– Это потому, что ты видел меня без одежды. Без одежды мы все очень красивые. Если бы ты посмотрел на нашу Ирочку, когда она купается… Как Афродита… Нет, правда, у нее такая фигурка… И характер золотой. Самое главное у жены – характер, ведь правда? А вы, мужчины, смотрите только на лицо да на одежду. Может быть, нас не берут замуж из-за одежды? Мы на танцы по очереди ходим, у нас вся одежда общая, хорошо хоть у всех размер одинаковый. Вечером маму обдираем как липку, – Милочка рассмеялась. – Сидит в одной рубашке и осеннем пальто и читает книжку. Она очень любит читать. Всю свою заводскую библиотеку перечитала. А сейчас еще старая мода вернулась: чтобы у невесты приданое было. А у нас одна шкура… Мама сказала: кто первый выйдет, тому и отдам…
– Заманчивое дело.
– Нет, правда, не смейся.
– А я и не смеюсь. Тебе завтра в первую?
– Да.
– Значит, скоро идти.
– Да. Еще можно часик. Немножко согреюсь.
– Как ты меня нашла?
– Очень просто… После смены пошла в ваш деканат, узнала твой адрес, доехала до конечной остановки и сюда.
– На попутной?
– Пешком. Попутной не встретилось.
– Пятнадцать километров…
– Ну что ж. Мы все очень выносливые.
– Твои не хотят, чтобы мы встречались?
– Да.
– Почему?
– Так…
– Они думают, что я не женюсь на тебе?
– Да…
– И ты так думаешь?
– Да.
– Почему?
– Потому что мы не пара.
– В каком смысле?
– Ты писатель…
– Я не писатель.
– Так будешь им. Ты очень талантливый.
– И вовсе не талантливый.
– Не спорь.
– Почему же ты не бросишь меня? Тебе ведь надо искать мужа.
– Потому, что я люблю тебя. И у нас еще впереди целый год. Ты ведь не женишься раньше, чем кончишь институт?
– Нет.
– А мужа я себе найду.
– Ты уверена?
– Конечно.
– Какая самоуверенность.
– Да. Потому что я… я смелая и вообще… Я умею подчинять людей своей воле.
– Ты обладаешь гипнозом?
– Не знаю… Но я могу заставить человека сделать все, что захочу. Пошел же ты со мной танцевать тогда.
– Почему же ты не заставишь меня жениться на тебе?
– Не хочу.
– Почему?
– Потому что ты не хочешь.
– А если я захочу?
– Все равно. Я не хочу тебе мешать. Тебе нужна жена, которая пишет стихи или рисует картины. Вам и за кухонным столом будет интересно… А что я? Любовь? Она скоро пройдет. И ничего не останется, кроме раздражения, которое будет все расти и расти, пока не превратится в ненависть. С твоей стороны, конечно…
– Ты смотри, – удивился Глорский. – Как ты рассуждаешь. И это-то в девятнадцать лет. А что будет дальше? Возможно, не я, а ты станешь великим человеком. Философом, например.
– Хотела бы я посмотреть на твою жену. Может быть, встретимся когда-нибудь. Будем идти навстречу друг другу. Ты в дорогом пальто с меховым воротником, в шляпе, с тростью. Она расфуфыренная в пух и прах. На плечах лиса. Небось и не поздороваешься.
– Поздороваюсь.
– Нет.
– Почему же?
– Да просто не узнаешь.
– Этого не может быть.
– Ну… у тебя таких, как я, знаешь сколько будет…
– Таких не будет…
… Они встречались до самого отъезда Бориса на место назначения. В ту осень, когда он был на практике, Милочка приходила почти ежедневно. Борис выходил ей навстречу, и они встречались где-то на полпути возле стога соломы. В стоге Глорский соорудил великолепную квартиру с кухней, спальней, с электрическим освещением, – клал фонарик. Он приносил с собой молоко, еще теплых пирожков с мясом, которые ему жарила по заказу хозяйка, печеной картошки, сала, соленых огурцов. Хозяйка дала им два одеяла. Глорский готовил в "спальне", в довольно большой соломенной пещере в самой глубине стога, постель, затем по узкому ходу переползал в "кухню", расположенную у самой "прихожей", и раскладывал на широкой доске ужин, потом закрывал соломой в ход, чтобы не настудило, и выходил на дорогу. Та осень была дождливой. С утра обычно дул холодный ветер, гнал с далекого моря черные нездешние облака. К обеду облака сливались, светлели и образовывали мглу, которая сочилась на поля, деревню, луг. Все вокруг становилось серым, скучным, особенно дорога, превращенная колесами машин и телег в месиво из грязи, соломы, травы и обильно политая водой. Заняв в ширину метров десять, она уходила из-под окон последних хат, делала по лугу полупетлю и скрывалась в моросящей мгле При виде этой дороги хотелось сидеть в тепле, уюте, а не шагать неизвестно куда, через каждые пять минут сбрасывая с сапог полпуда грязи.
Глорский уходил сразу же, едва кончался его урок, чтобы добраться до стога засветло, но никогда не успевал и подходил к стогу уже в полной темноте. Затем с час ждал Милочку, прислушиваясь к далеким звукам. Но звуков никаких не было. Лишь ровно шуршал дождь в листьях неубранной кукурузы, да иногда прилетал с дальнего конца поля порыв ветра. Порыв шел всегда один, поверху, лишь едва трогая кукурузные метелки, и, скользнув по мокро отполированной поверхности стога, исчезал вдали, и снова монотонно шумел дождь. Зябко, мрак, и на многие километры ни души… В эти минуты Глорский больше всего боялся, что Милочка не придет и ему надо будет вот так еще ждать под дождем час, а потом ужинать одному в пахнущей пылью и мышами соломе, а потом почти бежать до деревни, зажав под мышкой скатанные одеяла.
Но Милочка всегда приходила. Еще издали он слышал ее легкие торопливые шаги, и, стараясь не чавкать сапогами, осторожно шел навстречу.
– Ой! – всегда пугалась она, когда из мрака перед ней возникала человеческая фигура.
– Жизнь или кошелек! – загробным голосом требовал Борис, надвинув на глаза фуражку и подняв воротник.
Она обнимала его и целовала в губы, спустив на локоть сумочку, где у нее были копейки на проезд, платочек, зеркальце и, конечно, бутылка пива.
– А я тебе пива принесла Хочешь?
– Очень. Боялась?
– Немножко.
– Я буду встречать у трамвая.
– Ну, что ты… Ключ от квартиры у тебя?
– У меня, – смеялся Глорский.
Они шли к стогу соломы, Борис раскапывал вход и первым лез в "прихожую". Здесь они снимали обувь, верхнюю мокрую одежду. Заткнув дыру изнутри, переползали в "кухню". Глорский клал фонарик на пол. Свет бил в потолок и растекался по стенам, блестя в соломинках, делая "кухню" похожей на грот.
– Что у тебя на ужин?
– То, что заказывали, миледи.
– Пирожки?!
– Они самые.
– Ой, какие вкусные!
Глорскому нравилось, что Милочка всегда ела не стесняясь, заражая и его своим аппетитом. Ее мать экономила каждую копейку на одежду своим дочерям, и семья Милочки жила неважно. Идя на свидание, Борис, который получал стипендию, помощь от родителей и довольно хорошо зарабатывал рассказами и очерками, набирал много всякой всячины. Милочка радовалась, хлопала в ладоши, а потом серьезно, честно делила все пополам ("Это – мне, это – нашим, это – мне, это – нашим").
– А это вашим.
– Спасибо. Какой ты у меня умница. Тебе понравилось пиво? Я выбирала самое свежее. В трех магазинах была.
– Я же просил – не трать деньги. Или бери у меня.
– Вот еще…
Поужинав, они тушили фонарик и уходили в "спальню". Здесь было тепло, уютно, пахло соломенной трухой и мышами, которые осторожно шуршали совсем рядом, и даже не верилось, что в двух метрах отсюда холод, дождь, непогода, слякоть, безлюдье, а может быть, бродят волки…
Утром он ее провожал до трамвайной остановки. Дождь обычно кончался, дул ровный холодный ветер, грязь от холода была густой и не так липла к ногам. Чуть-чуть брезжил рассвет. Всю дорогу они шли молча, одинаково думая – о своей "квартире", о завтрашнем вечере, о том, что практика скоро кончается и вообще ведь остался всего неполный год…
А потом Глорский проделывал назад пятнадцать километров и, рассказывая ученикам биографии великих, иногда заговаривался, клевал носом и молчал минут пять к огромному удовольствию всего класса, который тотчас же начинал стрелять, щипать, дергаться и перебрасываться записочками.
* * *
– Пошли?
– Ага…
Кутищев свернул одеяло и стал запихивать его в рюкзак.
– Сегодня надо пораньше лечь. Устал чертовски. Если не дойдем до станицы – заночуем в лесу.
– Надо дойти. Я уже совсем одичал. Хоть на людей посмотреть.
– Тогда не копайся. Готов?
– Готов.
Они миновали поляну и углубились в лес. Солнце его уже подсушило. Пахло прошлогодним листом, горячим камнем и грибами. Тропинка была узкой, и они пошли след в след.
* * *
…Она не плакала. Наверно, дала слово или, как там у девчонок заведено, какую-нибудь клятву. Только кусала губы и отворачивалась, потому что дрожало лицо.
– Ну иди. Опоздаешь же.
– Дай поцелую еще.
– Не надо.
– Ну дай.
– Не надо.
Поезд дернулся и медленно пошел. Он все-таки поцеловал ее в губы. Они были сухими и горячими.
– Подожди, – сказала она. – Что-то скажу. Все равно уж теперь вряд ли когда увидимся… Ты помнишь, я уезжала в командировку?
– Да…
– Так вот, так вот! У нас мог быть…
Она отвернулась и побежала по перрону назад. Поезд уже набирал скорость. Она остановилась и помахала рукой:
– Будь большим! Счастья тебе!