Израильские школьники представлялись мне неуправляемой вольницей. Но он всеми своими одноклассниками уверенно управлял. Он не выглядел самым красивым, самым статным и не слыл самым сильным в классе. Чтобы повелевать, личная физическая сила ему не требовалась. Впрочем, как и другим повелителям… Но при всем том он был самым заметным. Окажись я на месте Рашели в ее возрасте, тоже выбрала бы его. Эрнест притягивал властной устремленностью походки, проницательностью уже не детского взгляда и еще чем-то не детским… Я заметила, как по-мужски он поглядывал на учительниц и родительниц. На меня Эрнест не поглядывал: я традиционно мужского внимания не заслуживала. Он во всем казался старше своих сверстников. "Вот что притягивает к нему Рашель", - забеспокоилась я.
Обоснованность выбора дочери должна была бы обрадовать, но, напротив, меня испугала. Вслух я промолвила, что вкус ее одобряю: боялась вступить в противоречие, в спор. Ведь до того между нами царило незыблемое согласие. Ситуация, которую я обязана была предвидеть, ощущалась как непредвиденная. И впервые породила неискренность.
- Он самый мудрый у нас в школе, - не сомневаясь, сообщила Рашель. - К нему все прислушиваются. Даже учительницы…
"А учителя мужского пола прислушиваются?" - хотелось мне спросить. Но я промолчала. То, что Рашель привлекал и ум Эрнеста, а не только что-то иное, материнскую тревогу чуть-чуть притушило.
Родители в честь какого-то предка нарекли сына Эрнестом, а в школе прозвали его Эверестом, поскольку таким было имя самой гордой и неприступной горной вершины. Он тоже был вершиной капризной… Кто-то попытался звать его Эриком, но он не откликался - и панибратство не прижилось.
Рашель, как позже выяснилось, признавала право Эвереста свысока взирать на все близлежащие вершины, холмы и долины.
- Он среди нас действительно Эверест!
Тревога ко мне вернулась.
Муж в годы нашего унылого совместного бытия состязался, нервно соперничал со мной в общей для нас юридической сфере. Когда я побеждала в несложных делах, он объяснял это их несложностью: "Подзащитный и без тебя бы выпутался!" А если выигрывала дела, казавшиеся проигрышными, объяснял это случайностями, совпадениями или судейской и прокурорской тупостью. Прежде чем подробно и наставительно высказаться, он с победами меня поздравлял, а уж после принимался анализировать.
Рашель еще в десятилетнем возрасте пожелала разобраться в моей профессии. У нее ни тогда, ни позднее, и правда, не было от меня тайн, а у меня от нее тайны имелись. Я, к примеру, повествовала лишь о тех судебных случаях, когда клиенты мои были явно не виноваты.
- Ты, значит, защищаешь одну только справедливость? - с удовлетворением констатировала она.
Я кивнула… Вскоре, однако, мне пришлось по телефону давать полунамеками советы матери расхитителя о том, как ее сыну расхищения скрыть.
- Я не подслушивала, но услышала, - смущенно созналась Рашель. И попросила: - Не защищай его…
- Понимаешь ли, я разговаривала с мамой… еще не вполне преступника, а впервые оступившегося человека.
На самом деле я давала советы маме рецидивиста.
- Впервые? И мать его очень страдает?
- Она рыдала.
Только это и не было ложью.
- Тогда защищай. Но вообще-то…
- Если я стану отстаивать свободу для одних лишь абсолютно невинных, нам с тобой не на что будет жить, - невзначай и неосмотрительно присоединилась я к взглядам ее отца.
- Я понимаю, что без денег не обойтись… Но еще хуже, мне кажется, тем бедным людям, у которых нет ничего… кроме денег, - задумчиво произнесла дочь. Узрев мои изумившиеся глаза, она уточнила: - Это почти цитата… Не помню откуда.
Плагиата Рашель допустить не могла.
А в той ситуации она согласилась, чтобы я защищала… не преступника, а его маму. Потому что любила меня.
- Адвокат имеет право защищать своих родственников? - нетерпеливо, с порога осведомилась дочь, вернувшись из школы. Она впервые болезненно не могла отдышаться.
"Торопится сообщить какую-то новость", - мысленно съежилась я. Ждать плохих новостей - это тоже профессия матери. Рашель задыхалась от спешки: ей надо было поделиться со мной каким-то чрезвычайным событием.
- Присядь, отдышись… умоляю тебя!
- Нет, сперва ответь: может ли адвокат…
- Ты спрашиваешь об адвокатах вообще или конкретно обо мне?
- О тебе.
- И какую же свою родственницу придется мне вызволять?
- Свою дочь.
- Тебя?
- Не тревожься… - Бдительней всего она оберегала меня от беспокойств. "Из-за них все болезни!" - разъяснила ей как-то соседка.
- Какие же законы ты нарушила? - все-таки предельно напряглась я.
- Залепила Эвересту пощечину и плюнула ему прямо в глаза.
Чтобы моя деликатная дочь такое себе позволила, должно было стрястись нечто невообразимое.
- За что ты его? Он посягал…
- Нет, он не посягал на мою женскую честь. - Рашели было уже четырнадцать. - Не тревожься.
- Тогда почему?
- Он собрал нас на корте и объявил: "Сегодня у нас с вами праздник! Великий закон вступил в силу! Отныне за каждое насилие над нами родителей мы имеем право жаловаться в полицию. Подавать на них в суд!" Некоторые страшно обрадовались. А я спросила: "Ты собираешься жаловаться в полицию на свою маму?" Он преспокойно мне отвечает: "Если она совершит физическое насилие… или что-нибудь оскорбляющее меня… Нам предоставили право! Можно даже нарочно что-нибудь сделать, чтоб заслужить шлепок. А как его отличить от удара? Закона, чтобы они на нас могли жаловаться, нет, а чтобы мы на них - есть… Одним словом, они теперь в наших руках. Отныне мы можем от них добиться чего угодно!"
Власти над сверстниками Эвересту уже не хватало - он возжелал власти и над родителями.
- Представляешь, кое-кто ему поддакивал, аплодировал. Остальные молчали… А я спросила: "Значит, вместо того, чтобы защищать маму, будешь на нее нападать?" Он отвечает: "Не только же им нападать на нас! А ты по-прежнему оглядывай мир из-под маминой юбки". Тут не знаю, что со мной сделалось… Я подошла к нему и сказала: "Сейчас ты получишь не шлепок, а удар. Который можешь выдать за шлепок… чтобы не выглядеть униженным. А можешь выдать удар за удар. И донести… Кому угодно! Хоть в полицию, хоть в Кнессет… Хоть президенту. Хоть в Организацию Объединенных Наций!" И вмазала Эвересту, а потом плюнула. Мама, неужели принят такой закон?
- Принят… Но он против садистов и хулиганов. Они, к несчастью, встречаются и среди родителей тоже. Вообще, со всем, что охраняет детей, я согласна. - Я так прижала к себе Рашель, что дочери стало ясно: под всеми детьми я подразумеваю ее.
- Но этот Эрнест, выдающий себя за Эверест, хочет использовать закон против своей собственной матери. Она не садистка, я ее видела… И других подначивает… Как я могла принимать его за вершину? А он, оказывается, низина. На мать собирается доносить… Да он ниже низины!
На защиту отцов Рашель не выступила - она оскорбилась только за матерей. Потому что любила меня.
Ночью у Рашели случился сердечный приступ. Ей все еще перехватывало дыхание. Врожденная болезнь вынырнула из укрытия, из давней засады… К одышке присоединилась и боль. И моя паника… Я впала не в страх и не в ужас, а в полную невменяемость. Никак не могла набрать номер "Скорой помощи", хотя он состоял всего из трех цифр. А после долго не могла вспомнить свой адрес. По этой причине "помощь" сообразила, что надо мчаться, не расспрашивая о недуге моей дочери.
Да, по своей вине Рашель никогда не приносила мне боли и бед… А по моей вине, как я себя убеждала, она появилась на свет с врожденной болезнью сердца. Я проклинала себя за это не только в душе, но и в полный, не ищущий оправдания голос… после того, как очередной врач (а я меняла врачей, чтобы выяснить разные мнения!) говорил то же самое, что и его предыдущий коллега:
- Надо бы решиться на операцию. - А после, смягчая свое предложение, спрашивал: - Как она, по вашим наблюдениям, себя чувствует?
Ни один признак недуга наружу не пробивался. И я отвечала:
- Она кажется мне совершенно здоровой! Правда, Рашель?
- Я ничего такого не испытываю… Сердце бьется до того нормально, что я его даже не ощущаю, - так или примерно так подтверждала дочь. И чтобы успокоить меня, уже за врачебной дверью неизменно добавляла: - Наверно, они ошибаются!
Я страшилась операции и оттягивала ее, а врачи не настаивали: "Давайте еще понаблюдаем… Если вы не хотите, и мы потерпим. Катастрофической ситуации нет!"
Мне представлялось, что они не ручаются за исход хирургического вмешательства… и на всякий случай со мной соглашаются.
К тому же я с детства помнила фразу, услышанную от хирурга, приятеля нашей семьи: "Если можно не оперировать, лучше не оперировать. Скальпель - это последняя мера!" Мы предпочитаем подсовывать себе те воспоминания, те аргументы, которые оправдывают наши решения и поступки… даже если они ошибочны.
Я кляла себя за то, что незадолго до родов споткнулась где-то на ровном месте: значит, не была осторожна. И за то, что в период беременности редко гуляла, и за то, что обременяла себя судебными нервотрепками…
Каждый из докторов считал своим долгом восстановить истину: "Ни в чем вы не виноваты!"
Но оправдательные приговоры я вовсе не обязательно считала праведными, хотя, как адвокат, именно за них и сражалась.
Согласно характеру я не позволяла себе откладывать смелые, решительные шаги, если шагнуть было необходимо. Но то, что касалось дочери, часто меняло мои правила и привычки. Хирургическое вторжение в ее сердце, казавшееся мне непостижимо опасным, я продолжала оттягивать: "Врачи не настаивают. Если бы надвигалась гроза, они бы…"