- Стыд, позор… Бойцы первого взвода революционной Красной гвардии испугались грозы. Теперь вы понимаете, какую смуту может посеять один паникер? А завтра… - Он круто повернулся на осклизлой от дождя дорожке и зашагал вдоль строя, но, сделав несколько шагов, остановился. - А завтра встретитесь с настоящим противником, и он вам задаст такого грому… Тогда как? Затылки врагу показывать? А ему только этого и надо!..
Взвод стоял в две шеренги. Лица у новобранцев напряженные, растерянные. Гимнастерки, три дня назад полученные в цейхгаузе, еще не обмялись, сидели мешковато, косо и слабо затянутые ремни свисали, как опояски… Романюта поморщился, глядя на это воинство, и коротко приказал:
- Поправить амуницию! Взво-од… - Однако передумал и не подал другой команды. Строй, качнувшись, замер выжидающе. - Зарубите себе на носу, - сказал Романюта. - Вы есть бойцы первого взвода рабоче-крестьянской Красной гвардии и труса играть вам не к лицу! И всякое паникерство будет караться со всей строгостью революционной дисциплины. Поняли?
Шеренги неровно качнулись. И кто-то неуверенно возразил:
- Так то ж спросонья, не разобрав, что к чему… вот и повскакивали.
- А тут ишшо энтот Кержак благим матом завопил, - добавил другой. - Мертвый и то не улежить…
- Разговорчики! - оборвал Романюта. И поискал глазами того, которого называли Кержаком. Невысокий худощавый парень стоял на левом фланге во втором ряду, наклонив голову, и лица его не было видно. - Равняйсь! скомандовал Романюта, не спуская глаз с парня. Тот чуть поднял и повернул голову. - Отставить! Вы что, разучились команды выполнять? Чему вас три дня учили? Равня-яйсь! - еще громче и резче подал команду Романюта и сам тоже подтянулся и задержал дыхание. - Смирно! На-пра…во! Ша-агом…арш!
Непросохшая грязь чавкнула под ногами. Обширный квадрат плаца, вытоптанный и выбитый за эти дни до дегтярной черноты, как бы вбирал, всасывал, рассеивал звуки. Сырой и мглистый туман стлался над землей, медленно стекая в низину, к реке. Романюта шагал сбоку своего взвода, твердо и зло ступая разбитыми, скособоченными сапогами в грязь и слыша, краем уха улавливая доносившиеся с другого конца поля отрывистые, короткие команды: "Длинным коли! Коротким… Как, как ты держишь винтовку?" - строжился новоиспеченный взводный Михаил Чеботарев. Романюта тряхнул головой, не позволяя себе расслабиться, зашагал тверже и шире, кося взгляд на разнобойно топающих по грязному плацу тридцать парней и мужиков, которых, как было приказано, за пять дней надо научить всем необходимым приемам и навыкам… И он учил.
Вечером, после многочасовой муштровки, люди буквально валились с ног. Романюта подбадривал бойцов, стараясь вселить в них уверенность:
- А что Суворов говорил? Тяжело в ученье - легко в бою. А у нас, товарищи, впереди немало боев.
- Было ж замиренье, - сумрачно проронил Кержак, сидевший, как всегда, чуть в стороне. Потому и прозвище получил, что скрытно, особняком держался. Но тут не выдержал, высказал сомнение: - Какие ж еще бои? На кой ляд они нам сдались!
Романюта внимательно посмотрел в его худощавое, крапленное оспой лицо:
- Замиренья с врагами революции у нас не было. Думай, что говоришь, - повысил голос. - А революция для того и совершалась, чтобы таким, как ты, как вот он, - кивнул на белобрысого бойца, курившего самокрутку, - и он, - кивнул на третьего, - чтобы таким, как вы, землю отдать, освободить вас от буржуазно-кулацкого гнета и всякой другой эксплуатации… А ты чего тут городишь?
- А я чего? Я ничего, - вяло сопротивлялся Кержак; и на бледном корявом его лице проступила обида. - Сам же сказываешь: ослобонили мужика от всякой ксплотации. А раз ослобонили, вот и нехай живет слободно. Зачем же его приневоливать, гнать силком?
- Ага! Вон, значит, какую антимонию ты развел, - строго смотрел Романюта. - Свободу тебе подавай, от свободы ты не отказываешься, а защищают эту свободу пусть другие. Хорошо придумал. Ах, как ловко!
- А мне, мужики, и вправду неколи воевать, - вздохнул белобрысый, докуривая самокрутку частыми затяжками. - Делов дома во! - черкнул ладонью над головой. - По самую макушку. И баба на сносях…
- А у нас, думаешь, делов нету? - вмешался третий. Заспорили. - Нам, думаешь, воевать охота?
- Дак и не воюй, коли неохота.
- Как это не воюй, как это неохота? Да ты што, паря!
- Сгинем зазря - вот што.
- Как это зазря? Ты, паря, голову нам не морочь.
- Так и зазря: вон отец мой и дядька, младший отцов брат, головы поскладали на японской, другой дядька сгинул на германской… А за что? Теперь вот наш черед. А я не хочу… не желаю не за понюх табаку гибнуть, детей сиротить, жинку вдовой оставлять. Не хочу! Это ж не при старом режиме, чтобы силком гнать мужика… Правильно говорит Кержак.
- А кто ж воевать будет, ежли все с женками поостанутся?
- Нехай тот и воюет, у кого руки чешутся.
Романюту словно обожгли эти слова. "Смотри-ка, никакой управы на них, - подумал он сердито. - Совсем выпряглись". И понял, что разлагающим и ненужным разговорам этим пора дать укорот.
- Вы это что, о чем это вы? - сдержанно и твердо заговорил, глядя поочередно то на одного, то на другого. - Чего хочу, то и ворочу? Не выйдет. Анархию разводить никто вам не позволит. А всевозможных паникеров и бузотеров Советская власть не потерпит… Все! Кончай перекур! И чтоб разговоров подобных я больше не слышал.
Погода сломалась. Дожди. Мокрядь. Грязи навело - иные улицы и вовсе стали непролазными. Земля не успевала впитывать воду. Бия взбухла, помутнела и вышла из берегов.
Таким вот пасмурно-серым и сырым утром, тридцатого мая, в четверг, произошел случай, как бы замкнувший собою некий круг. Утром, когда сыграли побудку и первый взвод вышел на построение, выяснилось, что нет Кержака. Кинулись туда, сюда - нету. Как сквозь землю провалился. Тогда кто-то вспомнил, что он еще с вечера укладывал мешок. Теперь ни мешка, ни самого Кержака. И стало ясно: ушел. Дезертировал Кержак: "Найду, - решил Романюта. - Достану из-под земли. Вот сволочь, он же больше всех и бузотерил, воду мутил. Не-ет, я должен его найти!"
А найти Кержака большого труда и не составляло: когда вооруженный наряд из трех человек прибыл на вокзал, Кержак сидел как ни в чем не бывало на одной из скамеек, в углу, и грыз сухарь, запивая кипятком. Романюта подошел, остановился и с минуту стоял молча, глядя на него в упор. Кержак невозмутимо продолжал грызть сухарь, отхлебывая из жестяной кружки.
- Хлеб да соль! - со сдержанной яростью сказал Романюта.
Кержак деловито и не спеша ссыпал крошки с ладони в рот, запил остатками кипятка и снизу вверх глянул на подошедших:
- Едим, да свой.
Романюта вспыхнул, будто ему кипятком в лицо плеснули, но опять сдержался и голоса не повысил:
- Своя у тебя только шкура. Куда путь держишь?
- Домой. Куда ж мне еще? В Загайново.
- Значит, в Загайново? - как бы уточнил Романюта. - А потом куда? Дальше-то, говорю, куда направишься?
- Дальше мне итить некуда, - ответил Кержак, и на бледном его лице корявины обозначились еще резче. - Дальше-то Загайнова куда мне… А вам-то чего… чего надо от меня? - вдруг взорвался, еще больше побледнев. Романюта помедлил и сказал:
- Разберемся. А теперь вставай и пошли.
- Никуда я с вами не пойду. Прав таких не имеете…
- Имеем. Имеем, Кержак.
- Да не Кержак я, не Кержак, а Самохин… Самохин моя фамилия! - выдохнул он почти шепотом, как-то враз сникая.
- Ладно, - кивнул Романюта. - Разберемся, кто ты есть - Кержак или Самохин. Пошли. Не вынуждай нас применять силу.
Солнце пробилось сквозь толщу облаков, и зыбуче-легкий, мреющий дымок пошел от мокрой, набухшей земли. Но пока добирались до штаба, препровождая беглеца, тучи опять сгрудились, и плотная сумрачная тень легла на дома и улицы. Такой неровной, изменчивой была нынче погода.
В штабе находились в это время Бачурин, Михайлов и Огородников. Романюта доложил все, как было и есть, по порядку. Кержак стоял тут же, у порога, сняв с плеча мешок, но не выпуская его из рук.
- Фамилия? - спросил Бачурин. Кержак поднял голову и посмотрел вопросительно: голос начштаба был холодно-спокойный, жесткий и ничего хорошего не предвещал.
- Самохин… моя фамилия. А Кержак - это прозвище.
- Меня прозвище твое не интересует. Что у тебя в мешке?
- Дык запасная обмундировка: гимнастерка, портянки…
- Запасливый мужик, - усмехнулся Михайлов. - Портянки не забыл прихватить. А куда собрался бежать?
- Домой… в Загайново. Делов ноне много…
- Делов теперь у тебя никаких, - загадочно и жестко, все тем же холодно-спокойным голосом сказал Бачурин и, чуть поморщившись, махнул рукой. - Уведите его с глаз. - И когда Кержак повернулся и, закинув мешок на плечо, шагнул к двери, Бачурин вдогонку ему добавил: - А мешок оставь. Запасная обмундировка тебе больше не понадобится…
Кержак обернулся и удивленно-растерянно посмотрел на Бачурина.
- Оставь, оставь, - жестко повторил начштаба. Кержак неуверенно снял с плеча мешок, привязанный веревкою за углы, и аккуратно положил на стул подле двери. Помедлил, переступая с ноги на ногу, и тихо поинтересовался:
- Чего вы со мной собираетесь делать?
- Расстреляем, - сказал Бачурин. - Чтобы другим неповадно было.
Лицо Кержака передернулось, губы слегка покривились, и он вышел, не сказав больше ни слова и не поверив словам Бачурина. Решили попугать, думал он. Старослужащие говорили, что такое уже было: в деревне Шубинке так же вот мужикам пригрозили, вывели на крутояр, будто бы расстреливать, а после всех и освободили…