– Подите вы со своим народ! – раздраженно крикнула Бель Элен. – Мне надоели эти ваша детски глюпость! Сидеть в такая дыра… Я есть еще молодой… юнге! Я есть артистка! Я хотель ауфтретен… выступайт! А не сидеть в этот вонючий Воронеж!
– Не трещи, – холодно сказал Дуров. – А то у меня рука легкая… ты знаешь.
Она вспомнила Мадрид. И еще… Кременчуг, кажется? И еще где-то…
Рука у милого друга действительно была легка.
Анатошка бегал по скрипучей лестнице и орал самозабвенно:
– Царя по шее! Царя по шее!
Господин Клементьев взял его за ухо и повел к отцу, приговаривая: "А вот будешь знать, как папаша посечет…" Но Анатошка, изловчась, поддал головой в вислое брюхо господина Клементьева и, по своему обыкновению, провалился сквозь землю.
Тогда малютка Клементьев сказал большому:
– А ведь ты, кукареку, похоже, в охранке служишь.
– Это как понимать? – нахмурился господин Клементьев.
– А так и понимай, июда, что Кривошеина-то не иначе как ты продал.
Крохотный, до полного аршина не доставал, но смелости был такой, что хоть бы и великану впору.
Господин Клементьев даже заикал от удивления. Речь шла о типографии, за которую в свое время сосед загудел в тюрьму. Темные слухи ходили, что дельце это не кто иной, а именно господин Клементьев состряпал.
Задрав бороду, он оттолкнул малютку и важно, величественно проследовал в кабинет.
– Анатолий Леонидыч, – сказал с тревогой в голосе, – хочу вас, сударь, поставить в известность.
Дуров что-то писал, письменный стол был завален газетами и бумагами.
– Да? – спросил рассеянно, продолжая писать.
– Ваш сынок "царю по шее" кричит. Кто научил – вот интересный вопрос.
– Вон что! – рассмеялся Дуров. – Сейчас все так кричат.
– Позвольте ж, однако… – начал было господин Клементьев, но тут появился карлик.
– Что ж это, батюшка Анатолий Леонидыч, – кукарекнул сердито, – пущай хоть он и управитель, а Толюшку за ухи драть – руки коротки. Этак ежели кажный начнет…
– Идите, идите, – с досадой отмахнулся Дуров. – Я сам разберусь…
Они ушли, огорченные. Малютка – тем, что Анатолий Леонидович не приструнил господина Клементьева, не дал ему понять, что он хоть и заметная фигура, а тоже за все просто может вылететь с тепленького местечка. Господину же Клементьеву было обидно, что не высказал свои опасения по поводу повара Слащова, коего подозревал в приверженности к социалистическим идеям. И что "летучки" бумажные э р – э с – д е – э р – п е не он ли, Слащов, на заборе лепил, это еще разобраться надо…
На лестнице опять вертелся Анатошка. Показав господину Клементьеву язык, исчез, провалился, после чего откуда-то, из неизвестного места -
– Что, взял, пузо с бородой! – обидно прокричал и оскорбительно залаял по-собачьи.
– Ох-хо-хо, – горестно пробормотал господин Клементьев. – Достойный растет продолжатель папашиной специальности…
7
Благоразумный Чериковер да и легкомысленный Кедров предостерегали Дурова от этой поездки.
– Помилуй! – приятным, но несколько тревожным голосом говорил в телефон Семен Михайлович. – Какие, моншер, гастроли, когда вся Россия бурлит!
После того вечера на Старом Беге он представлял себе революцию в виде огромного сборища плохо одетых людей и обязательно зимней ночью: факелы в черноте, снег, мороз, лошадиные морды опушены инеем.
– Вот и чудесно! – отвечал Анатолий Леонидович в черный рожок телефонного ящика. – Этим-то именно и привлекает меня поездка…
Чериковер ахал:
– Я отказываюсь понимать! – и, захватив по дороге Кедрова, приезжал на Мало-Садовую отговаривать друга от безумного предприятия.
Вдвоем принимались рассказывать всякие ужасы, надеясь поколебать решение Дурова, напугать его.
Весело блестя глазами, Анатолий Леонидович слушал их не без удовольствия, поддразнивал, похохатывал.
– В Бобровском уезде помещиков жгут, – оглядываясь на дверь, жутким шепотом сообщал милейший Семен Михайлович. – В Воронеже все гостиницы забиты… Бегут! Вчера вот только Звягинцевы приехали, что рассказывают – кошмар!
– На железной дороге забастовки, поезда не идут… Как можно думать о каких-то гастролях? Безумие! Безумие!
Кедров таращил глаза, по-актерски играл голосом. Анатолий Леонидович вместо ответа, смеясь, показал свежеотпечатанную "летучку" – розовый листок со стишками;
Я в каждом городе стараюсь
Всегда новинки припасать
И снова к вам, друзья, являюсь
С фурорной новостью опять! -
и так далее, и так далее, в количестве трех тысяч экземпляров.
Аккуратно перевязанные шпагатом, розовые стопки листовок загромождали кабинет.
– Как видите, господа, все уже решено…
Вызвал господина Клементьева, спросил, все ли готово к отъезду.
– Так точно, все, – по-солдатски вытянулся господин Клементьев и сообщил, что клетки с животными и птицами отправляются в ночь, что вагон отапливается и что в сопровождающие назначены такие-то. – А что касается крыс…
– Да, да, крысы со мной поедут, – кивнул головой Дуров. – Так что, как видите, друзья…
– Сумасшедший! – вздохнул Чериковер.
Прижав к глазам платок, Кедров картинно обнял Анатолия Леонидовича.
Сопровождаемый Прекрасной Еленой старичок-карлик принес вино и бокалы.
– Хоть бы вы, божественная, его отговорили, – целуя Еленины ручки, сказал Семен Михайлович.
– О! Ми решиль и – баста! – прищелкивая пальцами, засмеялась Бель Элен.
Ей было все равно, куда ни ехать, лишь бы вырваться из опостылевшего Воронежа.
Словно и не было черных ночей осени, длинной, снежной зимы.
В окнах вагона мелькала весенняя родная Россия, ее поля, дубравы, перелески. Гремели железные мосты. В тихих реках отражались дивной красоты облака, сияли трепетные крылья золотых и багряных закатов.
Пестрота дороги, шум городов, ослепительный свет манежа. Неизменный успех, грохот аплодисментов, крики "браво". Развеселая компания артистов и поклонников. Ужины в дорогих ресторанах, шампанское в серебряных ведерках. Букеты роз и тюльпанов. Лавровые венки. Новые восторженные записи на огромных страницах путевого альбома.
Пряный, упоительный аромат славы и всеобщего поклонения.
Но, несмотря ни на что, ко всем этим привычным и желанным удовольствиям примешивалось странное, волнующее чувство или, верней сказать, предчувствие чего-то необыкновенного, нового – и радостного и страшного в своей новизне.
Оно, это предчувствие, прямо-таки в воздухе висело. Оно было во всем: в белых плешинах газетных столбцов, вымаранных цензурой, в туманных слухах о мужицких бунтах и рабочих забастовках, в обывательском шепоте, в бестолковых разглагольствованиях трактирных, лавочных, театральных…
Даже у всенощной, в церкви.
Даже в артистических уборных цирковых балаганов.
Порт-Артур. Мукден. Цусима… Эти чужие, не по-русски звучащие слова сделались символами военного разгрома российской армии, бездарности ее полководцев. И хотя японцев все еще презрительно именовали м а к а к а м и и еще очень памятны были оголтело-патриотические речи "шапками закидаем!", из города в город, по всей стране, летела, минуя всякую цензуру, издевательская песенка:
Берегись, макаки! -
Хвастали вояки.
А дошло до драки -
Дали нам макаки!
Воронежских впечатлений накопилось достаточно для того, чтобы представить себе, что происходит в стране. Быстрое воображение довольно точно нарисовало общую картину современной русской жизни. И ежели из богатейшего лексикона русского языка требовалось выбрать слово, чтобы наименовать происходящее, то слово это, без сомнения, было: революция.
Переезжая из города в город, он убеждался в правильности своего художнического воображения общей картины, но – боже мой – сколько в ней оказывалось невоображенных частностей! Случайные происшествия, сценки, подслушанные разговоры…
По улицам Калуги, например, раненых солдат везли (бинты, пропитанные ржавчиной засохшей крови, тошнящий запах йодоформа, стоны, костыли, красные крестики на косынках сестер), и толпы горожан хоть и безмолвно стояли у обочин тротуаров, но как красноречиво чувствовалось их молчаливое осуждение! Со злобой и презрением брошенное: "Довоевались!" – ох, как о многом, не сказанном, говорило!
Или вот в Туле было: двое конных стражников человека вели по булыжной мостовой. На его нездоровом, сером, словно запыленном, лице от виска – вниз, по щеке, – запекшаяся кровь. Была жара, мухи вились вокруг раны, досаждали, а человек хоть бы рукой пошевелил, чтоб отмахнуться. "Что это он? – удивился Дуров. – Как неживой…" И не вдруг рассмотрел, что руки-то у бедняги за спину заведены, закованы.
Частности общей картины…
В каком-то городе, чуть ли не в той же Туле, на вокзале – ни одного носильщика. Нагруженный чемоданами, баулами, шляпными коробками, Анатолий Леонидович раздраженно накричал на дежурного по станции:
– Безобразие, черт знает что! Где носильщики?
– Бастуют-с, – вежливо козырнул дежурный. – Второй день…
По телеграфу заказывал в местной газете рекламу: едет Дуров – и прочее. Прямо с вокзала, явившись в гостиницу, спросил у коридорного газету. Тот замялся:
– Не получили-с…
Оказалось, не только реклама, но и сама газета не вышла, бастовали типографские рабочие.
Дуров чертыхнулся и, не теряя времени, – к хозяину типографии. Тот руками развел:
– Ничего не могу-с.
– Но, помилуйте, мне афиши нужны! Черт с ней, с газетной рекламой… но афиши! Афиши!