Позже, много лет спустя, известный в то время историк и критик Погодин вспоминал об этой встрече: "Мы собрались слушать Пушкина, воспитанные на стихах Ломоносова, Державина, Хераскова, Озерова… Учителем нашим был Мерзляков, строгий классик. Надо припомнить и образ чтения стихов, господствовавший в то время. Это был распев, завещанный французскою декламацией, которой мастером считался Кокошкин и последним, кажется, представителем был в наше время граф Блудов. Наконец, надобно представить себе самую фигуру Пушкина. Ожидаемый нами величавый жрец высокого искусства - это был среднего роста, почти низенький человечек, с длинными, несколько курчавыми по концам волосами, без всяких притязаний, с живыми быстрыми глазами, вертлявый, с порывистыми ужимками, с приятным голосом, в черном сюртуке, в темном жилете, застегнутом наглухо, в небрежно завязанном галстуке. Вместо языка кокошкинского мы услышали простую, ясную, внятную и вместе пиитическую увлекательную речь. Первые явления мы выслушали тихо и спокойно или, лучше сказать, в каком-то недоумении. Но чем дальше, тем ощущения усиливались. Сцена летописателя с Григорием просто всех ошеломила… А когда Пушкин дошел до рассказа Пимена о посещении Кириллова монастыря Иоанном Грозным, о молитве иноков: "Да ниспошлет господь покой его душе, страдающей и бурной", мы все просто как будто обеспамятели…"
- Я представляю, как он читал… О, как он читал! - воскликнул Гине и, наклонив голову, тихо, почти шепотом продекламировал:
Наряжены мы вместе город ведать,
Но, кажется, нам не за кем смотреть:
Москва пуста…
Трудно было поверить, что именно здесь, по этим улицам, мимо вот этих домов и деревьев, где они сейчас шли, ходил Пушкин. Порывистый, едкий, неуступчивый.
Гине вздохнул.
- А знаете, я очень хорошо представляю, как промчалась по этой улице пролетка, остановилась и Пушкин, легко соскочив, подал руку Натали…
- Ну, сударь, не забывайтесь: Пушкин не был еще тогда женат.
- Какое это имеет значение!..
- А я, братцы, лучше всего представляю Пушкина по портрету Кипренского, - сказал Ознобишин. - Мне кажется, именно таким он был… И еще я думаю: достойно изобразить гения дано только гению.
- Ну, тут уж вы, батенька, перехватили.
- А я так думаю, - упрямо буркнул Ознобишин.
Разговор незаметно перекинулся на живопись, говорили о ее высоком назначении, о художниках, для которых смысл жизни - в искусстве.
Ранняя весна будоражила воображение, волновала молодые сердца, думалось легко и радостно, верилось в будущее, в исполнение самых заветных целей… А иначе для чего жить?..
В ту пору Шишкин серьезно занялся изучением натуры, много работал, о его упорстве сочинялись в училище легенды - он мог сделать за одну неделю столько, сколько иной и за месяц, за все лето не сделает. И первые же рисунки принесли ему успех и признание. Шишкинские листы ходили по рукам, "зачитывались" до дыр. Многие ученики вслед за Шишкиным кинулись очертя голову в пейзаж, хотя и не у всех были на то основания - эпигонство чревато горькими последствиями. Мокрицкий однажды по этому поводу произнес речь.
- Для будущих художников, - говорил он, - коими каждый из вас полагает быть, прежде всего следует уяснить одну истину: чужим глазом ничего не увидишь, надобно иметь свой глаз. Скажу больше: классы не более как азбука… А-з-бу-ка! Истинное искусство не здесь, в стенах училища, не в Академии даже, а в жизни. Живите полной жизнью, смотрите во все глаза…
- А у меня их всего-то два глаза… Как быть? - ехидно спросил кто-то.
- Художнику и одного глаза достаточно, - ответил Мокрицкий, - если он у него верный. Вот и смотрите, изучайте жизнь и не хватайтесь за случайное. Ищите свое. Свое, милейшие…
Инспектор училища и он же преподаватель исторической живописи Скотти, которого Мокрицкий терпеть не мог, равно как и тот Мокрицкого, с холодной вежливостью однажды сказал:
- Вам бы, Аполлон Николаевич, надлежало знать, что в училище есть программа, и она касается каждого ученика. Без исключения - Ознобишин это, Гине или Шишкин… Да-с! А по-следний, должен вам заметить, дурной пример подает. И вы, профессор Мокрицкий, тому потворствуете.
- Прошу выражаться точнее, - потребовал Мокрицкий. - О каком дурном примере вы говорите и в чем находите мою вину?
- Извольте… Шишкин нарушает программу.
- Он ее не нарушает, и вам это известно лучше, чем кому-либо другому. Он делает по программе все, что полагается.
- Но и сверх того занимается не тем, чем обязан заниматься ученик… Его внепрограммные рисунки ходят по рукам, сбивают с толку учеников…
- Не понимаю ваших претензий, - пожал плечами Мокрицкий. - Шишкин художник, и он, дорогой Михаил Иванович, не может оставаться в рамках нашей программы… Не может!
* * *
Весной в Сокольниках после долгого перерыва Шишкин встретил знакомого однорукого пастуха и обрадовался ему, как близкому человеку. Пастух сильно сдал за это время, осунулся, почернел с лица и был еще более молчалив и печален.
- Здравствуйте, - сказал Шишкин. - А я уж думал, что больше не встречу вас, не увижу.
Пастух кивнул. Пустой рукав изрядно потертого зипуна был заткнут за опояску.
- Все малюешь?
- Стараюсь, - ответил Шишкин.
- Ну дак и дай бог, может, и вправду что выйдет…
Шишкин осторожно заметил:
- Вы какой-то сегодня совсем не тот… Помните, как мы с вами об искусстве горячо говорили, спорили?
- А и не спорил я, об чем спорить, - вяло возразил пастух. - Нешто с господами спорят… Я и за всю-то жизнь супротив слова не сказал…
- Да вы что! За барина меня принимаете? Я же к вам с открытой душой.
- За открытую душу спасибо, мы тоже умеем ценить доброту. А коли в руках господское дело, чего ж…
Они замолчали, потому что продолжать разговор в таком духе не имело смысла. Но через минуту пастух, будто стараясь сгладить и оправдать резкость своих суждений, сказал:
- Каждому свое, знамо… Баба вот у меня померла от глотошной. Третьего дня похоронили. Шестеро ребятенков осталось…
"Ну вот, - думал потом с горечью Шишкин. - А я с ним об искусстве… А для него искусство - беду побороть, из нужды вырваться, шесть ртов накормить… Да ведь и не он один такой, большинство людей заняты делом, да-алеким от искусства, смотрят на занятие наше, как на досужее безделье. Господское дело в руках…" Иван с усмешкой посмотрел на свои крепкие, по-крестьянски грубоватые ладони. Хотелось поговорить с кем-нибудь, излить перед кем-нибудь душу, и Шишкин отправился к Мокрицкому.
Учитель встретил его, как всегда, приветливо и, выслушав сбивчивый рассказ, заметил:
- Насколько я понял, вы до сих пор не уяснили своего художнического назначения. Это печально.
- Да не в том дело, Аполлон Николаевич, не в том!
- В чем же?
- Я давно убежден - художник должен быть с чистой совестью и с чистыми помыслами…
- Этого мало, художник должен твердо знать, - сердито и резко сказал Мокрицкий, - чего он хочет. А вы забиваете голову всякой чепухой и не думаете о главном.
- Это не чепуха, - обиженно сказал Шишкин. - Что же, по-вашему, главное?
Мокрицкий помолчал, по привычке меряя быстрыми шагами кабинет. Он был озабочен, строг и пышные усы его слегка обвисли.
- Природа складывалась миллионами лет, - сказал он, быстро взглядывая на Ивана, - она совершенна, и нет надобности улучшать ее. Тем более в рисунке. Но человек далек от совершенства. Так не в том ли и назначение художника - раскрывать красоту земли и тем самым вызывать в душе человека ответное чувство. А значит - способствовать совершенствованию души человеческой. Разве есть что-нибудь выше этой задачи?
Шишкин уважал своего учителя, верил ему, но сейчас в нем поселился некий дух противоречия. Он вздохнул и с сомнением покачал головой:
- Все это так, но многие ли смотрят картины? Да и кто смотрит - опять же вопрос?
- Друг мой, - сказал Мокрицкий, - сегодня немногие, а завтра… Надо смотреть вперед. А главное - работать. Я верю, вы станете художником. Настоящим. Если, конечно, - он улыбнулся ласково, ободряюще и тронул Ивана за плечо, - если, разумеется, не будете забивать голову всякой чепухой.
И хотя Иван ушел от учителя успокоенный и ободренный, в глубине души, как заноза, осталась непонятная, глухая обида. Он, как и прежде, много работал, но иногда вдруг останавливался, глубоко задумываясь, и мысленно возражал: "Нет, нет, это не чепуха…" И словно стремясь дать выход своим душевным терзаниям, за несколько дней сделал акварельный этюд "Крестьянин и разносчик", о котором похвально отозвался даже сам Скотти, уже не говоря о других. Шишкина хвалили за умение тонко передать характер, ярко нарисовать типичную жанровую сцену, за что-то еще, и он, конечно, был доволен и рад. Но никому на свете и никогда бы не признался, что его побудило написать эту акварель. Как-то он даже подумал, что было бы, наверное, очень славно разыскать старого своего приятеля, однорукого пастуха со странным прозвищем Леший, и подарить ему этюд… И в то же время понимал: не в этом нуждается однорукий. Хотелось помочь ему, но как и чем - Шишкин не знал.
…В ту весну он не только много и упорно рисовал, но много читал и размышлял. Чаще всего с Гине и Ознобишиным они отправлялись на Ильинку к Вульфу, у которого можно было по дешевке купить разные книги и всласть наговориться об искусстве и поэзии. Старику доходил седьмой десяток, но держался он бодро. "Книги для меня лучше всякого лекарства, - говорил он. - Без них я, молодые мои друзья, давно бы зачах".