Перед самым переездом из Польши в Калугу к Рождеству 1913 года в Варшаве для Шуры была куплена дорогая, с паспортом, скрипка итальянского мастера Давида Тэхлера. По преданиям на ней играл сам Паганини…
Шура без принуждения вполне прилично освоил инструмент, пробовал и сочинять. В минуты вдохновения, когда Шура музицировал, рисовал или, шагая по комнате, громко декламировал, бабушка с умилением располагалась снаружи у двери и в комнату к любимцу никого не пускала…
Особенно душевные стихи или музыка могли вызвать у Шуры слёзы умиления – эта проникновенность оставалась его брешью до последних дней.
Существовали, однако, и другие обстоятельства, определившие, в конце концов, жизненные приоритеты Шуры отнюдь не в пользу искусства.
Щедро одарив его всевозможными талантами, природа явно поскупилась на здоровье мальчика. Рос он хилым, болезненным ребёнком, с целым букетом болячек. Поездки на море приносили временные облегчения, чаще же всего Шура недомогал…
Сочетание любознательности и болезненности при этом имело странные результаты, часто удивлявшие и даже пугавшие взрослых. По своему состоянию мальчик научился точно предсказывать погоду. Можно предположить, что так и оформилась у него со временем тяга к научной медицине вообще и к влиянию на организм окружающей среды в частности.
А уж когда он однажды заявил, что намерен научиться лечить чахотку, погубившую его мамочку, бабушка и вовсе захлюпала носом и полезла за носовым платком, а отец понял ориентиры дальнейшего воспитания…
И ещё одно – домашний телескоп, подаренный ко дню рождения проницательным отцом. Загадочное звёздное небо, Луна и особенно Солнце заставляли сердце мальчика трепетать… Ночи напролёт проводил он за телескопом, днями искал ответы в звёздных атласах и других книгах на разных языках из богатой библиотеки отца.
В девять лет Шура написал свой первый трактат о звёздах, ввёл систему наблюдений за солнечными возмущениями. Казалось бы, классическое рождение классического учёного…
Народившаяся страна же, как оказалась, тяготела к избранности.
Или роды преждевременные, или страна недоношенная…
"На Яченку возьмём?" – Рыжий на заборе, видно, самый дружелюбный. Или самый млявый от Солнца…
"Ане пескарей не потребляють", – прищур Сутулого с шелухой от семечек на губах вполне мог означать укор и классовую непримиримость в будущем.
Шура, Шура… Ловил бы пескарей да семечки лущил… А ты – в солнцепоклонники…
Хотел бы я ходить за плугом,
Солить грибы, сажать картошку,
По вечерам с давнишним другом
Сражаться в карты понемножку.
Обзавестись бы мне семьёю,
Поняв, что дважды два – четыре,
И жить меж небом и землёю
В труде, довольствии и мире.
Ах, нет, душа волнений просит
И, непокорная рассудку,
Мой утлый чёлн всегда заносит
В преотвратительную шутку.
А. Чижевский
Глава 2. Гений с Коровинской улицы.
Традиции и учебные программы калужского реального училища Фёдора Мефодьевича Шахмагонова не имели своими целями отыскивать и пестовать светочей отечественной науки. Одетые в одинаковую серую форму ученики почему-то вызывали у поступившего по переезду в шестой класс юного Александра Чижевского ассоциацию стриженных под горшок. Очень реальное было училище…
Без всякого восторга таскался он ежедневно в скучную коробку на Богоявленской, с нетерпением ожидая конца уроков, когда, наконец-то, дома займётся вещами более замечательными.
Учился неровно, что при наличии исследовательской упёртости и нескрываемой эрудированности, на фоне знания языков и владения музыкальными инструментами отнюдь не делало его любимым учеником, зато вызывало подозрения… Мало того, феноменальная память юного Чижевского часто раздражала и даже пугала господ учителей.
Конфликт назревал неотвратимо, как ячмень на глазу…
История умалчивает, чем руководствовался господин Шахмагонов, директор училища, доктор зоологии, когда в начале апреля 1914 года вместо урока по рисованию пригласил старшеклассников в общую залу на встречу с Константином Эдуардовичем Циолковским.
"Имейте в виду, господа, сегодня вы увидите человека выдающегося… Циолковский – учёный, изобретатель и философ. Внимательно слушайте его лекцию. Его идеям принадлежит большое будущее…"
Высокий, лобастый, бородатый старик с отрешённым поначалу взглядом вовсе не был Чижевскому знаком. Впрочем, как и всем остальным. Реакция же однокашников на учителя математики женского епархиального училища была однозначной: снисходительность, улыбки, открытые насмешки, нелестные сравнения…
Он вошёл быстрыми шагами, неся с собой какие-то овальные предметы, сделанные из белого металла, и свёрток чертежей. Большого роста, с открытым лбом, длинными волосами и чёрной седеющей бородой, он напоминал былинных поэтов и мыслителей. В то время Константину Эдуардовичу шёл пятьдесят седьмой год, но он казался старше из-за некоторой седины и сутулости. Тёмные глаза его говорили о бодрости духа и ясности ума, они светились, сияли и сверкали, когда он излагал свои идеи…
"Одет он был также по старинке: длинные, гармошкой складывающиеся чёрные брюки, длинный тёмно-серый пиджак, белая мягкая сорочка с отложным воротником, повязанная чёрным шёлковым шарфом. Костюм соответствовал его внешности: он был серьёзен, прост и не носил следа особой заботы, о чём свидетельствовало два-три маленьких пятна и отсутствие пуговицы на пиджаке. Простые хромовые ботинки также были основательно изношены"
(А. Л. Чижевский. "Необъяснимое явление")
Сквозь шум в зале Александр не сразу расслышал тихий, усталый, но твёрдый голос Константина Эдуардовича. Когда же до его уха долетели слова "звёзды, Солнце, космоплавание, аэродинамика, ракетостроение, космическая баллистика", он насторожился:
"Кто этот странный, сутулый господин? Почему в губернской глуши школьный учитель говорит о Космосе?!"
"Непонятная и неожиданная человеческая громада", – напишет он потом в своей книге о К. Э. Циолковском.
А это и была всего-то судьба…
Зачитанные до дыр, капитальные по тому времени курсы астрофизики Юнга, Море, Эббота, Аррениуса возбуждали в юном мозгу тысячи неразрешимых вопросов…
"Понятно, что Солнце по большому счёту определяет собою Жизнь и Смерть на Земле, ясно, что полярные сияния и магнитные бури связаны с ним. Но вот эти циклы возмущений на светиле… Значит, на всём живом на Земле тоже должны быть отпечатки тех же циклов… У кого узнаешь…"
А тут ещё новомодный Жюль Верн… В 1895 году он написал:
"Плавучий остров посетит главные архипелаги восточной части Тихого океана, где воздух поразительно целебный, очень богатый кислородом, насыщенным электричеством, наделённым такими живительными свойствами, коих лишён кислород в обычном своём состоянии".
Откуда эту идею о кислороде, насыщенном электричеством, почерпнул знаменитый француз. Откуда?! Да, он пристально следил за опытами учёных, их высказываниями и все сведения заносил в специальную картотеку – огромное хранилище всевозможных идей, догадок, удачных и неудачных опытов, взлётов фантазии и намёков, которым некогда суждено будет, может быть, развиться в научные дисциплины. Огромная картотека Жюля Верна славилась по всему миру. Не потому ли на сегодняшний день из всех фантастов Жюль Верн – самый реализованный?!
Застрявший в юном мозгу вопрос о жюльверновском наэлектризованном кислороде неожиданно всплыл летом 1915 года в Петрограде, куда Александр приехал по делам учёбы.
Остановился он у мужа своей тётушки, Афанасия Семёновича Соловьёва, доктора медицины, главного врача Путиловского завода.
Он-то и подкинул пытливому племяннику вопросик от своего друга И. И. Кияницина.
Оказывается, если пропустить воздух через слой ваты толщиной не менее двадцати четырех сантиметров, то все животные в нём погибнут… Чудеса… Что теряется на вате и не доходит до животных?!
Хитрый доктор и дорожку указал: харьковский-де гигиенист Скворцов и одесский физик Пильчиков считают, дескать, что заряды атмосферного электричества застревают на вате, и животные гибнут вследствие их отсутствия. Кислород, якобы, потеряв электричество, перестаёт действовать как окислитель…
"Вот тебе, Шура, проблема на добрый десяток лет… Займись-ка ею. Ведь это дьявольски интересно. По-видимому, в этой области лежит большое научное открытие…"
Печатные анналы Калуги вопроса не прояснили, учёные авторитеты спасовали…
К Константину Эдуардовичу…
"Коровинская улица была одной из самых захудалых улиц Калуги. Она лежала далеко от центра города и была крайне неудобной для передвижения осенью, зимой и весной, ибо шла по самой круче высокого гористого берега Оки.
Дом Циолковского был самым крайним на Коровинской улице и был выстроен как раз в том месте, где гора кончается и переходит в ровное место, по которому и течёт Ока. Ходить по этой улице в дождь и особенно в гололедицу было делом весьма трудным. Улица была немощёной, с канавами по самой середине, с рытвинами и буераками, прорытыми весенними дождевыми потоками. Это мешало ездить по ней не только в рессорном экипаже, но и в телеге: здесь легко можно было сломать рессоры, ось у телеги или спицы у колеса.
По этой улице предпочтительно было только ходить пешком, да и то глядя в оба, как бы не сломать себе ногу. О том, что когда-то с телегой действительно произошла авария, свидетельствовало сломанное колесо, долгое время лежавшее в канаве посередине улицы. Тут же был вырыт глубокий колодец, обслуживающий жителей нижнего отрезка улицы.