Из всех президентов Соединенных Штатов, кажется, только Франклин Делано Рузвельт не демонстрировал нерушимость своего здоровья: он был прикован к коляске полиомиелитом. А все остальные давали понять, что неподвластны болезням и возрасту. Дима не был похож на Франклина Делано Рузвельта, остальные же президенты - в этой своей манере - были ему сродни. Он также, подобно хозяевам Белого дома, не обнаруживал своих негативных потрясений. Если они вообще когда-нибудь его настигали… Удивление было для него крайним проявлением взволнованности. Именно удивление выразил он, сбежав ко мне по лестнице с третьего этажа:
- Она засадила его родителей в стариковский дом!
- Кто - она?
- Немка! Жена еврея, сдавшего мне квартиру…
Накануне я познакомилась с той супружеской парой. Он был щуплым, морщинистым и плешивым, а она - стройной, с застывшей голубоглазостью, потоком золотистых волос, который выплеснулся с головы на плечо - кажется, правое - и находился в состоянии безмятежной зыби. Никакой волнистости в том густом потоке не наблюдалось.
Ни он, ни она в квартире на третьем этаже никогда не жили. Там - не всю жизнь, но весьма продолжительно - обитали его родители. О них все в доме отзывались с редким для людей, оценивающих соседей, единодушием:
- Милые люди!
Не милы они оказались лишь для невестки, которая подцепила их сына где-то в Германии. Но подцепила так крепко, что отцепиться у него ни малейшей надежды не было. Впрочем, он, видно, и не собирался этого делать, поскольку был дотошно влюблен в нее. А она - в его капитал… Не в плешь и морщины же, в самом деле!
- Снова Германия на евреев напала, - не пересекая рубежа удивлений, продолжал Дима. - Навалилась на двух стариков-инвалидов. И с помощью еврея же - да еще сына родного! - загнала их, словно в гетто, в дом для престарелых. Чтобы не лечить, не обихаживать… "Наш бизнес к медицине и благотворительности отношения не имеет!" - сообщила мне Лотта, эта белокурая и голубоглазая бестия.
Я поняла, что Дима - убежденный антифашист.
"Но заметил все же, что голубоглазая и белокурая!" - вновь скользнула опасная мысль.
Другие тревожные, но еще не осознанные мною мысли заставили не только предоставить Диме "гарантию", то есть поручиться за него тому, с виду неказистому, бизнесмену, но еще и отыскать второго "гаранта".
Им стала моя московская подруга Мирра. Говоря о полном своем одиночестве, я была не совсем справедлива: подруга восполняла многое из утерянного… "Мирра во имя мира!" - называли ее в институте, поскольку она спешила на выручку даже тем, кому еще не стало плохо, но могло бы стать в будущем. Мирра подмахивала свою подпись, не читая, под чем подписывается: если кому-то надо принести пользу - будьте добры! Те, ради кого Мирра творила добро, чаще всего ее примеру не следовали. Но она продолжала "откликаться", "мирить", "содействовать", "предоставлять"… Вот и в Тель-Авиве явилась по моему первому зову и гарантом стала по первой же моей просьбе.
Напоминать Мирре о чужих нуждах не приходилось. Хотя сама она пребывала в тяжкой нужде: невропатолог, укрощавшая нервы не только своим врачебным искусством, но и человеческим поведением, она второй год подрабатывала нянькой в богатой семье. Очень богатой деньгами, но не очень - по части порядочности: за ту же - нянькину - плату мою безотказную Мирру использовали и как врача. Конечно, лишь в случае надобности и вроде бы ненароком.
Миррина некрасивость была очевидной - и она с нею смирилась. Мне чудилось: худенькая, изможденная, она словно бы нарочно сжималась и сутулилась, чтобы занимать на земле поменьше пространства, уступая его другим. Всюду, а не только в автобусах, норовила уступать людям свое место. И они на это место усаживались.
Завершив оформление квартирной аренды, вполне удовлетворенный Дима заявился ко мне с бутылкой лимонной водки. Чтобы "освятить это событие"! Не отметить, а именно освятить: Дима тяготел к святости… Прежде всего он предложил мне выпить "на брудершафт". Я почувствовала, что его "квартирная" удовлетворенность потребовала удовлетворенности еще и иной. Я знала, что брудершафт - привычная для мужчин увертюра ко всему остальному; что это, как прямая линия в геометрии, кратчайшее расстояние… В данном случае между замыслами банальных страстей и их воплощением.
Честно говоря, я была готова отдаться Диме и без брудершафта. Мне уже не требовалось это немецкое слово. Но он, столь непримиримо отвергавший Германию антифашист, воспользовался для самооправдания немецкой традицией. Она ведь очень удобна: вроде и всего-то собираются "перейти на ты", а потом вдруг, как бы само собой… Игра в неожиданность!
Сыграв в эту беспроигрышную игру, Дима добился обычного результата.
В моем сознании муж уже не стоял между нами. Я не уважала его: он послал в разведку меня, а не пошел в нее сам. Но зато он подослал, думалось мне, явного донжуана, за которого я должна была дать гарантию, поручиться, но за отношения которого с женщиной не мог поручиться никто. Мое "просто желание" укрепилось желанием отомстить. Даже с приятелем мужа… Согрешив, я стремилась оправдать столь низкое падение высокими аргументами. А кто не стремится к этому в подобных ситуациях?
Но ведь когда-то, насаживая со всей возможной старательностью кольцо Леше на палец, - чтобы, не дай Господь, не упало, что считается приметой катастрофической! - я клялась в любви до самого гроба (произнося эту клятву, обычно не указывают, чей гроб имеют в виду). Я, стало быть, тоже выступала гарантом того, за что ручаться уж вовсе опасно. За верность навек! Но все же клялась…
Давая подобные гарантии и клятвы, мы чаще всего сами в них верим. Значит, потом обманываем и самих себя, а не только друг друга.
Дима же, оказывается, пробился ко мне сквозь преграду своей собственной совести, "мучительно разрушил плотину своих нравственных убеждений и представлений о законах порядочности". Я услышала от него обо всем этом, хотя сама его мук и преград не заметила.
- Скрытный какой!..
Потом Дима стал разрушать ту плотину весьма регулярно. Сокрушать заново ему приходилось из-за того, что он ее всякий раз заново восстанавливал. Согласно его заверениям… Но то ли строительный материал был непрочен, то ли стремление разрушить оказывалось слишком уж мощным и неуправляемым.
Одиночество способствует размышлениям… Дорога же размышлений приводит нас к печальной обители разочарований. И в тех, кого любим, тоже. А это открывает светофор женским изменам. Мужчины, случается, изменяют и не разочаровываясь в былом, а то и вовсе не распрощавшись со своей законной любовью. Впрочем, частенько мы, женщины, - будем самокритичны! - впадаем в разочарование для того, чтобы объяснить причины своей греховности. Раскрепощаем совесть. Нам нужны гарантии самооправдания и покоя. Мужчины обходятся без них. Грешить и каяться - это, мне кажется, более женская слабость, чем мужская.
Но Дима без покаяний не обходился. Он топил меня в словах о своих чувствах. В которых, по его признанию, и сам тонул… Никогда прежде он, разумеется, ничего подобного не испытывал.
- Но как я буду смотреть Леше в глаза?! - изнемогая от временных раскаяний, стонал Дима.
- Совестливый ты! - иронизировала я все беспомощней.
"А ведь недавно - совсем недавно - он, получая рекомендации, был гарантом своего вечного братства с Лешей, - размышляла я. - За что можно ручаться? Если за людскими гарантиями с усмешкой наблюдает предательство и ждет своего часа. А после, когда час наступает, оно становится гарантом нереальности любых гарантий. И прежде всего - обманности тех благих намерений, которыми дорога в ад вымощена. За что же можно ручаться? От малого до значительного - один шаг. Вот, к примеру, от бытовой квартирной проблемы до моих обобщений".
Дима любил после грехов порассуждать о святынях. Основной же святыней для него были родители, с которыми он мечтал побыстрее соединиться.
Белокурой, голубоглазой бестии Лотте он не мог простить ее преступление (Дима так и говорил - "преступление") перед матерью и отцом мужа. Бестию он прозвал "надзирательницей". Но так как концлагерей уже не было, она надзирала за капиталами своего супруга.
- Дернуло же меня при ней исправить телевизор, - сокрушался Дима. - Теперь что ни день - просит что-нибудь починить: то пылесос, то кофемолку, то старинные часики…
- Ты и это умеешь?
- Уж боюсь афишировать! Без конца тащится на третий этаж… Лучше бы навещала родителей мужа в доме для престарелых.
Вновь попыталось проскользнуть опасное подозрение, но сразу притормозило.
- Я содрогаюсь, когда вижу ее! - сказал Дима.
К нему я, после того как он въехал, ни разу не поднималась: что бы подумали обо мне соседи, столь почитавшие "милых людей"? А его посещения выглядели вполне естественными: хочет что-то узнать, спросить, посоветоваться со "старожилкой".
Ироничным отношением к Диме я старалась защитить себя от него. Но внезапно хрупкая Мирра разрушила плотину моей ироничности с той же силой, с какой он сокрушал плотины собственных моральных устоев.
Дима навестил ее однокомнатную квартирку в доме напротив - и к вечеру все и там чудодейственно преобразил. Притащил мебель, кем-то выброшенную за порог, - и сделал ее привлекательно новой. Укрепил расшатавшиеся решетки, чтобы Мирру не обокрали, а на балкончик приволок в мешке землю и посадил цветы.
- Откуда он взял цветы?
- Со своего балкона… Сказал, что они мне нужнее.