- Ну, и для кого ж ты сеешь?
- Кабыть не для чужого дяди.
- Своя рубашка ближе к телу?
- Знамо, что ближе.
- Вот и я говорю: ты вон, когда услыхал про совдеповские налоги, перво-наперво кинулся окна заколачивать, чтобы лишнего не переплатить…
- Правильно - кинулся. Потому как несправедливо.
- Ну, про справедливость лучше не говори: знаешь ведь, чем все кончилось. Окна-то, гляжу, все у тебя на виду… И налогов с тебя лишних никто не берет. А вот когда хотели взять у тебя излишки хлеба, ты перво-наперво схватился за дробовик - мое не трожь!.. Так?
- Может, и так. А может, и не так. Дробовик-то двадцать годов не заряжается…
- Это неважно, что не заряжается. Главное, что за свое ты, Корней Лубянкин, живота не пожалеешь. А вот за общее дело… Тут, мол, пусть другие бьются, головы кладут, а мы, Лубянкины, поглядим пока со стороны… Так?
Корней хмыкнул.
- Советская власть, видишь ли, не угодила тебе, не с того боку подошла… Извини, Корней Лубянкин, за беспокойство!
- А што она мне такого сделала, Советская власть, штоб я ей поклоны отвешивал?
- А ты что сделал для Советской власти? Ты что сделал? - поднялся Огородников, подступая вплотную, лицо его белым размытым пятном колыхнулось рядом, и Лубянкин чуть отступил. - Эх ты, голова садовая, ничего-то ты не видишь и не слышишь вокруг, кроме вон сверчка запечного… Промашек своих не хочешь видеть, признавать. А зря. Зря, Корней Парамоныч!
- Промашек и у вас хватает. Кабыть и вы не больно их видите да признаете.
- Видим. Видим, Корней Парамоныч, и признаем. Только за свои-то промашки мы кровью расплачиваемся. А вы чем? Ладно, - махнул рукой, - я ведь не за тем шел, чтобы тянуть тебя силой в революцию… Обойдемся. Хотя, по правде сказать, так буду рад, если ты возьмешь свой дробовик и встанешь в наши ряды.
- Некогда мне с дробовиком разгуливать. Кабыть и без того дел по горло.
- А мы, значит, от нечего делать взяли в руки оружие? - усмехнулся Огородников. - По-твоему, революцию защищают бездельники? Ну, ладно, живи себе, Корней Парамоныч… Будь здоров! - подал руку, и Лубянкин, должно быть, сознавая, что вышло не совсем хорошо, а может, и совсем нехорошо, попытался все же сгладить эту неловкость:
- Ты на меня, Степан Петрович, не серчай, я ведь от души с тобой.
- И я от души, - сказал Огородников, помедлил и признался: - Варю я хотел повидать. Да вот, видишь, как вышло…
- Варьку? - удивился Лубянкин. - А ее нет. Уехала она.
- Ну, ладно, нет так нет… На нет и суда нет! - Огородников круто повернулся и пошел. Лубянкин его окликнул:
- Постой-ка… чего ты? Правду ж говорю: нету Варьки. Уехала к деду на заимку. Или не веришь?
Огородников остановился.
- Верю. Ты вот что, Корней Парамоныч, передай Варе: заеду еще, пусть ждет. Непременно заеду.
Огородников глубоко вздохнул. Свежий воздух царапнул в горле, опахнув его холодком. И что-то сжалось, заныло внутри… Вот и все! Когда теперь доведется приехать в Шубинку? Огородников вышел на дорогу. Темнота, казалось, еще больше сомкнулась над ним. И тихо было по-прежнему. Только из лубянкинской ограды, от дома, как будто из-под земли, доносилось резкое переливчатое стрекотанье сверчка… Небо сплошь было в звездах. И среди них не было двух одинаковых, каждая гляделась и светилась по-своему. Огородников шел и думал о Варе, зная теперь, что думать о ней будет всегда.
17
Время по-разному измеряется, неодинаково течет - иной день покажется вечностью, а бывает, мелькнет, словно и не было его… А в последние дни Захар Двойных как будто и вовсе перестал замечать время. Случалось, забывал о еде и сне, сутками дома не был, дневал и ночевал в совдепе. Похудел, щеки ввалились и посерели, точно их пеплом присыпало, усы обвисли, только глаза не утратили прежнего блеска… Тревожные дни наступили. Захар Яковлевич особенно остро почувствовал эту тревогу после разговора с Цаплиным и неожиданной встречи на другой день с бийским мануфактурщиком Бородиным. Встреча была случайной. Но не было случайным появление в городе Бородина.
- Ну что, председатель, пора и честь знать, - заговорил он, едко сощуриваясь. - Спросить хочу: когда вы намерены фабрику мне вернуть? Или не наигрались еще в хозяев?
- А вам не терпится снова хозяином стать? Неужто вы еще не поняли, что Советская власть победила навсегда и бесповоротно, - спокойно ответил Двойных.
Два месяца назад текстильная фабрика братьев Бородиных, одно из самых крупных и прибыльных предприятий Сибири, была национализирована и взята под контроль рабочего Совета.
Двойных помнит, как разворачивались события. Однажды в совдеп зашел рабочий-текстильщик, старый большевик Федор Бурыкин и с возмущением рассказал: Бородины решили закрыть фабрику, объявили уже об увольнении рабочих… Чем они объясняют это решение? Известно чем: мол, топлива не хватает, сырья и тому подобное. Дело не в сырье, конечно, старая песня… Советская власть пришлась им не по вкусу - вот и решили саботировать. Положение между тем складывалось критическое. Война расшатала, подорвала и без того слабую экономику города В Бийске, как и во всем уезде, по всей Сибири, не хватало продовольствия, росли спекуляция, дороговизна, цены подскочили - не подступиться. А тут еще саботаж - несколько заводов и предприятий было уже закрыто - и сотни рабочих остались не у дел. Нужны были ответные меры. И вот в конце марта в Бийске состоялся уездный съезд рабочих и крестьянских депутатов. Съезд постановил: во избежание дальнейшей дезорганизации экономики города и уезда передать под контроль рабочих Советов заводы и предприятия. Так были национализированы фабрика братьев Бородиных, кожевенный завод Лермана, кинотеатры "Мир" и "Косморама", Народный дом, все городские аптеки… Закрыта была кадетская газета "Алтай" - за клевету на Советскую власть, распространение провокационных слухов и подстрекательство к беспорядкам, как подчеркивалось в постановлении. Создан был Совет рабочего контроля, председателем которого избрали Федора Бурыкина. Совет организовал и наладил строжайший учет наличного сырья, полуфабрикатов и готовой продукции на городских предприятиях, регулировал размеры доходов, получаемых владельцами этих предприятий, следил за правильной и своевременной выдачей зарплаты рабочим и служащим… Все это не могло не беспокоить затаившихся на время врагов революции, всякого рода "недобитков", как называли их рабочие: кадетов, эсеров, меньшевиков, местную буржуазию… Они распространяли злобные слухи, путем различных ухищрений пытались спровоцировать беспорядки, посеять смуту в среде самих рабочих.
Восемнадцатого апреля в результате такой провокации средь бела дня был зверски убит председатель городского революционного суда Фомченко. Здесь же, на площади, неподалеку от совдепа, где разыгрались кровавые события, он и был похоронен со всеми революционными почестями.
Было сыро и пасмурно. Двойных стоял с обнаженной головой у гроба товарища, друга, большевика, и слова его звучали как клятва: "Враги революции пытаются задушить Советскую власть, уничтожить сам дух ее в народе, убивают лучших ее сынов… Но время не повернуть вспять. Мы выстоим!"
Слова эти Захар Двойных повторял еще не раз - наступили дни суровых испытаний. Весть о наступлении чехословаков, двигавшихся по железной дороге от Новониколаевска, хотя и не вызвала паники среди членов совдепа, но потребовала от них предельной выдержки и напряжения всех сил: надо было в кратчайший срок провести мобилизацию, сформировать отряды и выйти навстречу противнику. Надо было помнить и о том, что врагов революции и в самом городе немало, они уже подняли головы, зашевелились, почуяв момент для новых провокаций и авантюр, открытых вылазок… "Сегодня мы находимся между двух огней, - говорил Захар Яковлевич на экстренном заседании совдепа. - С одной стороны, движется вооруженная до зубов армада чехословацких интервентов, а с другой - повыползали из всех щелей разного рода недобитки, начиная от кадетско-эсеровских группировок и кончая авантюристами Каракорума, которые в любое время ударят в спину… Положение сложное, товарищи. Но Ленин верит нам, большевикам Сибири, и мы выстоим. Должны выстоять!"
Прибыли, наконец, отряды Степана Огородникова и Василия Плетнева. Погода стояла сухая, жаркая. Предгрозовая. Где-то за Бией, в горах, уже скапливалась свинцово-серая морочь и глухо, отдаленно погромыхивало.
Огородников давненько не видел Двойных и был немало удивлен тому, как он похудел и осунулся за это время - морщины поперек лба еще больше углубились, шея с остро обозначенным кадыком торчала из воротника свободно, лицо потемнело и как бы усохло, глаза… Вот глаза нисколько не изменились, остались прежними. И голос все тот же твердый, энергичный.
Заседание еще не началось, но все уже были в сборе. Двойных кивнул и подал руку вошедшему Огородникову:
- Проходи, проходи, Степан Петрович. Ждали мы тут тебя с бо-ольшой надеждой. Отряд ваш крепкий, боевой, не раз в деле проверен…
- Ну, дел-то пока еще не было настоящих, - попытался отвести похвалу Огородников. Но похвала не хула, и добрые слова председателя совдепа льстили ему, были приятны. - Главное, что настроение в отряде боевое, - добавил он. И, подумав, добавил еще: - Люди сознательные подобрались.