Я, все еще держась за полку и не покидая шаткой лесенки, уже смотрела на актера другими глазами: нет, он не так уж примитивен, как показался мне с первого взгляда. Заговорил о любимом деле - и сразу преобразился.
- Жаль, что мы не встретились с вами на побережье, - сказала я.
- Но быть может, все еще впереди?..
- Простите, вы меня не так поняли… Я могла бы, вероятно, помочь вам в работе над ролью: педагогика - это моя профессия.
Но моя профессия, как и моя страсть к альпинизму, совершенно не интересовали молодого актера. Он уже вернулся в свое прежнее состояние и игривым тоном сообщил:
- Кстати, конфликт с десятиклассницей Тамарой и его разрешение были для меня не столь уж трудны: сколько раз не на экране, а в жизни приходилось отваживать от себя влюбчивых девиц, представить себе не можете!
Он устало вздохнул.
Я с любопытством изучала актера. Нет, он решительно не видел во мне человека. Должно быть, он вообще не представлял себе, что можно ехать в одном купе с молодой женщиной и не обольщать ее своей популярностью, что можно иметь с ней какие бы то ни было отношения, кроме "романтических". Он, видимо, четко делил свою жизнь на две части: на творческую и личную, между которыми не было ничего общего, которые были даже противоположны друг другу.
Я смотрела на актера и думала, что он вполне мог бы стать героем моего будущего рассказа… Рассказы я писала давно и безуспешно. Я хорошо усвоила уже, что самый удобный принцип, по которому редакции могут отказывать начинающему автору-педагогу, - это возрастной принцип. Из толстых, солидных журналов писали, что рассказы мои "очень интересны по теме и материалу", но что они посвящены проблемам воспитания, и поэтому лучше мне обратиться в периодические издания для детей. Детские и юношеские журналы тоже хвалили меня за "тему и материал", но утверждали, что мои рассказы - "о детях для взрослых", а что такие произведения еще более не детские, чем просто взрослые, и поэтому мне лучше послать их в толстый журнал. Впрочем, я не особенно огорчалась…
Работая над рассказами, я видела в этом лишь очень удобную и приятную форму поразмышлять о жизни, о своем деле. Ну, а в редакции рассказы мои отправляла мама, которая была искренне убеждена, что я пишу "не хуже других", а не печатают меня потому, что нет нужных связей в литературном мире.
Мама изучала буквально все, что писали о школе в толстых и тонких журналах. Нередко она восклицала: "Этот автор наверняка читал твои рукописи и очень многое у тебя взял! Это же видно невооруженным глазом!"
Темы я находила всюду: в школе, в квартире и даже в поезде. Я, должно быть, так пристально смотрела на молодого актера, мысленно перенося его в свой будущий рассказ, что он очень оживился и пригласил меня в вагон-ресторан. Я ничего не успела ответить, потому что в эту минуту на пороге появился грузный мужчина в синем, наглухо застегнутом костюме и зеленой велюровой шляпе. Этот наряд был довольно оригинален, если учесть, что за окном сиял жаркий южный полдень и в купе было душно.
- Тут уже семейная пара! - хриплым голосом прямо с порога произнес новый пассажир. - Только еще детей не хватает!
Я не поняла, в шутку он это сказал или всерьез, но киноартист отреагировал немедленно. На экране он, по его собственным словам, выступал в самых различных амплуа, но в жизни, и особенно в обществе женщин, его амплуа было удручающе однообразным. Он томно прошептал мне в самое ухо:
- Нас приняли за семейную пару! Не кажется ли вам, что это символично?
Новый пассажир бухнул на нижнюю полку свой громоздкий чемодан в сером чехле с красными выцветшими цветочками. Затем он, не снимая шляпы, протянул руку сперва киноартисту, а потом уже мне. И представился. Фамилия нового пассажира удивительно гармонировала с его внешним обликом:
- Бирюков!..
Поздоровавшись, Бирюков попросил нас с артистом на две минуты отвернуться в сторону или "зажмурить глаза". Мы предпочли отвернуться, а уже через две минуты он был в полосатой зеленой пижаме под цвет своей велюровой шляпы, которую почему-то решил нахлобучить на абажур миниатюрной настольной лампы.
Затем, порывшись в чемодане, Бирюков вытащил множество папок с белыми тесемками, завязанными бантиком. Воздвигнув на столике целую пирамиду из этих папок, он взял верхнюю, развязал тесемки и погрузился в чтение.
Потом оторвался от бумаг, вправил в желтый обгрызанный мундштук сигарету и закурил. В купе стало совсем уж нечем дышать.
- Все-таки здесь дама… - Киноартист удивленно приподнял и опустил свои атлетические плечи.
- Вот поэтому и не люблю с ними ездить! - проворчал Бирюков, загасил сигарету, с досады поломал ее и выкинул за окно.
- Но ведь там же люди! Провожающие! - Артист еще раз приподнял и опустил свои плечи.
- Ничего… Сейчас тронемся - и разойдутся.
У него была странная логика. Хотя вскоре поезд действительно тронулся и все провожающие в самом деле разошлись.
Несколько часов Бирюков молчал. Он шелестел бумагами, вздыхал, укоризненно покачивал головой, снимал с носа очки и чертил ими в воздухе разные замысловатые фигуры, размышляя и советуясь сам с собой. Наконец он громко, хрипло зевнул, взглянул на свои большие старомодные часы и, желая проверить их, спросил у нас с артистом, "сколько сейчас будет". Он вообще не обращался к нам порознь, а только к обоим сразу, решительно объединив нас в одну семью.
Затем Бирюков сообщил, что скоро будет первая остановка, а как только поезд отойдет от нее, он обязательно "задаст храпака", потому что вообще любит поспать в дороге. Я с ужасом представила себе, какого "храпака" он может "задать". Но спать Бирюкову не пришлось: на станции произошла неожиданная сцена.
К нам в купе вошел спортивного вида молодой человек с плоским, квадратным чемоданчиком. Если бы нужно было описать его в рассказе, пришлось бы сказать, что у него было открытое лицо, высокий лоб, русые волосы и серые веселые глаза. Банальный портрет абстрактного положительного героя…
Но что поделаешь, если лоб у него действительно был высоким, глаза серыми и приветливыми, а лицо открытым и загорелым?
Казалось, молодой человек не заметил, что в купе трое пассажиров - он обратил внимание на одного только Бирюкова. "Везет же мне в этот раз на рыцарей и мушкетеров!" - подумала я.
Уставившись на Бирюкова, молодой человек удовлетворенно произнес:
- Все же догнал!
А Бирюков просто оцепенел… Глаза его блуждали по лицу молодого человека, по его сдержанно модному костюму, по всей его спортивной фигуре, которую критики тоже могли бы посчитать слишком уж "образцово-показательной".
- Ты-ы?! - изумленно проговорил наконец Бирюков, снимая очки, точно они могли обмануть его.
- Я, Тихон Петрович! Конечно, я!
- Откуда же? Из Заполярска?..
- В принципе да… Но в данный момент - из вашего санатория. Мне сказали, каким поездом вы отбываете и в каком вагоне. Я помчался на вокзал, но не успел. Тогда схватил такси - и вот, слава Богу, догнал!
При одном воспоминании о том, как он торопился, молодой человек с трудом перевел дух.
- И в честь чего же это ты пожаловал? И погоню устроил? - предчувствуя недоброе, осведомился Бирюков.
- А в честь того, что я всему нашему рудоуправлению священную клятву дал: не вернусь из отпуска без вашей визы! Без разрешения на новый бурильный станок… Клятву дал!
- А какой у тебя, позволь узнать, отпуск?
- Два года не отдыхал - стало быть, четыре месяца.
- И что же, все четыре месяца день за днем будешь мне душу терзать?
- Да что вы, Тихон Петрович? К чему такая жестокость? Вы сегодня визу дадите, сейчас!
- Ты уверен?
- Абсолютно. Вы же, Тихон Петрович, у нас на комбинате семь лет проработали. Неужели не помните, что это за наказание такое - старый станок ударно-канатного бурения?
- Да зна-аю я…
- А я вам все-таки напомню: в пургу, в мороз, в полярную ночь машинист должен орудовать этим горе-станочком прямо на улице. Ватник мешает, сковывает, тормозит движения, а помощник машиниста то и дело ведра с водой таскает, чтобы обогревать… Ничего не скажешь, веселая была работенка у нас на открытых рудниках! А теперь этот новый станок посмотрите. Мы его знаете как прозвали? "СБ номер два", что в расшифрованном виде означает: "Счастье бурильщиков номер два".
Он вынул из плоского чемоданчика папку с белыми тесемками - словно близнеца тех папок, из которых была сложена пирамида на нашем столике.
- Это у вас в отделе наш станок в папку замуровали. Ох и непробиваемый же картон оказался - крепче любого железобетона! И тесемочки эти похитрее любых секретных замков: никак к ним ключи не подыщешь. А вы все в командировках, в отъезде. Ну и пришлось вас на отдыхе ловить.
- На отдыхе! - Бирюков хрипло вздохнул и ткнул пальцем в картонную пирамиду. - Вот он, мой отдых! Такая у людей фантазия разыгралась: каждый изобретает, придумывает что-то. Туда ехал - читал, домой еду - некогда в преферанс перекинуться: все читаю, читаю… Поверишь ли, на курорте в минеральную ванну залезу, из мохнатой простыни тайком папочку вытащу - лежу читаю, красным карандашом резолюции накладываю. Потом уж врачиха меня засекла: проверять стала. Сердце-то у меня давно уж не на полных оборотах работает.
- Знаю, Тихон Петрович. Вы ведь из-за сердца, собственно говоря, в столицу перебазировались. Но у нас, на комбинате, вас часто вспоминают.
- Вспоминают? - оживился Бирюков. - Ну и как?
- За тот период вашей деятельности, который в Заполярске протекал, хвалят. Ну, а за московский… В общем, вот он, наш новый бурильный станок. Хорош, а?
- Сейчас разберемся!..