Это голос Француза, сейчас же поглощенный неподвижной чернотой.
- Да, судя по времени, отлив давно начался, во тьме мы слепо кружимся по реке, и нас несет, а может быть, уже и вынесло в губу.
Я черпнул за бортом холодную воду, попробовал - солоновато.
- Вода - соленая.
Все молчали, как будто трудно было говорить в облегающей черной густоте.
- Это еще ничего не доказывает - приливом много вливается в реку морской воды, и она еще не успела сбежать, - говорит Патриций, - но разве это его голос?
- Мы, может быть, еще на реке.
И опять чей-то чужой, незнакомый голос:
- А-а… вот что!..
И все густо глотающая тьма и глухой, тяжелый, глотаемый всплеск весел.
- Слушайте, господа, но ведь надо же предпринять что-нибудь, - говорю я, как будто все виноваты, - нельзя же так
- Что предпримете?.. Без компаса, без малейшей руководящей точки… Вот садитесь да гребите, вот и предпримете, - зло-насмешливо говорит Патриций.
- Нет, ничего, я сам… - голос Основы и скрип уключины: он все время гребет.
"Ах, так вот… так вот что!.." - и я широко гляжу в нерасступающуюся таящую мглу, и в ушах стоит печальный крик чайки над пустынной водой. Не хочется ни грести, ни выбиваться из этого положения - все равно не поможешь. Я сажусь поудобнее, совершенно один, начинаю думать. Я думаю о…
- Кто это?
Около меня кто-то сидит.
- Это вы, Анна Николаевна?
- Чуть не уснула… Долго мы так будем болтаться?
Я немного недоволен - нарушается мое одиночество, мои думы. А она говорит заглушённым, глотаемым ватой голосом:
- Вот и у вас там такая же ночь - тихая, неподвижная, всеобъемлющая. "И примолкла темная ночка, точно и ей чудилось, что в этой странной песне что-то билось… И смолк ветер, и темные тучи спустились и еще ниже нависли…"
Как электрическая искра пронизывает меня, и я весь задрожал. Так вот что!.. Так она помнит, она декламирует!.. И я жадно, с пересохшим горлом, прислушиваюсь к музыке ее голоса.
- "…Темная ночь неподвижно глядела на него загадочным взором ночной темноты…"
Но ее лицо?.. Только б взглянуть на ее лицо!.. Я делаю страшное напряжение: толстая коса по спине, крепко выбегающий стан из кушака, смех, голос, но я не помню ее лица. И это странно поражает: я не видел никогда ее лица. И с нечеловеческим напряжением я вглядываюсь в ее лицо. Нет, я один, как в одиночке, даже фигуры ее не вижу…
- Анна Николаевна…
Мы придвигаемся друг к другу и в темноте говорим, говорим о тысяче предметов, как будто над нами ясное небо, яркое солнце, поют птицы и говор и смех вокруг беспечной толпы.
Нет ни лодки, ни товарищей, ни холодного сурового океана, куда неудержимо нас уносит. И, должно быть, много часов прошло, потому что смутно стало брезжить вокруг. Чернота посерела. Мы дышали густым, непроницаемым туманом, по-прежнему глотавшим все звуки. С жадным напряжением всматривался я в ее лицо, но одна молочно-непроницаемая белизна, да порой чудилось, как будто блестели незнакомые глаза…
И в белой тьме нас неуклонно уносило…
Провожаем Аню. Все собрались, все пять человек: Основа, я, Француз, Патриций, Варвара. Мы стоим у самого обрыва Аня на палубе, слегка опираясь о борт.
Мы смотрим на Аню не отрываясь. Она нам улыбается, и глаза ее светятся ласково и мягко.
- Так пишите же.
- Вы же пишите. Как приедете, сейчас же пишите.
- Плетенку захватили ли?
- А шкатулку мы вам вышлем. Как кончим, сейчас же вышлем.
Это наши голоса, но что-то звенит в них, как тонко и дрожа вонзившееся острие непреодолимой печали.
И я, смеясь, говорю и махаю ей шапкой, и кто-то кричит во мне беззвучным отчаянием: "Так вот она, эта Аня!.. Вот она, этот милый товарищ…"
И мне неодолимо хочется рвануться туда - к ней. Точно катаракт сняли, и я впервые увидел ее лицо, простое, милое, чистое девичье лицо, освещенное чудесными глазами.
Но ведь сейчас, через две минуты ее не будет, она скроется, быть может навсегда… Только впервые увидел ее лицо, просящее счастья, ждущее счастья… впервые…
- Вы же пишите… вы же пишите… - бормочу я, чтобы подавить беззвучно подымающийся крик отчаяния.
И те, что стоят возле, машут и кричат ей что-то, и она машет белым платком с становящегося все меньше и меньше парохода, и уже не слышно ее голоса, только белый платок, как трепетание чайки над пустынной водой.
"Так вот оно, это милое, чудесное лицо!.."
И мы стоим и долго смотрим на пустынную реку, на которой уже ничего нет,
Угрюмо и молча идем в постылый дом, глядя в землю, а Француз с закипевшей силой говорит:
- Убегу.
- Вздор!.. Осталось всего полтора года.
- Убегу, я не могу больше.
- Да, - говорит Патриций, отвечая на свои мысли, - жизнь не останавливается ни на одну секунду.
Да, да, и на мои мысли: взмах маятника жизни ни на минуту не прерывается, и уже ни одного дня, ни одного горького слова, ни одного радостного вздоха не воротишь.
Милое, чудесное лицо, ждущее счастья!..
В НОМЕРЕ
Окно в моем номере выходит в желтую, теряющуюся вверх стену. Она вся бесчисленно чернеет окнами.
Глубоко внизу темнеет асфальт двора и ходят маленькие люди… Слева слепая, без окон, низкая стена конюшен.
Одиноко, странно искривленное, протянув голые черные сучья, среди асфальта, каменных стен бесплодно стоит чудом уцелевшее дерево, как призрак, как темное полузабытое воспоминание, неподвижное, безлистное, точно в отчаянии закрыв глаза.
У меня комод, стол, кровать, два стула, умывальник. Вдоль я могу сделать семь шагов, поперек только два, - номер длинный и узкий, как гроб. По вечерам под потолком мертвенно-сине горит электрическая лампочка.
Я как в одиночном заключении. Кругом каменная пустыня, бесчисленно перегороженная на отдельные клетушки. До меня нет никому дела, и мне нет ни до кого дела.
Эти обои, эта обстановка, это окно, выходящее в тупик, стены - как в десятках таких же номеров.
Я ничего не замечаю, ни темноты, ни застоявшегося запаха в коридорах, который только бывает в гостиницах, ни безглазой стены, которая слепо, не отрываясь, всегда смотрит в мое окно. После беготни в шумном, кипящем сотнями тысяч людских жизней городе, усталый, добираюсь до номера, рад перевести дух и валюсь на кровать, не замечая ни стен, ни обоев, ни замкнутости моей одиночки.
Все поглощает людское текучее море на улицах: громады домов, из-за которых не видно ни неба, ни воздуха; дворцы, строго отражающиеся в величаво студеной реке темные крепостные стены, в молчании которых чудится замерший стон; студеные воды, сады и парки, фабричные трубы, над которыми черный дым и вечная непроходящая мгла его над всем городом.
Все так огромно, так неизмеримо с интересами, с радостями, усталостью, горем отдельной жизни, что я тону, как в водовороте.
Тут уж не до обстановки.
Я приехал добывать счастье, удачу, улыбку жизни. В тощем чемодане у меня ни платья, ни белья, ни вещей, зато целая папка рукописей.
Знаю - тернист и тесен путь выходящего на заре жизни.
Что же - буду биться, буду добывать.
Меня, без имени, плохо одетого человека, встречают по редакциям холодно, молча, пренебрежительно и… и возвращают рукописи непрочитанными. Вдобавок еще лгут, - говорят, читали. Ничего, я буду биться, - тернист и тесен путь выходящего на утре своих дней.
Какое разнообразие в этом живом уличном водовороте! У каждого свои глаза, свои мысли, своя торопливость, своя походка. Как будто и одинаково, но каждый по-своему одет. И у каждого своя жизнь.
Отчего они все так торопятся? Впрочем, и я иду, торопливо помахивая руками, - в этом бешено несущемся потоке нельзя терять ни секунды.
Когда вечером вспыхнут бесконечными огнями улицы, магазины, беспредельно рассеянные в вышине окна, понесутся слепящие фонари карет, автомобилей, как светляки замелькают красные, зеленые, оранжевые глаза трамваев, - это волшебство.
Черно сверкает вода. Таинственны озаренные деревья. И неумирающий шорох сотен тысяч шагов висит над всем.
Точно огромный, неизмеримой силы змей кольчато ворочается по бесчисленным извилинам.
Он могуч, ибо в нем - знание, в нем - мысль, в нем - творчество, воображение, изумительная сила техники, изобретательность и неукротимая настойчивость. И я - затерянная крохотная частичка его кольца - иду радостно и победно, ибо и я - частичка этой неведомой, неизмеримой силы… Шорох сотен тысяч шагов!.. Но в нем же и торговля человеческим телом, и девочки-проститутки, и омертвелые подвалы, гноящиеся нуждой, и озлобленные огоньки бледных лиц в тысячах фабрик и заводов, и в этом озлоблении революционность.
Бесконечными огнями уходя в сияющую мглу, бегут сияющие улицы, и безгранично ворочается извивами непреодолимая человеческая сила.