Нойман выбрался из депо и сразу окунулся во мрак и вьюгу. Разыскивая свой эшелон, он отстал от других офицеров, сбился с пути и минут десять кружил, то и дело освещая фонариком танки и бронетранспортеры на платформах. Однако номера у них начинались с букв "WH" - сухопутные силы вермахта. Но вот, наконец, он осветил фонариком бронетранспортер со сдвоенными молниями СС на номере. Нойман подошел к локомотиву.
Что-то зловещее почудилось ему в этой знакомой с детства картине… С ночными потемками сливается черная громада локомотива, и на фоне ярко-багрового пламени, вырывающегося из раскаленного чрева, четко выступают силуэты машиниста и кочегара в ватниках и меховых шапках. Гудит паровозная топка, больно режут слух визг поршней и шипение пара, вылетающего из цилиндра. Как убегают в беспросветную ночь эти телеграфные столбы, так уходят в прошлое детские воспоминания, и самое раннее и яркое из них - воспоминание о том далеком зимнем вечере, когда отец впервые взял его, маленького Петера, карапуза с длинными, как у девчонки, белокурыми волосами, в гамбургское депо. Во все глаза смотрел Петерхен на чудеса вокруг, и вдруг оглушительно, душераздирающе взревел паровозный гудок. Отец подхватил его, испуганного и плачущего, на руки, а Петер прижался мокрым от слез лицом к широкой отцовской груди, к ворсистому сукну шинели…
Думая о книге, которую он когда-нибудь, после победоносной войны, напишет, Нойман сочинил такое начало: "Петер Нойман родился в невеселые времена разрухи и инфляции, когда его отец получал сто миллионов марок в день. Но, увы, его отец не был ни миллионером, ни миллиардером - он был всего-навсего железнодорожным служащим младшего ранга. Просто это было время смуты и бедствий, когда доллар стоил сначала сто миллионов, потом пятьсот миллионов, а еще позднее - миллиарды марок".
Паровозный гудок. оторвал оберштурмфюрера Ноймана от воспоминаний. Он поднес к глазам светящийся циферблат "омеги": 21.50 - и не спеша зашагал вдоль эшелона по скрипучему снегу. Локомотив, тендер, за тендером - броневагон с выключенным прожектором, несколько пассажирских вагонов второго класса с белым имперским орлом и буквами "ДRВ" - "Дойче рейхсбанн". И еще одна надпись - вот так встреча на задворках вселенной! - "Гамбург". Вагон из родного Гамбурга! Тоска стиснула сердце, тоска по залитому солнцем Гамбургу с соленым запахом моря, смолы и корабельного дыма…
Невольно вспомнилось Нойману - отец ходил контролером как раз по таким вагонам, с табличками "Берлин - Киль", а потом "Мекленбург - Гольштейн". Теперь он вот уже четыре года сидит в концлагере, если не умер… Память об отце до сих пор скребет сердце, и спор с ним, спор отца и сына, в сущности, еще продолжается. Этот спор решается сейчас под грохот сражения на Волге. Правда на стороне сильнейшего - так думается Нойману. Прав всемогущий фюрер, и доказательство тому - имперский орел с зажатой в когтях свастикой на станции Пролетарская. Далеко залетел орел великой Германии! Тень от его крыльев падает на полсвета: от норвежских фиордов до жарких африканских песков, от волн Ла-Манша до калмыцких степей. Нойман верит - германский солдат перешьет на немецкий манер все железные дороги до Индии, не за горами тот день, когда имперский орел напьется воды из священного Ганга! И горделивый хмель ударяет в голову Петера Ноймана, ведь в великих победах германского оружия есть и его вклад - вклад кавалера "железного креста" 1-го и 2-го классов, оберштурмфюрера СС, командира 2-й роты мотострелкового полка "Нордланд" моторизованной дивизии СС "Викинг".
Из толпы офицеров Ноймана окликнул его приятель Карл фон Рекнер:
- Это ты, Петер? - Он подошел ближе. - Салют, о славный герой, спаситель фатерланда, надежда фюрера! Мы с Францем заняли купе для нашей тройки. Не будешь же ты валяться с вшивой солдатней в вагоне для скота!
- Согласен, - ответил Нойман. - Всегда рад встрече с друзьями!
В его тоне и улыбке угадывалось то новое чувство превосходства, с которым он относился к своим старинным закадычным дружкам - Карлу и Францу. В школе он мучительно завидовал им, особенно Карлу, этому баловню судьбы, счастливчику, сыну аристократа-богача, полковника графа фон Рекнера. Как он, бывало, стыдился своего отца, простого контролера, да еще 2-го класса, и своей матери - бедной старенькой Мутти, вечно хлопотавшей по хозяйству в невзрачном домишке на Хайлигенгассе. Франц - тот жил в красивом готическом особняке, отец у него, правда, тоже работал на железной дороге, но занимал в правлении высокий пост и командовал мелкотой вроде контролера Ноймана. Зато теперь Петер Нойман командует и графским сынком и бывшим первым учеником гимназии имени Шиллера Францем Хаттеншвилером. В молчаливой, но отчаянной борьбе за боевое первенство Нойман оставил позади приятелей, обогнав их по чинам и орденам.
- Ладно, Карл! Только сначала пойду распоряжусь…
- Приказывайте, оберштурмфюрер! - Из-за спины Карла вынырнул гауптшарфюрер Либезис. - Я здесь!
- Молодец, Либезис! Ты всегда под рукой! - довольно усмехнулся Нойман. - Останешься за меня с ротой. Я поеду в пассажирском вагоне, в первом, считая от паровоза. Сейчас же выдели человек пятнадцать из пулеметного взвода - поедут охраной в броневагоне. Приказ командира полка.
- Яволь, оберштурмфюрер! - отчеканил служака гауптшарфюрер, лихо отдавая честь. - Спокойной ночи, оберштурмфюрер!
- "Спокойной ночи…" - закурив, усмехнулся фон Рекнер. - Погода, слава богу, нелетная, русской авиации нам бояться вроде нечего. Ну, а если партизаны, или, как их называет московское радио, народные мстители?
- Больше страха от них, чем вреда, - глядя вслед гауптшарфюреру, сказал Нойман.
Ему, Нойману, еще не надоело это чертовски приятное чувство - командовать такими тертыми ветеранами СС, как "Дикий бык" Либезис - так за глаза называют в роте Ноймана этого вояку, бывшего мирного тирольского бауэра, которого четыре года войны в Польше и Норвегии, Франции и Югославии превратили в образцового солдата СС. Пусть он известен в полку - да что в полку, во всей дивизии, как пьяница, буян и насильник, зато в бою он надежен, как танк. Летом сорок первого желторотый юнкер Нойман с трепетом и восхищением следил в боях под Рава-Русской и Кременцом, под Житомиром и Днепропетровском за "Диким быком" Либезисом. А теперь и Либезис и все увешанные крестами ветераны в роте тянутся перед ним, оберштурмфюрером Нойманом.
- Пока нам везет, - говорил, затягиваясь сигаретой "Юнона", фон Рекнер, - пока не партизаны охотились на нас, а мы охотились на партизан - на Украине, в Крыму, на Кавказе…
- Скажи лучше: на мужиков охотились, - поправил его Нойман. - Много ты видел этих партизан? А здесь их и в помине нет - ни лесов, ни гор, одна снежная пустыня. Уж не сдают ли нервы у унтерштурмфюрера графа фон Рекнера?
- Зачем тогда полковник послал подкрепление в броневагон? Скажешь, у старика тоже нервы сдают? Пойдем-ка лучше сыграем в скат, мороз на этой Пролетарской все крепчает… И это называется Южным фронтом!
- Видно, в честь Южного полюса, - усмехнулся Нойман.
Нойман оглянулся. Где-то там в кромешной тьме, может быть, и в самом деле бродит смерть. Нет, чушь. и ерунда - люди не волки, не выживут во вьюжной гиблой степи!
Над разрушенной станцией, над говором и криком солдат снова разнесся гудок паровоза. Мимо Ноймана и фон Рекнера рысцой пробежали пулеметчики, посланные Либезисом в броневагоны. В темных окнах классного вагона вспыхивали и метались лучи карманных фонариков, в двух-трех окнах зажегся моргающий желтый свет фронтовых. коптилок. Эшелон дернулся, лязгнули сцепления, стукнули буфера… Нойман и фон Рекнер последними из офицеров полка СС "Нордланд" вспрыгнули на высокую подножку, захлопнули дверь.
Из глубины вагона, тускло освещенного свечами в фонарях, послышался громкий голос:
- Господа офицеры! В эфире - "Вахтпостен"!
Офицеры СС сгрудились у купе, занятого радистами. Вот уже много месяцев всегда и всюду, где только это позволяли фронтовые условия, в дождь и пургу, офицеры и солдаты германской армии от Белого до Черного морей собирались у полевых раций, чтобы послушать в 22.00 по германскому радио из Белграда специальную программу для вермахта и в первую очередь заставку этой программы - любимейшую песенку тех, кто воевал за Гитлера, - "Лили Марлен". И сейчас все в вагоне замерли, слушая музыку этой грустно-сентиментальной песенки о девушке, которая ждет не дождется любимого с фронта.
- Погляди-ка! - шепнул Нойману острый на язык фон Рекнер. - Какие милые, просветленные лица у этих профессиональных убийц и вешателей!
Петер недовольно взглянул на Карла. Если начальник СД дивизии штурмбаннфюрер Штресслинг - вон он стоит - услышит такие слова, он в два счета разделается с заносчивым виконтом!
Дослушав песню, офицеры начали расходиться по купе.
- Бр-р-р! - Рекнер стучал зубами. - Да здесь прохладнее, чем в могиле!
- Ошибаешься, граф! - сказал Франц Хаттеншвилер, высовываясь из двери купе. - Простые смертные, возможно, и заработают, переночевав в этом вагоне, "медаль мороженого мяса", но только не мы с вами - морозостойкие викинги! Раздевайтесь, господа! Подсаживайтесь к камину! Это, правда, не свадебный номер отеля "Адлон" на Вильгельм-штрассе…
- Камин! - проворчал фон Рекнер. - Да ты, лентяй паршивый, даже коптилки не организовал! И в карты не сыграешь! Тысяча чертей! К утру наша троица превратится в сосульки.
- Зато вся наша тройка опять вместе, - улыбнулся Франц. - И к ужину у нас кое-что есть! - Он торжественно потряс обшитой сукном алюминиевой флягой. Во фляге внушительно забулькало. - Довоенный! Наичистейший! Девяностодевятиградусный! Подарок раненному стрелой амура викингу от Лоттхен - самой милосердной сестры в Пятигорске! Ну и девочка, доложу я вам - глаза как незабудки!.. И коптилка найдется!