– "То-ли-я"! – откровенно передразнил. – Пора бы, матушка, по-русски наловчиться…
Елена Робертовна вспыхнула: он знал ее больное место, произношение давалось ей с трудом.
– Да, да, конечно… – Терновской попытался рассеять неловкое молчанье. – Трюк, разумеется, ничего не скажешь. Но и то возьми, дорогой мой: сумасброд, фанатик какой-то кинул бомбу, он, само собой, ответит за нее. Но ведь сколько людей непричастных также пострадают, будут привлечены к делу по одному лишь подозрению…
Маска смеха исчезла с красивого лица. Серьезно, строго даже глянул Дуров на своего друга.
– Что-нибудь с Александром?
– Да нет, бог миловал, пока ничего, но…
– Ему надо скрыться, – сказал Дуров. – Подождать, пока утихнет возня. Затаиться где-нибудь в надежном месте.
– Легко сказать, – задумчиво покачал головой Сергей Викторыч. – Где оно нынче, это надежное место?
Какое цветистое, какое удивительное представление провалилось! И стихи, кажется, не к чему было сочинять.
"Союз науки и искусства"…
Анатолий Леонидович хмурился, покусывая кончики великолепных, любовно взлелеянных усов.
Обед был испорчен. Застольный разговор иссяк, как ручей в засушливое лето. Его пытались оживить, наполнить высохшее русло. Чериковер спросил: что с пеликаном, все прихварывает? Присяжный, помогавший Дурову лепить исполинскую голову, вдруг заинтересовался: не дала ли трещину? Б. Б. полюбопытствовал: что же все-таки с губернатором?
Но нет, напрасно. Затих веселый шум переполненного цирка, галерка умолкла; сиянье ярких ламп померкло в черном куполе… Дуров отвечал рассеянно, односложно: да, пеликан еще прихрамывает, трещин нет, губернатор живехонек, лишь легкие царапины.
– А жаль! Ей-ей, жаль… Бездарные чинуши, хапуги, дерьмо собачье!
– Па-а-почка! – Смешливая Ляля забавно сыграла ужас, негодование, оскорбленную добродетель. – Какие выраженья при девицах!
– Толья…
– Ну, ладно, ладно, Еленочка, – отмахнулся Дуров. – Не буду… Тоже мне – девица! – фыркнул, подмигнул дочери. – Эк тебя твой аптекарь вышколил!
Аптекарем он называл Лялиного мужа.
– А кучеру медаль выдали, – восхищенно сказал Анатолий-младший. – За то, что ловко лошадей подвернул от бомбы.
– Это еще тебе откуда известно? – Дуров строго поглядел на сына.
– Да у нас на курсах говорили, что ж такого…
Он учился на бухгалтерских курсах. Анатолий Леонидович настоял на этом, когда узнал, что сын мечтает сделаться "циркистом".
– Счетоводом будешь, – сказал решительно. – И никаких цирков! Выдумал тоже…
Но все-таки представление состоялось.
В счастливую минуту Б. Б. вспомнил про крокодила, спросил – что это?
От дружного хохота вздрогнул цветочками расписанный потолок. В стеклянных поставцах нежным перезвоном откликнулись бесценные коллекции хрусталя.
– Простите, господа? – растерянно пробормотал Б. Б. – Но я, право, не понимаю…
Все объяснялось просто: от усадьбы надо было отвадить купальщиков. С утра до вечера на берегу непристойно горланили голые мужики. Мало-помалу белый прибрежный песок покрылся осколками битых бутылок, порожними жестянками, бумажным мусором. Картишки пошли, пьяные драки, безобразная матерщина. Все это было отлично видно и слышно из окон дуровского дома, из сада, уже прибранного и ухоженного любовно. "Этот гадость надо положил конец! – гневно сказала Тереза Ивановна. – У вас, Анатоль Леонидыш, фсрослый дошерь, такой бесобразий я не позволяйт!" Дуров поехал к полицмейстеру, в городскую думу, наконец, к губернатору, воззвал к их помощи. "А что мы можем? – сказали ему. – Публике не запретишь выбирать место для купанья". Анатолий Леонидович задумался, требовалось что-то предпринять. И вот как-то раз рано утром, выкупавшись, сидел на мостках, ждал, когда из-за придаченских крыш покажется добела раскаленный край солнечного круга. Он очень любил эти ранние, необыкновенно тихие, какие-то сосредоточенно-задумчивые минуты. Так четко, так ясно, легко работала мысль, так непринужденно складывались стихи, рождались звонкие тексты новых остроумных реприз… Тут подошел сторож с пристани: "Здравствуешь, батюшка Натоль Ленидыч! Эко славное летечко господь послал!" Разговор завязался о том о сем, Дуров любил потолковать с простым народом. Среди неторопливой, тихой беседы вдруг щука взыграла, бухнула на самой струе, раздробила розовую гладь. "Вишь ты, – сказал сторож, – чисто кобыла… Поболе пуда потянет". – "Кобыла! – усмехнулся Дуров. – Кабы кобыла… Это, дед, о н озорует, не иначе". И рассказал старику, что этой ночью сбежал из его зверинца крокодил. "Вот сейчас гадаю, как его поймать, ведь это мне, знаешь, какой убыток – тыща рублей!" Дед встревожился: "А ну как на человека кинется?!" – "Очень даже просто, – сказал Анатолий Леонидович. – Ему человек – самая первая закуска. Ты, брат, уж, пожалуйста, никому ни гугу, молчок. А то мне большая неприятность будет от начальства… Да на-ка вот полтинничек, продрог небось за ночь-то".
– Ну, разумеется, в этот же день весь город только и судачил, что из дуровского дома крокодил сбежал!
– И что же? – спросил Б. Б. – Помогло?
– Как отрезало! – Дуров хохотал, задыхался от смеха. – Да ты ведь сам, моншер, был на реке, видел – ни души…
Все оборачивалось как нельзя лучше. Цирк шумел аплодисментами, галерка орала: "Браво, Дуров!"
Веселый, довольный Анатолий Леонидович пригласил гостей посмотреть его коллекции.
– Мою кунсткамеру, – сказал с шутливой важностью.
– Нет, спасибо, – откланялся присяжный. – Мне пора. Да я и так все наизусть знаю.
Во дворе он подошел к исполинской голове, концом трости постучал по румяной щеке чудовища, похвалил:
– Прочная.
– Сто лет простоит, – согласился Дуров. – Послушай, Сергей Викторыч, – засмеялся с хитрецой, – а ведь у меня идея! Ты представляешь…
Пошел проводить присяжного до калитки, что-то настойчиво доказывая на ходу:
– Ведь так? Ведь гениально? Что-с? Никакая полиция не сыщет…
– Но ты же страшно рискуешь, – растерянно как-то возражал присяжный. – Нет, нет, это безрассудство…
– Молчок! – строго сказал Дуров. – Ровно в двенадцать. Стучать в угловое окно. Три раза. Оревуар!
Вернулся к гостям сияющий, прищелкивая пальцами, напевая: "Торре-а-дор, сме-е-ле-е"…
Чериковер хмурился, покачивал головой как бы осуждающе: ох, дошутишься!
– Ну-ну! – досадливо отмахнулся Дуров. – Нечего брюзжать, игра сделана.
"Скверная, кажется, игра, – подумал Б. Б., кое о чем смутно догадываясь. – Вот осмотрю музей и – будь здоров, дражайший Анатолий Леонидыч! Хватит мне и пеликанов с крокодилами, а уж бомбометатели… Не-ет, слуга покорный!"
Над входом в павильон красовался герб Воронежской губернии: из опрокинутого набок кувшина текла вода. Кувшин был веществен, хотелось потрогать его крутые бока. Но вода… С ней творилось подлинное чудо: она текла, переливалась, поблескивала на солнце. Текла и не утекала.
– Удивительно! Непостижимо!
Б. Б. приподымался на цыпочках, в жирной, разлапистой листве дикого винограда, буйно разросшегося у входа, искал водосток, через который убывала вода, и не находил. Вытекая из кувшина, ручеек исчезал бесследно.
– По-тря-са-ю-ще!
Чериковер, довольный, улыбался. Тут была его догадка: он остроумно использовал свойства ртути.
– Чудотворец! – Дуров обнял друга, поцеловал в голубоватую щеку. – Но погодите, скоро мы еще и не так удивим публику!
Затея действительно была занятна: в одном из павильонов Семен Михайлович собирался установить перископ. На белой столешнице – синяя река, купальные мостки, проплывающие лодки – пестрое движение жизни…
– Ты представляешь, милочка? Ахнут!
Б. Б. складывал губы в улыбку, бормотал восхищенно. Похвалы почему-то вскрикивал по-французски: шарман! Тре бьен! Колоссаль! – те немногие слова, что завалялись в памяти от гимназической зубрежки.
А голова шла кругом от увиденного: подземные переходы, черепа со светящимися глазами… Какие-то скелеты в мрачном провале… Что? Что? Кости шведских солдат, погибших в Полтавском бою? Ну, знаете, милейший! Это уже похоже на мистификацию, как хотите… А впрочем, черт их знает, может, и шведские.
И снова – жутковатая темень гротов, пещера с таинственно мерцающими сталактитами, осклизлые ступени подземелья… брр! Но – шаг, другой, и солнечный свет слепит глаза, и новые чудеса, сказочные богатства вновь – бухарские ковры, золотые кальяны, конская сбруя, усыпанная драгоценными камнями… Золотой Будда – двурукий, серебряный – четырехрукий… брильянты… рубины… жемчуга…
Наконец разные редкости пошли.
Голова американского буйвола. Табличка: "Мясо вкусно и питательно". Теленок о двух головах ("родился живым и жил довольно долгое время"). Муха цеце ("водится в Африке, укус передает заражение сонной болезнью, которая состоит в том, что человеком овладевает непреоборимое влечение ко сну, человек слабеет, худеет и наконец умирает…").
Влечение ко сну. Влечение ко сну…
– Что с тобой, моншер? Тебе дурно?
Голос Анатолия Леонидовича, как бы приглушенный веками и дальними странами, долетел сквозь забытье. Чериковер вынул из жилетного кармашка мизерный флакончик, дал понюхать. И тотчас посветлело.
– С непривычки, – решил Семен Михайлович. – Солнышком припекло. Это бывает.
– Пардон, господа, – прошептал несчастный литератор. – Но столько впечатлений… все так необычайно!
Все же какой-то странный туман реял вокруг, и сквозь его колеблющиеся волны -
– Все подлинное, милочка! Все подлинное! – смутно донеслось бог знает из какой дали. – А теперь прошу сюда… В святая святых, если можно так выразиться!