Дважды за кулисы заглядывал "концертный деятель": предстоял прощальный банкет. И оба раза удовлетворенно притворял дверь. Обыватели любят замечать, убеждаться, что и у "выдающихся" бывают обыкновенные скандалы, неурядицы, семейные сцены. Это обывателей с "выдающимися" как бы сближает.
А Вера успокоиться не могла:
- Я давно искала случая, чтобы сказать… объяснить, что все у нас уже не так, как было прежде. Не так. Сейчас, после концерта, имею право… позволить себе…
У него подкосились ноги. И он присел.
- За что? Почему? - прошептал Буянов.
- Ты сам так безоглядно обожаешь себя, что ничье - дополнительное! - обожание тебе не должно требоваться. Это был бы уже перебор. И такое излишество!
- Пойми: я только будто бы о себе забочусь, но ради тебя! Чтобы ты убедилась, что не напрасно… Чтобы могла гордиться…
- Ты не Паганини, не Яша Хейфец… и не Лева Гуревич, чтоб я так уж гордилась тобою как скрипачом. Прости за резкость. А как человеком? Я старалась стать твоею единомышленницей. Но "едино мыслить" с годами мне все труднее.
- Почему? Я не понимаю. Объясни… до конца…
- Знаешь, когда я начала терять к тебе уважение? Когда ты взял мою фамилию. Или чуть позже… Но по той же причине. Может, я придиралась, искала повод? Тогда прости! Но разве Эдуард Вольфсон скверно звучало? В прошлом, сталинском кошмаре, я бы тебя поняла: это бы стало спасением твоей музыкальной судьбы. Но времена наступали уже другие… И псевдоним, поверь, меня бы не покоробил. Это - пожалуйста! Алексеев сделался Станиславским, Анри Бейль - Стендалем… Если я несправедлива, прости! Но прикрыться фамилией жены, женщины? Из каких-то соображений… Это, мне казалось, не по-мужски.
- Но ты сама предложила!
- Я все на свете предлагала тебе в горячке страстей. Но не все следовало брать! Не виню тебя за то, что могла стать солисткой, а сделалась аккомпанементом, твоим сопровождением. Не таким, конечно, как этот "концертный деятель", но все же сопровождением… За это не упрекаю. Я понимала, что значили бы для тебя - для твоей ревности! - мои самостоятельные гастроли, зарубежные путешествия. Если ты ревновал даже к тем, кто чокался со мной в новогодний час! И даже бокал мой ревновал к их бокалам. Да я бы и сама не смогла без тебя.
"А теперь бы смогла?" - попытался выяснить его взгляд: потерю уважения он бы еще перенес, но утерю любви…
Она оставила его смятенный вопрос без ответа.
- Однако ревность твоя не нуждалась в "смирительной рубашке", а сама смирялась, когда члены жюри международных конкурсов, на которых ты выступал, сыпали мне комплименты. Разве ты не замечал, что они иногда вслушивались (и всматривались!) в аккомпанемент пристальней, чем в твою скрипку?
Он замечал… но терпел.
- Значит, премия была все же весомее и сильнее сомнений, страданий? И да простится громкая фраза, была значительнее любви?
- Выше любви для меня ничего не существовало! Я и премий-то жаждал, чтобы ты мною…
- Я и восторгалась. Все в той же горячке.
"А сейчас, вот сейчас… горячки уже нет?" - вопрошали его глаза.
- Ты меня хоть немного, хоть сколько-нибудь….
Он уже не понимал, что "хоть сколько-нибудь" не бывает. А она не желала расшифровывать для себя его молящие вопросы и взгляды.
- Ты называла себя не сопровождением, а моей соратницей…
- Быть соратницей - это значит пребывать в одной "рати". Но рать бездарных прислужников, всегда готовых тебя же предать, мне опостылела. Один из них с любопытством сюда заглядывает.
"И я опостылел?"
Она и этого безмолвного вопроса не угадала.
- На банкете, "средь шумного бала", попрошу, чтобы концертные боссы сами разыскали Леву. Попрошу, пользуясь не твоими достоинствами, а его… - Помолчав, безжалостно добавила: - И своими!
Вера подошла к зеркалу.
- Что же теперь будет? - еле слышно проговорил он.
- Что? А все будет так же… На афишах написано: "Вера Буянова - аккомпанемент". Ведь не пишут же - "влюбленный аккомпанемент"?
1994 г.
ТРИ МУШКЕТЕРА В ОДНОМ КУПЕ
В черном репродукторе на столбе, обклеенном объявлениями, что-то захрипело, заурчало, медленно заворочалось, и, хотя никто не расслышал ни одного слова, все сразу поняли: начинается посадка! Я с трудом оторвала от пола два своих тяжеленных чемодана, и в голову мне пришла неожиданная мысль: "А мама, пожалуй, права: пора выходить замуж!.."
Хрипение в репродукторе подействовало на всех, как свисток судьи на старте, и началось своеобразное спортивное состязание: бег и быстрая ходьба с чемоданами и узлами. Все устремились к вагонам, стараясь обогнать друг друга, хотя до отхода поезда было еще целых полчаса. Мой третий вагон находился, как говорят железнодорожники, в голове состава. И, добираясь от хвоста к этой самой голове, я несколько раз опускала свои чемоданы, набитые книгами, на деревянную платформу, отдыхала и думала: "Да, знания и мудрость человеческая кое-что весят!"
Курортные пассажиры - своеобразный народ. Они весело оживлены и одновременно озабочены. Прощаясь на перроне, возле вагонов, они старательно записывают телефоны своих новых приятелей, искренне веря, что будут созваниваться и встречаться. Но они уже думают и о тех, с кем связали их не отдых, не безмятежность, а работа и беспокойство.
Солнечный городок всем выдал свой традиционный подарок на память: прилипчивый южный загар. У одних он был ровным и бронзовым, у других - каким-то болезненно-желтым, у третьих - грубым, темно-коричневым. И только одна я, кажется, возвращалась в том самом виде, в каком полтора месяца назад выехала из Москвы: ни разу на пляж не выбралась.
Когда я подходила уже к своему купе, меня сзади нагнал молодой, неуловимо насмешливый голос:
- И вы в моей кают-компании? Как жаль, что не угадал сразу!
- А что бы тогда произошло?
- Я бы просто помог вам тащить чемоданы. За такое счастливое соседство надо платить!
Незнакомец был до наивности твердо убежден, что помогать надо лишь той женщине, которая едет с ним в одном купе. Это был ладный, стройный парень лет двадцати семи в модном клетчатом пиджаке, в рубашке с двумя пуговицами вверху, под самой шеей. Эти пуговицы выглядели маленькими игрушечными фарами, словно потухшими на время, между двумя тупыми крыльями воротника. Волосы у молодого человека были не то обесцвечены солнцем, не то перекрашены в рыжеватый цвет.
- Работа заставляет, вы же понимаете!.. - сказал он, нежно погладив себя по волосам. Сказал так, будто и представить не мог, что я не знаю, какая именно у него работа.
Я подставила под ноги шаткую лесенку, чтобы забросить наверх один из своих чемоданов и самой забраться туда. В глазах молодого человека возникло выражение благородного ужаса.
- Что вы! Что вы! Я уступаю вам свое нижнее место!
- Я люблю верхнюю полку…
- Хотите смотреть на меня сверху вниз? - сострил, как ему показалось, молодой человек. - Но вам придется карабкаться…
- А я, представьте себе, альпинистка.
Он легко пропустил мое сообщение мимо ушей. Он вообще принадлежал к тем людям, которые интересуются только своими собственными мыслями и умеют прислушиваться лишь к звукам собственного голоса.
- Умный в гору не пойдет - умный гору обойдет, - продолжал мой сосед в том же духе. - Но по крайней мере, свои чемоданы вы оставьте здесь, внизу, под моей полкой. Это нас хоть немного объединит…
У него был какой-то непробиваемый, раз и навсегда усвоенный стиль разговора, очень, видимо, удобный для него, потому что стиль этот не требовал никакого напряжения ума, никакого движения мысли, а вполне обходился одним лишь движением губ и языка. Еще не зная даже моего имени, молодой человек походя успел сообщить, что личная жизнь его не удалась, потому что "всякий генерал женится, еще будучи лейтенантом, и жену себе выбирает по лейтенантскому чину".
Из этого я должна была заключить, что в своей области он уже достиг генеральских высот.
И все же, видя, что на меня этот стиль не действует, молодой человек решил временно от него отказаться:
- Вот я сам сказал, что работа заставила меня перекрасить волосы. И не только волосы… Я весь должен был "перекраситься" месяца на три: в новом фильме, который снимали здесь на побережье, я исполнял очень необычную для меня роль - школьного учителя. В сценарии написано полторы строки: "Прошел месяц, и вот уже весь "трудный класс" поддался обаянию нового педагога". Но зритель должен в это поверить. Он должен, стало быть, поддаться моему обаянию. И на все это завоевание "трудного класса" и еще более трудного зрительного зала мне дано сценаристом не больше пяти-шести коротких эпизодов. К счастью, у хозяйки, в доме которой меня поселили, было трое ребят-школьников. На них-то я и экспериментировал. Дома я - не поверите! - ходил в гриме и общался со всеми троими так, будто они были моими учениками. И вот однажды хозяйка сказала: "Что ж это будет, если вы в Москву-то уедете, Вадим Николаевич? Ведь ребята мои скучают без вас. Как уйдете, места себе не находят!" В тот вечер, когда хозяйка мне это сказала, я понял: пора в павильон, к кинокамере! Стало быть, вжился в роль! Но самое трудное было не это. Там, в сценарии, имелась еще одна строчка, которую нелегко было оживить: "Десятиклассница Тамара, комсорг класса, ждала только его уроков…" То есть моих уроков! Она влюбилась в молодого учителя, то есть в меня, потому что влюбиться в персонаж - это значит влюбиться и в актера. И вот я должен был по ходу фильма умно и тонко избавить Тамару от ее переживаний…