе Сергея Ивановича были грусть и сожаление, когда он рассказывал о домне.
А с этой шоколадной девушкой-стрижом? Ведь старый хрыч перехватил взгляд, который она бросила. И знал, что это взгляд, в котором было столько презрения и насмешки, – даже насмешки больше, нежели презрения, – этот взгляд направлялся ему, старому интригану, а не молодому глупому щенку.
Выходит, ничего в жизни не получилось у Сергея Ивановича. Выходит, не завидовать надо директору и тем более не ненавидеть, а жалеть.
А все потому, что вовремя, когда были молодость, задор, энергия, смелость, риск, здоровье, он не положил набок домну.
Допустим же, что путем невероятных усилий, посвятив этому делу всю жизнь, прозябая в нищете, Сергей Иванович положил бы домну набок. Положил бы, а она не заработала. Где был бы сейчас Папаша? Нигде. Его вообще бы не существовало в природе. Сейчас же Сергей Иванович существует прекрасно: у него отличная квартира, машина, он каждый год ездит лечиться на заграничный курорт, его ласкает – не любит, а ласкает, черт бы побрал этих хищных бабочек, – его ласкает прекрасная девушка.
Так что лучше?
Впрочем, хватит. Путем эквилибристики словами и мыслями можно прийти к любому выводу. Разумеется, удобному для тебя. Можно этим заниматься всю жизнь и таким образом обходить препятствия, сохраняя свой душевный покой, пребывая в праздности.
Слова и мысли – ерунда. Самое важное в этом странном, неизвестно для каких целей созданном мире – ДЕЛО.
И Коньшин поехал к представителю района.
В маленькой комнате за маленькими столами, почти соприкасаясь коленями, сидело человек десять. Трещали телефоны, бубнили голоса, плотно висел сигаретный дым, с которым тщетно боролся вставленный в форточку вентилятор.
Испанский Гранд сидел сразу у дверей и разговаривал одновременно по двум телефонам, при этом он успевал еще что-то записывать в большой блокнот. Здесь он вовсе не был похож на испанского гранда. У представителя района был усталый, почти замученный вид и серое лицо: наверное, потому что он все время дышал сигаретным воздухом.
О такой чепухе думал Коньшин, пока представитель разговаривал по телефонам. Как понял Петр Кириллович, по одному телефону речь шла об аварии на заводе, причем имелись пострадавшие; по другому Испанский Гранд отбивался от какого-то персонального пенсионера, у которого протекала крыша.
Сзади стоял третий зеленый телефон, без диска, очевидно внутренний, и Испанский Гранд постоянно на него косился, вернее, не косился, а держался к нему вполоборота, даже не то чтобы специально держался вполоборота, а как-то все время ощущал присутствие зеленого телефона: наверно, ожидал звонка. Остальные люди в комнате тоже решали разные вопросы, начиная от важных, кончая пустяками. Один даже говорил с Камчаткой, которая требовала какую-то деталь. Через эту маленькую комнату проходил один из миллионов нервов, которые обеспечивали жизнь большого города.
И Коньшин вдруг понял, с каким нелепым, глупым вопросом пришел сюда. Просить, чтобы эти люди занялись выселением целого института из столицы, бросили все: аварию на заводе, протекающую крышу персонального пенсионера, детали для Камчатки, тысячи других дел…
Какой собачий бред пришел ему в голову! И он морочил голову людям на собрании, презирая директора, который терпеливо пытался разъяснить ему, щенку, прописные истины, вместо того чтобы дать ему просто-напросто пинка под зад. Петр Кириллович даже покраснел от стыда.
Он стал пятиться к дверям, но Испанский Гранд уже заметил его, кивнул: мол, подождите.
Вдруг разговор прекратился одновременно по двум трубкам, и представитель устало спросил:
– Вы ко мне? Я помню вас. Вы очень интересно выступали на собрании… ваша фамилия, кажется, Кашкин?
– Коньшин.
– Точно. Коньшин. Я вас слушаю.
– Я, собственно… – пробормотал Петр Кириллович. – Шел мимо… просто так…
Испанский Гранд устало улыбнулся.
– Мимо нас просто так не ходят. Что, зажимают после выступления? Не бойся, в обиду не дадим. Я уж не помню, в чем суть твоего предложения, но в памяти осело, что в нем есть рациональное зерно.
– Никакого зерна нет… Так… бред…
– У меня насчет этого память тренированная. Раз я сказал, что есть рациональное зерно, значит, есть. А зернами зря разбрасываться нельзя.
За спиной Испанского Гранда зазвонил зеленый телефон. Тот сразу встрепенулся.
– Извините. Вызывают. Садитесь за мой стол и пишите. – Представитель сунул Коньшину пачку бумаги: – Положите потом вот в эту папку. Но быстрого ответа не ждите. На носу отчет, а потом я уезжаю на картошку.
Испанский Гранд, вершитель множества дел и человеческих судеб, уезжал на картошку! Ко всему прочему еще и картошка… И он обязан еще помнить его фамилию. Коньшин послушно, почти машинально сел на предложенный стул и принялся писать.
Закончил он часа через полтора. Петр Кириллович хотел дождаться Испанского Гранда, но так и не дождался.
Вечером того же дня неожиданно в его холостяцкую однокомнатную квартиру приехал завлаб, старичок профессор Игнат Карпович Фанн, который забрал Коньшина к себе из Покровского. Он только что вернулся из командировки с Севера, и от него еще пахло снегом, хвоей и белыми медведями. Коньшину даже показалось, что на бороде у Игната Карловича серебрился иней и что он еще не отошел от лютых сибирских морозов.
Словно подтверждая эту догадку, Игнат Карлович потер руки и, хотя на улице стояла жара, сказал:
– Что-то стало холодать.
Петр Кириллович полез в холодильник за бутылкой водки, но профессор остановил его движением руки:
– Я, дружок, привык к спирту.
– Спирта нет, – смущенно сказал Коньшин.
– Тогда, дружок, как говорят в тайге, за неимением спирта – чаю. Ведро чаю заменяет стакан спирта.
Игнат Карлович действительно выпил два чайника чая, но не согрелся. Прихлебывая чай и потирая руки, Фанн говорил:
– Ты не представляешь, дружок, как ты огорчил меня. Не мог дождаться меня.
– Вас не было два месяца, а мне так осточертела эта бесцельная жизнь… Видимость дела…
Профессор покачал головой и потер лапки-ручки.
– Это хорошо, дружок, что ты болеешь за весь институт, но ты забыл про себя. Про то, что тебе предстоит защита диссертации.
– Если это самоцель, то я…
– Это не самоцель, дружок, а, увы, суровая необходимость. Мне уже рассказали про твое выступление. В твоем предложении, дружок, есть рациональное зерно. – ("Опять это "рациональное зерно".) – Ты думаешь, так легко выселить институт из столицы? И все охотно откажутся от столичной прописки?
– Если прописка – самоцель…
– Пока у многих – самоцель. Может, дружок, и не стоит связываться с пропиской? И с квартирой не стоит, по-моему, связываться, дружок. Вокруг Москвы земли много, а за час на электричке ой как далеко можно уехать, дружок. Короче, этим делом надо заниматься. Как говорят, обкатать и пробивать. Кто будет пробивать? Сам Папаша? Ему и сейчас неплохо, зачем на старости лет лезть в сомнительную историю? Мне? Я стар и болен, дружок. Тут нужны молодые зубы, дружок. У тебя они есть. А самое главное – ты бескорыстен. Тебя волнует лишь идея. Значит, тебе и пробивать, дружок. И вот представь себе, что ты написал докладную записку в вышестоящие инстанции и она пошла гулять. – ("Она уже пошла гулять".) – В инстанциях, дружок, поверь моему опыту, прежде всего смотрят на подпись. Кто подписал записку, озаглавленную "Некоторые соображения по поводу повышения эффективности деятельности института"? – ("Вот дьявол, почти угадал название!") – Аспирант Коньшин. Ах, аспирант… А обсуждались ли "некоторые соображения" на ученом совете? Нет. Ах, нет. Так что вы морочите нам головы бредом какого-то сопливого мальчишки? Другое дело, если "Соображения" подписаны: "Заведующий лабораторией кандидат технических наук Коньшин". А еще лучше: "Профессор Коньшин". Вот так-то, дружок.
– Значит, вы предлагаете отступление?
– Да, отступление. Но отступление временное, по тактическим соображениям, дружок.
– А потом у меня выпадут зубы.
Игнат Карлович рассмеялся: