Столб неумолчно гудел, и дяде Игнату казалось, что этот гул проникает ему в самые кости и они тоже гудят, гудят...
Глава восьмая
ПРАЗДНИК ЖИЗНИ
Обрадовались люди, что устроились на завод, а перед ними снова встал неразрешимый вопрос: как жить? Как дождаться того дальнего, неведомого дня, когда хозяин объявит о первой получке?
А кормиться на что? Обувку, одежу где взять?.. Впору было истошным воем завыть, колотиться головой оземь, гибнуть, гибнуть опять...
Первые два дня кое-как обошлись. Боялись заикнуться о своей безысходности, - ну как снова за воротами будешь!.. А на третий день...
- Да что ж я - бесчувственный, беспонятливый, что ли?.. - ответил Дятлов одному формовщику, когда тот обратился к нему с просьбой о помощи. - Неужто я полагал, что ты с тем полученным гривенником месяц либо два сумеешь прожить? Для старательного человека и я всей душой. В обед в контору приди, я тебе под работу целковый дам. Вот и вся недолга.
Знал Дятлов, что не избежать ему этих просьб, и, продумав все, решил сам нарушить пункт составленного им договора: на первых порах давать деньги вперед. Нисколько не удивился, что следом за формовщиком появились еще просители, и весть о том, что хозяин дает деньги, мигом разнеслась по заводу.
Одному - рубль, другому - полтинник, третьему - четвертак, - зазвенели в карманах денежки.
Литейный мастер Порфирий Прокофьич Шестов пробовал было предостеречь:
- Не излишняя ли ваша щедрость такая, Фома Кузьмич?
- Нет, не излишняя, - ответил Дятлов. - Я рабочего человека, братец мой, знаю. Его завсегда в должниках держать надо, тогда будет спокойнее. Паспорт его у меня, сбежать он за рупь - не сбежит, а о прибавке не заикнется, когда долг на нем значится.
Проходил Дятлов по литейному цеху, - долговязый парень просевал землю, широко расставив босые ноги.
- Ты почему босиком? - остановился Дятлов.
Парень оторопел, не мог подобрать в ответ слова.
- Купить лапти не на что? - выяснял Дятлов.
- Нет... да...
- А ты, баранья голова, так и говори. Вон какой верзила вымахал, а ума не нажил. Видишь, сам хозяин с тобой разговаривает, значит, не таись перед ним... Я люблю, чтоб и работу спросить, но и позаботиться чтоб. Так вот, значит: требуются деньги тебе на нужду - говори. В контракте-то, помнишь, сказано: денег у хозяина не просить, сам расписывался... Денег не просить, а я их даю. И контракт обхожу, потому как хочу, чтобы по совести... Понял?
- Понял, - улыбнулся парень.
- То-то вот! - похлопал Дятлов его по плечу.
К их разговору прислушивался пожилой рабочий, в прошлом кузнец. Не вытерпел, подошел.
- Фома Кузьмич... Дозволь слово сказать...
Дятлов кивнул.
- Вот как перед истинным… как перед богом тебе... Зарок, клятву... - взволнованно говорил кузнец. - Детям и внукам наказ дам... Тебя чтоб благодарили, Фома Кузьмич... Вот как перед истинным говорю... - прижимал он руки к груди. - Верными рабами твоими всю жизнь теперь...
- Ну, чего уж ты так, - остановил его Дятлов. - Все мы - люди, все - человеки. Такими и быть должны... А ты вот расчувствовался...
Развеялась хмурь, оживились глаза. Чудо свершилось. Жизнь проглянула, настоящая жизнь! С этим окрыляющим чувством и у неумелых людей стала спориться работа, сначала пугавшая их. Теперь можно было думать и о жилье.
Горожане диву давались: неделю назад эти люди под окошками милостыню выпрашивали, а теперь ходят квартиры снимать.
У заречного бахчевника Брагина стояла во дворе времянка - небольшой утепленный сарай с окном и печкой. Два печаевца - Семен Квашнин и Трофим Ржавцев - на зависть другим сняли эту времянку, и к ним вскоре явились из деревни жены. Ржавцеву, как и жене его, было уже под пятьдесят. Один сын у них отбывал солдатскую службу, другой затерялся неизвестно где: ушел из деревни еще в прошлом году и - как в воду канул. Квашнины были моложе. Семену - под сорок, а жене его Пелагее - всего двадцать пять. Весной они вернулись в Печаево с дальних заработков, и Пелагея должна была вскоре родить. Денег, привезенных с собой, кое-как хватило на первое время, а когда родился ребенок, нечем было заплатить попу за крестины. Павлушка, как родители сами назвали сына, вот уже больше месяца жил некрещеным. Посчастливилось Семену попасть к Дятлову на завод, повезло с жильем, и он вытребовал семейство к себе.
- Снова на заработке, теперь проживем, - радостно встретил Квашнин жену. - И Павлушку окрестим.
Жилье Пелагее понравилось, а Ржавцевы еще в Печаеве были соседями, - совсем как свои. В их общей времянке стояли два топчана, прикрытые занавесками, рядом с топчаном Квашниных была подвешена к потолку зыбка, у окна - стол, скамейки, в переднем углу три иконы: две - Квашниных, одна - Ржавцевых.
- Хорошо устроились, - завидовали им знакомые. - Ежели нам бы такое, а то... Почем же за месяц?
- Полтора рубля взял. Хороший хозяин, дай ему бог...
- И в просторе и в уюте жить будете. И ход свой. А у нас...
В каморки с двумя-тремя койками набивалось по десять человек, и жильцы метали между собой жребий - когда кому спать на койке. В соседнем однокомнатном домишке кроме хозяйки с ее сожителем плотником и придурковатой дочери поселились еще семеро рабочих. Хозяйка с плотником спали на кровати, дочь - на печке, а все жильцы - на полу.
Ради крестин Дятлов выдал Квашнину два рубля. На них купили каравай черствого ситного (черствый - фунт на копейку дешевле), солонину для щей, кружок самой дешевой колбасы, запасли водки и пива, чаю и сахару. Пелагея прибрала времянку, повесила на зыбку ситцевый полог, и проведать городских пришли в этот день печаевские мужики и бабы.
Ребенка крестили в ближней кладбищенской церкви. Сторож Китай, прозванный так за косоглазие, вытаскивал из колодца ведро с водой. Скрипел деревянный вал, наматывая на себя изношенную веревку. Звонко ударялись в утренней тишине всплески воды, опадавшие с ведра. Пелагея с опаской спрашивала Китая:
- Милый, а не застудим ребеночка?.. Никак холодна, - опускала она палец в ведро.
- Крепчей будет, - отвечал Китай.
- Мальчик ведь! У меня допрежь девочки, двойня, были, да сразу и померли.
- Ну-к что ж, и этот помрет.
- Жалко мальчика-то. В старости поилец-кормилец он нам.
Кладбищенский отец Анатолий, прикрыв своей большой ладонью лицо ребенка, окунул его в купель.
- Крещается раб божий Дрон...
- Батюшка, мы его Павлушкой назвали... - поправила Пелагея.
- Что? - покосился на нее отец Анатолий.
- Павлушкой, мол...
- Раб божий Дрон, - громче повторил отец Анатолий, подрезал ножницами волоски у ребенка, бросил их в купель.
Дунули, плюнули в разные стороны кум и кума, понесли Павлушку-Дрона домой справлять первый праздник его жизни.
Отвык Квашнин разливать по стаканчикам водку, рука дрожала, - как бы не плеснуть зря на стол. Верил и не верил своим глазам: неужто правда, что водка это?
Давным-давно позабыл, какой вкус у нее.
- Ну, ребята, с просветом всех нас... Будем живыми, здоровыми...
Чокнулись, выпили, крякнули.
- Ух, хорошо!
Ели щи с солониной и пшенную кашу с подсолнечным маслом, делились впечатлениями, накопленными за месяц работы на заводе, оглядывались на прошлое, омрачавшее память, пытались заглянуть в будущее. Под ситцевым пологом спал виновник торжества Павлушка-Дрон, и мать ногой покачивала его зыбку.
Квашнин улыбчивыми глазами посматривал на жену. Ладная она у него. Кое-как приодета - и еще краше стала. А ежели бы ее по-настоящему нарядить!.. Ухмыльнется - и на каждой щеке по ямочке обозначится. Не губастая расшлепа, как Дарья Ржавцева, а подобранная вся, аккуратная... Вот он, Семен, снова при семействе своем, в тепле, под кровом, да с гостями сидит, - хорошо!
- Гавря, вдарь!
И Гавря тряхнул чубастой головой:
Светит месяц, светит ясный,
Светит белая заря...
Семен наливал стаканчики и в такт веселому наигрышу притопывал ногой.
С отвычки хмелели быстро, чувствуя, как по всему телу растекалась приятная истома, а голова становилась легкой, бездумной.
- Завей горе веревочкой! Нет святей водицы, чем эта беленькая, - похваливал водку Квашнин.
В другой раз сказал бы такие же слова человек, и на них не усмехнулся б никто, а теперь они казались такими веселыми, что не удержаться от смеха. Кто что ни скажет, все весело, все смешно. Душа требовала раскрыть грудь нараспашку, - большой праздник своей возрожденной жизни справлял Семен Квашнин.
Одна беда - не рассчитали с запасом: лучше бы колбасы не покупали, а выгадали бы на водку еще. Только в самый вкус входить стали, а штоф пустой.
- Полька... Тетка Даша... Трофим... Где наше не пропадало... Когда такой день снова выдастся...
Наскребли сообща хозяйки припрятанные медяки - выходило как раз на бутылку.
- Одним духом я, - выскочил за дверь Квашнин.
Воскресный день, монополька торгует бойко. Туда - в полубег, а оттуда еще скорей, чтобы не дать уняться веселью. Вывернулся Квашнин из переулка, а у самого брагинского дома навстречу ему - в котелке, с тросточкой, напомаженный - дятловский приказчик Егор Иванович Лисогонов.
- Егор Иванч!.. Наше - вам!..
- Кто это? - прищурился приказчик и старался припомнить: - Кашин... Кашкин, что ли?