- Я тебе покажу свидетелей, я тебя... - колотил пристав кулаком по столу, нагоняя на Агутина страх.
Михаил Матвеич действительно страшился, но не грозного вида пристава, а того, что случилось со стариком Дятловым. Уж лучше было бы дать купцу покуражиться, пускай бы его был верх.
Полуянов грозил тюрьмой, каторгой, требовал от Агутина признания в том, что он нарочно, по своему злому умыслу затащил старика париться, но Агутин такой своей вины не признавал.
- Посидишь, так признаешь. Я тебя заставлю язык развязать. Почему тебя, такого заморыша, пар не пронял? Отвечай, почему?
- Пронимал, вашскородье, самое сердце пекло.
- А почему живой остался, подлец?
- Не могу этого знать... Кузьма Нилыч, конечно, старался... Очень даже старался он...
- Кузьма Нилыч во всем старательный был, не тебе чета, - оборвал его пристав. - А может, ты его оттуда нарочно спихнул?
- Да неужто я, вашскородье, осмелился б на такое?
- А почему не осмелился? Отвечай, когда спрашивают.
- Не по-честному было бы. Мы, вашскородье, как бойцы на кулачках, так и на пару, вровень стояли... И чтоб, значит, ни-ни... По-честному чтоб.
- "По-честному"! - передразнил его пристав. - А что ты в честности понимать можешь? Подлей вашего брата, мастеровщины, никого не сыскать... Еще о честности рассуждает... Как вот сверну харю на сторону, тогда будешь о честности знать... Может, ты с ним счеты сводил? Недоплатил когда тебе, либо что...
- Не пожалуюсь. Я ни в этом, ни в том году не работал у Кузьмы Нилыча.
- Все равно ты, Агутин, подлец, - настаивал на своем пристав.
- Может статься и так, отвергать не могу. Вам, вашскородье, по начальству виднее. Но только к грешному помыслу не причастен. И не токмо чтоб... Перстом не дотрагивался. Это Кузьме Нилычу сподручней было меня, как муху, прихлопнуть.
- А почему не прихлопнул?
Михаил Матвеич неопределенно повел плечами и вздохнул, словно недоумевая и сожалея о том, как эго Кузьма Нилыч его не прихлопнул.
Опросил пристав свидетелей, и те показали, что главным зачинщиком всего был старик Дятлов. За день до смерти, придя в сознание, это подтвердил и сам Кузьма Нилыч. Пришлось приставу поутихнуть.
- Вот до чего твое озорство довело. Явишься к протопопу, пускай он наложит епитимью на тебя. И храм божий заодно подновишь, - выпуская Агутина из кутузки, сказал он.
- Двойной обет у отца Никодима возьму, - горячо проговорил маляр.
- Похоже, совесть заговорила?..
- Да нет... так я это... - вздохнул Агутин.
- Человек насмерть убился, а тебе это так?.. Пошел вон отсюда!
Вышел из полицейского участка Михаил Матвеич, прихватив свой банный узелок, как раз в ту минуту, когда ударили соборные колокола в похоронном перезвоне. Домой бы надо скорей, но нельзя не проститься с Кузьмой Нилычем. На полке рядом стояли, как подлинно равные, как бойцы. И Агутин заторопился к дятловскому дому.
- Вот он... этот самый... Агутин, маляр... С Кузьмой Нилычем парился... - слышались голоса с разных сторон.
Даже давно знакомые люди и те с каким-то особенным любопытством смотрели на маляра и расступались, давая ему дорогу ближе к крыльцу. В это время гроб устанавливали на катафалк.
- Прощай, Кузьма Нилыч, - в низком поясном поклоне склонился Агутин, и его увидела старуха Дятлова.
- Убивец!.. - закричала она, подняв трясущиеся кулаки. - Убивец!..
Маляра оттеснили в сторону, и он затерялся в толпе. Свой последний долг выполнил и мог идти домой.
Анисью Ксенофонтовну кое-как успокоили, и запряженная цугом шестерня лошадей в траурных попонах повезла Кузьму Нилыча в последний путь, в царство небесное.
Со святыми упокой...
Переднюю лошадь вели под уздцы двое рослых мужиков в белых балахонах и высоких белых цилиндрах. Катафалк густо оброс зеленью венков с яркими жестяными листьями и причудливыми неземными цветами.
Длинной вереницей тянулась процессия. За катафалком - городское духовенство в скорбного цвета ризах, родственники, именитые горожане, а уж за ними - все желающие, вплоть до бесчисленных нищих, и в конце гуськом - городские извозчики.
В этот день к почтовому поезду ни один из них не выехал, и на станции среди прибывших пассажиров был переполох.
В дятловском доме Софрониха оставалась за главную. Как только скрылись за поворотом улицы провожающие Кузьму Нилыча, она, вместе с прислуживающими бабами, торопливо перевернула на бок стол, служивший последним ложем хозяину, и (чтобы в доме не было больше покойника) ножки стола с полчаса поторчали в воздухе; снимали с зеркал простыни, тщательно, горячей водой мыли пол, проветривали комнаты. И через час в зале, на обеденном раздвижном столе уже красовались приборы, одно за другим чередовались блюда с закусками, стояли окаймленные белизной салфеток бутылки, заплесневелые от долголетней подвальной сырости. В гостиной, в столовой и в кухне - столы, звон посуды, спешка приготовлений к поминкам.
Ольга, не пошедшая хоронить деда, приставала к Софронихе:
- А после сорока дён куда душа его денется?
- А после... После она... Погоди, недосуг мне...
Устав от длившейся целый день скорби, возвращались с кладбища приглашенные на поминки друзья и знакомые Дятловых. Попарно и группами входили в дом. Тихо, с глубокими и печальными вздохами ожидали, когда соборный протопоп отец Никодим отслужит еще одну, последнюю в этот день, панихиду по новопреставленному, чтобы потом шумно прогреметь стульями, смахнуть с лиц уже надоевшую за день печаль.
Кончилась панихида, и Фома, отсморкавшись, проведя платком по глазам, предложил:
- Прошу не отказать, господа, чем бог послал помянуть... Прошу, господа...
- Кутью сперва надо, кутью, куда тебя потянуло?! - ткнув локтем в бок, зашипела аптекарю жена на ухо. - Кутью надо.
Звенели приборы, официанты суетливо перебегали от одного стула к другому, комнаты наполнял возраставший с каждой минутой гул.
- Что ж теперь горевать?.. Как говорится, каждому свое. Кузьма Нилыч пожил в свое удовольствие, а теперь Фома Кузьмич в почете будет ходить. Испокон веков так заведено, чтобы из потомства в потомство переходило.
- Жизнь - одно слово старания...
- Про кота я тогда недоговорил... - наклонился к соседу по столу купец Филимонов. - Кум это и говорит... Сам, говорит, целый час наблюдал, а потом супружницу кликнул... Возьмет это мышонка кот, сглотнет - и хвоста не видать... - Сглотнет - выплюнет, целый час так играл, а мышонок все жив... Дела-а!.. Не потеха ли?..
- Потешный кот, зря не скажешь, - согласился сосед.
- Намедни на кстинах у Петра Сидорыча... Дела-а!.. - крутил головой Филимонов. - Тараканов он наловил, в ящик запрятал...
- Анна Петровна, ты чего прискучала?.. Рябиновочки или вот вишневки давай... Дорофей Степаныч, мадерцы отведай, - угощал Фома. - Нельзя не помянуть, насмерть обидите. Папаша-то, царство небесное...
В кухне дворники и стряпухи крупными кусками резали студень и рыбу, решетами выносили во двор, где за свежевыструганными столами сидели нищие. Дятловский приказчик Семен - на помин хозяйской души - наделял каждого из них пятачком. Пришли старухи из богадельни, усердно крестились, шепелявили:
- Помяни, господи, новопреставленного...
- Кузьмой зовут, - подсказывал Семен. - Кузьмой.
- Знаем, батюшка. Кузьма, да... Помяни его, господи...
Дворники делились между собою догадками:
- При Фоме-то Кузьмиче много строже жизнь будет. Покойник помягче был.
- Кто его знает, как поведет... Мать-то, конечно, он приберет к рукам.
- Поминать людей нагнал, а потом скажет: мы все пожрали. Такой...
Как ни длинен майский день, но вечереет и он. В доме зажгли лампы. Сквозь опущенные шторы яркие отсветы легли за окна. Фома тяжело вращал осовелыми глазами. Думал о том, что, может быть, вовсе и не было никаких похорон, а собрались гости праздновать вступление в самостоятельную жизнь его, Фомы Дятлова; лица всех веселы, возбуждены и красны не от вина и духоты, а потому, что с завтрашнего дня он, Фома, повернет все по-своему, завяжет новые узлы торговых знакомств, и, должно быть, каждому лестно быть в кругу близких к нему людей.
- Ты станешь меня уважать?.. Почитать меня станешь? - приставал он к мяснику Лутохину. - Хозяин я теперь всему делу иль нет?
- Действительно, - икал и кивал головой Лутохин. - Действительно.
- По духовной во всем я хозяин, понял?.. Я дело поверну, погоди... Ты меня, Лутош... Я тебя Лутошей теперь буду звать... Иль - Лутоней... Как тебе только желательно... Ты меня уважаешь иль нет? Считаешься со мной?.. Погоди, молчи, когда со мной разговариваешь... Я еще, может, маляру этому четвертной подарю за то, что он папашу переборол. Скажу: на помин души родителя моего принимай... Столько лет ждал...
Поминавшие Кузьму Нилыча вставали, прогуливались по двору и снова возвращались к столам. Уже никого не угощал Фома, сидевший в обнимку с Лутохиным, и предлагал:
- Спеть бы сейчас, Лутош, хором... Вон сколько тут нас... Люблю, когда хором поют... А Степанида бы - на гитаре... Дрень, дрень!.. Мастерица она у меня на гитаре играть. Так, знаешь: дрень, дрень... - И показывал, растопырив пальцы, какая Степанида мастерица играть на гитаре. - Я тебе, Иван Тарасыч, спою, а ты примечай, к чему это. Ладно?..
Фома глубоко вздохнул, покачал головой и, прикрыв глаза, негромко запел дребезжащим тенорком:
Ах, кари глазки, куда вы скрылись,
Что мне вас больше не видать...
Аптекарь, сморщив вспотевшую переносицу, настойчиво тыкал вилкой в осетровую голову, стараясь выковырнуть из нее глаз.