Примечал, где следовало бы по выбеленному фасаду стоящего в отдалении дома голубую или синюю филеночку протянуть, карниз оттенить, трубу иным колером выделить. И уж чей-чей, а его собственный дом, хотя и не велик, но приметен был на всю Хомутовку. Каждому проходящему мимо ясно было, что живет здесь первейший на всю округу маляр. И не просто маляр, а художник! Замысловатым узором выделялись оконные наличники; под карнизом тянулся киноварный и васильковый орнамент, похожий на перевитые ленты. На одних ставнях - распушенный павлиний хвост, на других - цветущие ярко-красные маки, а на третьих - белоснежные целующиеся голубки. Так было задумано Михаилом Матвеичем: когда ставни открыты, голуби будто разлетались на стороны, а как только створки смыкались, то сближались и голуби, касаясь друг друга розоватыми клювиками.
- Видали что наш "сибирский глаз" у себя намалевал? - дивились и ближние и дальние соседи.
Конечно, и голубятня вызывала у всех восхищение. Будто радугой опоясало ее несколько раз, и разноцветные краски рябили в глазах.
А вывески на купеческих лавках и магазинах! У сапожных дел мастера Онуфрия Клейменова над парадной дверью красуется сапог с лакированным, лоснящимся до рези в глазах голенищем. А крендель и калач у булочника Гортикова!.. Ножницы у цирюльника Аверкина... А какие буквы на вывесках - все затейливой славянской вязью... И все это Михаил Матвеич своей рукой выводил.
Каждый день - либо с утра, либо к вечеру - маляр бывал навеселе. Поводов для этого было много: начало работы, окончание ее, встреча с хорошим приятелем, - а приятелями у него были чуть ли не все городские жители, - канун праздничного дня или самый праздник, а не то веселился и без особой причины. Жена, встречая загулявшего мужа, каждый раз устраивала большой шум, но так как это случалось ежедневно, то и сам Михаил Матвеич, и соседи не обращали на бабьи вопли и крики никакого внимания.
...Жарко, душно. Лохматый агутинский кобель часто и отрывисто дышит, свесив длинный, вялый, как розовая тряпка, язык. Даже в тени под крыльцом не может найти себе холодок. Куры, словно дохлые, недвижно растянулись в придорожной пыли.
И квасом и холодной водой стараются агутинские домочадцы освежить себя, а губы через минуту опять сухие, того и гляди потрескаются.
- Жарко? - переспрашивает Михаил Матвеич жену и советует ей: - А ты в баню сходи, освежись.
При одной мысли о бане она давится горячим сухим комком, подкатившим к горлу, и чувствует, как по спине льется пот. Но Михаил Матвеич вовсе не шутит. В жару баня - самое верное средство. Клин клином вышибать надо.
Хотя он нынешний денек и похваливал, но к концу работы разморило и его самого. С утра на солнцепеке стоял, красил крышу на конюшне у протопопа. Собрал дома узелок с бельишком, захватил веник под мышку и - в путь.
В баню он уходил всегда надолго, потому что там неизменно попадал в круг приятелей, с которыми надо обстоятельно обо всем поговорить. Одни оденутся, уйдут, наслушавшись его разговоров, а другие только появятся - и с ними опять-таки надо перекинуться словом. Случалось, что и сам уже начинал одеваться, - и как раз в эту минуту в дверях показывался закадычный дружок.
- Кондрат!..
- О, Михайло!.. Здорово!
(В последний раз виделись третьего дня на базаре, а встречаются так, будто невесть сколько времени миновало.) Слово за слово - и пошел разговор. Скинет Михаил Матвеич только что надетую чистую рубаху и пойдет снова в мыльню, чтобы, плеща водой, поговорить с дружком по душам, вместе попариться еще раз, а потом, остывая, с часок в предбаннике посидеть.
Дома ждут-ждут, не запарился ли.
Зло шипя, густым клубом вырывается пар из раскаленной печи, окутывает полок, скрывая сгорбившегося Агутина. По-рыбьи, открытым ртом ловит он горячий воздух и на минуту-другую спускается вниз - раскрасневшийся, будто с ободранной кожей. Вокруг белесая мгла, в которой смутно, как тени, виднеются людские тела. Слышны плеск, клокотанье воды да тяжкие вздохи. На полу - и то долго не усидишь, а сунется кто-нибудь сюда из общего банного зала, сразу ему перехватит глотку горячим паром, - и как очумелый назад.
- Дверь закрывай, чего выхолаживаешь?! - покрикивает Михаил Матвеич. - Только и знают, что шмыгают. - И, будто вправду озябнув, поднимается на ступеньку-другую повыше. - Вон опять черт несет... - И - осекся, вглядываясь в большую белую тушу, ступившую в клубящийся парной туман.
Сидевшие на полу поднялись.
- Кузьме Нилычу - наше почтение!
Из клубящегося пара выступила рослая, тучная, с дремучей седой бородой и низко свисающими усами фигура. Это был семидесятилетний купец Кузьма Нилыч Дятлов, самый богатый человек в городе. Он пренебрегал отдельными банными номерами и любил ходить в общую, где можно попариться всласть.
- А я думал, нонче не протолкнешься сюда. В Подгоренской завтра престол. - И, шумно вздохнув, старик молитвенно прошептал: - Николе-угодник, святитель мирликийский... Ты, что ль, Агутин, это? - пригляделся к сидящему на третьей ступеньке полка Михаилу Матвеичу. - Ну-ка подвинься, погреться дай.
- Вешний Никола - веселый день, - чтобы завязать разговор, начал Агутин. - Гулянья много бывает.
- У тебя все дни веселые, - заметил Дятлов. - Только не годится так, братец мой, о святом празднике говорить. "Веселый день"... - неодобрительно качнул старик головой.
- Я это в тех смыслах, Кузьма Нилыч, что именинников много приходится, - пояснил Агутин. - У меня справа и слева соседи, и оба, в аккурат, Николаи. И того надо поздравить сходить и другого.
- Это сам бог велел, - кивнул Дятлов. - Предвкушаешь, значит... Там поднесут, в другом месте - тоже... Приходи, коли так, и меня поздравь с праздником. Хоть я и не Николай, но тоже рюмашечку поднесу. - И благосклонно похохотал. - Совсем запьянцовский ты, Мишка, стал.
- Говорится так, Кузьма Нилыч: кто пьян да умен - два угодья в нем.
- Ишь ты! - удивился Дятлов. - Полагаешь, что не глупой? А я думал, что и ты у нас на манер Сашки Добычина. Не сказать, что совсем дурак, а блажной. - И опять побулькал смехом старик в скрытом бородой горле.
Другому человеку на такие слова мог бы Михаил Матвеич ответить какой-нибудь дерзостью, но как связываться с этим? И обидит, а промолчишь. К тому же - и годами он постарее. Озлобится - допекать начнет. Сказал только:
- Чего же ты меня, Кузьма Нилыч, обличаешь? Я и так перед тобой нагишом весь.
В парной, из уважения к Дятлову, перестали греметь шайками и плескаться водой. Некоторые пытались угодливо поддержать и слова и смех Кузьмы Нилыча, вставить что-нибудь от себя, но Дятлов оставлял их слова без внимания. Решив смягчить колкость, похлопал широкой пухлой ладонью по щуплому и костлявому агутинскому плечу и добродушно проговорил:
- Ты у нас человек веселого ремесла.
- С этим вот доподлинно соглашусь, - подхватил его слова Агутин. - Хотя, Кузьма Нилыч, и вашему брату печалиться навряд ли приходится. Веселей торгового дела ничего не придумаешь, и самые развеселые люди - господа купцы будут. У них все под музыку: чуть тряхнул карман - звенит в нем, играет. Тоже ремесло подходящее. Живи - не скучай.
- Значит, и у тебя веселое дело в руках, и у нас? - уточнял Дятлов. - Поравнялись, можно сказать.
Агутин не понял многозначительности, с какой сказаны были эти слова. Простодушно ответил:
- Выходит, что так.
- Вот и выходит дурак из тебя. Весь наружу выходит - рассердился вдруг Дятлов и, тяжело поднимаясь, сильно оперся рукой на плечо своего собеседника. Михаил Матвеич поморщился, невольно пригнулся, но промолчал. - Сидит еще рядом, - брезгливо отряхнул Дятлов руку.
- Да ведь это ты подсел ко мне, - поправил его Агутин.
Дятлов пропустил замечание мимо ушей, приказал:
- Иди, парь меня.
И что тут случилось с Михаилом Матвеичем - он потом сам себе удивлялся. Гордость заела или подлинно что дурость свою показал?..
- А это ты, Кузьма Нилыч, банщика себе кликни.
- Что? - громыхнул басом Дятлов.
- Банщика, говорю, - повторил Агутин. - А я тебе не слуга.
- Ты не тычь мне, а то у меня короткий счет будет. Раз, два и... - пригрозил ему Дятлов, багровея с каждым словом не то от гнева, не то от жаркого пара.
- Извиняюсь, ваше степенство, господин купец.
- Поди прочь отсюда... Чтоб духу не было.
- А это, господин купец, когда ты свою баню построишь, тогда из нее и гнать будешь. Покамест я не в твоей, - не уступал Агутин.
- Ну, так я тебя... Мозгляк... Эй, кто там!.. - крикнул Дятлов сбившимся внизу людям, с любопытством следящим за перепалкой купца с маляром. - Скажи, чтобы квасом плеснули. Я эту мокрицу паром отселева вышибу.
- Нет, Кузьма Нилыч, паром ты меня не вышибешь, - упорствовал Агутин.
- Ой ли?
- Вот те и "ой"!
- Ах ты ж... - хотел Кузьма Нилыч пустить слово покрепче, но удержался, вспомнив о завтрашнем престольном празднике. - Квасу, говорю! Живо!!
Кто-то опрометью кинулся в дверь исполнять приказание. Агутин продолжал сидеть на своем месте, а Дятлов стоял над ним, потирая волосатую грудь. Оба молчали, дожидаясь, когда принесут квас, и через несколько минут банщик притащил два больших жбана.
- Иди, становись, - властно указал Дятлов Агутину на самый верх.
- Ну-ка, Матвеич, покажи свою удаль, - подзадоривали снизу.
- Он выдюжит. Он такой.
- В случае чего мы холодненькой водицы припасем, отливать станем.
- Скис, что ли? - язвительно спросил Дятлов.
И тогда Михаил Матвеич встал.
- Господи Иисусе Христе, - размашисто перекрестился он и поднялся на полок, как на место казни.
Поднялся и Дятлов.