- Это кому как. Для меня степь в любое время года хороша, даже зимой. Осенью уснет она, укроется белым одеялом и спит себе в удовольствие, а что? Еду я по такой степи и думаю: здесь под снегом стерня, перепахать не успели, а рядом зимует зябь, она вся прозябла, но бережет силенки до весны, а вон там - должны быть озимые. Стрелочки всходов поблекли, но снег надежно их закрыл от буранов, в них затаилась жизнь, да еще какая могучая! Только-только растает снег, только-только солнышко пригреет, эта жизнь и начнет набирать силу: стрелочки соком нальются и к солнцу потянутся, попробуй останови их!
- Здорово ты рассказываешь!
- А что? - горячился Андрей. - Если этого не чувствовать, не понимать, то бежать надо из степи без оглядки. Душой я к ней прирос. Наверно, думаете - хвастаюсь?
- Что ты!
- А время неумолимо движется и движется, - задумчиво произнес Андрей. - Вроде я в совхозе всю жизнь живу. Да, в прошлом году интересная встреча у меня была на вокзале, в Симферополе. Домой из санатория возвращался. Сижу и жду поезда. Подходит ко мне лейтенант, молодой еще, щелкает каблуками и говорит:
- Здравия желаю, дядя Андрей! Разрешите представиться? Лейтенант Орлов!
Вот так да! Борис! Оказывается, окончил военное училище, служит где-то на Украине, женился. И мать с ним. Поговорить долго не удалось, объявили посадку, потом всю дорогу я думал о Борисе, вспомнил Егозу, козочку, Нину Петровну… Да, время, время… Каждый ищет в жизни свою дорогу. А как вы? Что у вас?
Прощаясь, я пообещал Андрею приехать к нему в гости, но все как-то не выберу времени на поездку.
ГРАЧ
В Лесном он появился вскоре после войны в один из вьюжных февральских дней. С ним была девочка лет пяти. Небольшой облупленный чемоданчик составлял все его пожитки.
Со станции их привезла попутная колхозная подвода. Был он чернобородый, хмурый, с затаенной печалью в глазах. У дочки глаза глядели застенчиво. Увидев черноволосого приезжего, кто-то из колхозников пошутил:
- Вот и грач прилетел. Значит, весна не за горами.
Так и приклеилось это прозвище к нему.
С давних пор на окраине Лесного пустовала избушка. Когда-то жила в ней бабка-бобылка. Бабка умерла, избушка покосилась, пялилась на свет темными окнами. Грач на первое время поселился у старика-конюха и принялся перестраивать избушку.
Работал обычно один, уверенно и остервенело. Сельчане посматривали на молчаливого Грача, удивлялись его ловкости и сноровке. Недоумевали оттого, что Грач ни у кого не просил помощи. Иногда люди приходили сами - принимал их молча, предоставляя самим выбирать дело по вкусу.
К весне избушка словно родилась заново, и Грач с дочерью переселился туда. Сердобольные соседки подарили новоселам кто что смог.
Поначалу разговоров о новом человеке в селе было много. Судили по-разному. Одни рассказывали, что бежал Грач от несчастной любви: будто бросила его жена с малюткой, а сама укатила куда-то с ухажером. Другие возражали, говорили: умерла жена. Третьи уверяли, что Грач был в плену, там и нажил дочку. Вернулся из плена, стыдно было ехать в родные места, вот он и поселился в Лесном.
Но толком никто ничего не мог сказать. С расспросами к нему обратиться не решались: молчалив был человек, боялись его пристального взгляда. Глаза у него были черные, проницательные, умные: повидали, видно, много.
Отделав свою избушку, Грач пришел к старику-конюху, который приютил его в трудный момент, и без лишних слов принялся перетрясать хлев и сарайку. За неделю сделал все по-новому. Старик заикнулся было о плате, но Грач в ответ посмотрел так тяжело, что старику стало не по себе. Махнул рукой: "Ну его, сумасшедший какой-то!"
Работал Грач в колхозе за троих и вскоре прослыл хорошим плотником. Ремонтировал фермы. И односельчанам помогал. К тому же оказался еще хорошим чеботарем. А по скольку в колхозе своего чеботаря не было, то Грачу на нехватку заказов жаловаться не приходилось. Уважали Грача за золотые руки, сторонились из-за нелюдимого характера.
Тень этой нелюбви падала и на Аленку. Звали ее "нелюдимковой дочкой". Ребятишки в игры принимали ее неохотно. Так и росла Аленка застенчивой.
Дочь и отца связывала глубокая взаимная привязанность. Аленка с большим нетерпением ждала отца с работы. Приходил усталый, угрюмый. Но стоило ему увидеть Аленку - разглаживались на лице морщины, веселели глаза.
Укладывая дочь спать, он садился у изголовья, клал сильную руку на ее голову и рассказывал сказки и разные небывальщины: про Ивана-царевича и серого волка, про справедливых и злых людей. Так, со сказками, Аленка и засыпала. Росла она застенчивой, впечатлительной, восприимчивой ко всему доброму и злому.
А когда дочь засыпала, садился Грач чеботарничать. Почти каждую ночь соседи могли видеть в завешенных окнах избушки свет. Гас он только с первыми петухами. А утром вместе со всеми Грач был уже на ногах.
Постепенно к Грачу привыкли, привыкли к его тяжелому нраву.
Прошло много лет. Уже седина проступила в волосах Грача, уже Аленка стала чернобровой статной девушкой, когда в селе снова заговорили об этом странном человеке.
Как-то в октябре, когда размокшую от обильных осенних дождей дорогу прихватили первые морозцы, в Лесное прикатила "Победа" и остановилась возле правления колхоза. Из нее вылез полковник в серой каракулевой папахе.
В кабинете председателя он снял папаху, положил ее на стол и пригладил рукой седые волосы. Потом спросил, поглядев вприщур на председателя:
- В вашем колхозе проживает Дмитрий Иванович Добрынин?
- Добрынин? Дмитрий Иванович? Минуточку! - председатель достал какую-то книгу, полистал ее и улыбнулся: - Нашел, товарищ полковник. Дмитрий Иванович Добрынин 1915 года рождения, плотник, столяр и чеботарь. У нас зовут его Грачом.
- Почему же Грачом?
- Черный он: и борода черная, и голова черная, и глаза черные.
Полковник встал:
- Ведите меня к нему.
Был уже вечер. Грач только что вернулся с работы и ужинал вместе с дочерью. Оба молчали. Лишь однажды, как бы продолжая прерванный разговор, Аленка обронила:
- Это, папа, интересная книжка. Про партизан.
- Угу, - отозвался Грач, и легкая тень печали пробежала по его бородатому лицу, а рука, державшая ложку, дрогнула.
В сенках послышался стук, приоткрылась дверь. В нее заглянул председатель.
- Можно? - спросил он.
Грач как хлебал щи, так и продолжал хлебать, только бросил через плечо:
- Не заперто!
Аленка продолжала накладывать в тарелку кашу, даже не оглянувшись. Когда следом за председателем вошел полковник, Грач нахмурился, положил на стол ложку. Инстинктивно почувствовав изменившееся настроение отца, резко повернулась Аленка, повернулась да так и застыла с тарелкой в руках, переводя тревожный взгляд с пришельцев на отца.
Полковник прошел вперед и протянул руку Грачу.
- Здравствуйте, Дмитрий Иванович.
Грач посмотрел на него исподлобья, не поднимаясь из-за стола, пожал руку.
- Не узнал? - улыбнулся полковник. - Присмотрись хорошенько. Я Белов.
Грач наклонил голову, опять взялся за ложку, помешал ею в тарелке и тихо ответил:
- Узнал. Из миллионов узнал бы.
Медленно поднял голову - тяжело поглядел на пришедшего.
Полковник отвел взгляд в сторону, как-то виновато, беспомощно улыбнулся.
- Ну, зачем приехал? - все так же тихо, сдерживая себя, проговорил Грач. - Зачем? Видишь - живу честно, никого не обижаю. Простить меня приехал - не желаю я твоего прощения. Слышишь? Не желаю! Не мешай! - вдруг яростно крикнул он и хватил кулаком по столу. Жалобно звякнула ложка. Аленка побежала к столу, кинула на него тарелку, прижалась к отцу.
- Не надо, папа. Они уйдут, они сейчас уйдут…
Грач медленно поднялся: он был страшен в своем гневе.
Председатель благоразумно попятился к двери, но полковник уходить не собирался. Он, внешне сохраняя спокойствие, расстегнул шинель, повесил на гвоздь папаху и, сев, бросил председателю:
- Вы идите, пожалуйста.
Когда дверь захлопнулась, полковник проговорил:
- Садись, Дмитрий Иванович. Кипятиться не надо. Садись же, чудак ты человек!
Грач тяжело опустился на стул и задумался. В памяти его отчетливо всплыли далекие дни.
…Студентами они дружили, мечтали о будущем. Но грянула война, задымила пожарами, и два приятеля потеряли друг друга в этом страшном круговороте.
…Старший лейтенант Белов попал в плен к немцам. Его отвезли в городок на Орловщине, и здесь он встретил своего старого приятеля Дмитрия Добрынина.
Когда Федора Белова ввели на допрос, он огляделся - и сердце словно ножом полоснули.
В статном, щеголеватом полицейском начальнике, что стоял возле стола, за которым сидел немецкий майор в пенсне, узнал Федор своего закадычного друга Митьку Добрынина. В общежитии они вместе делили последние студенческие деньги, а в трудные минуты брали поденную работу. Митька хорошо чеботарил: это ремесло он перенял от отца. И вспомнилось еще Федору, как они давали друг другу клятву на верность и вечную дружбу.
А теперь вот он, Митька Добрынин, стоит у стола в форме немца, небрежно держится правой рукой за портупею и косит свои черные глаза на Федора, советского летчика, сбитого недавно в бою.
Белова допрашивали. Полицейский начальник был переводчиком: натаскался среди врагов, хорошо изучил немецкий язык.
Федор молчал. Его били. Он молчал и с содроганием думал о своем бывшем друге: какая шкура, какая сволочь! И боялся, чтобы Митька тоже вдруг не ударил его.