- Ясно, надо! - Юра понял меня буквально. - Да мозги, видно, у наших умников салом заплыли, как у нерпы, никак до эхолотов не доберутся. А вот на Балтике, говорят, есть уже аппараты - чуть не каждую рыбку видишь в отдельности, когда она в трал входит.
- А начальник экспедиции мудрый малый, - продолжал Юра, закурив. - Рыбак! Сразу видать, за милю! А мой шеф, ревизор, "травил" как-то на днях; не-е-кому здесь руководить, поря-а-док наводить. Критиковать, дело прошлое, мы все асы, но как до дела - тут мухи в руках у нас топчутся. А сам бы на его месте только пузыри б пускал. Шахрая вон, как терпуг акулы, боится, а ведь не матрос - второй помощник…
Я спросил, кивнув на бинты:
- Что с ногами? Давай наконец рассказывай, а то мне бежать надо, я ведь теперь на дневной. Сейчас перекур, бочку из трюма ждем.
- Да что рассказывать, ты ж слыхал, говоришь.
- Не ломайся, Юраха.
- Ну, дело прошлое… ты кокшу знаешь, Маринку?
- Конечно! - Я сразу вспомнил рослую и красивую повариху с ожиданием счастья в глазах, которая в первый день кормила нас печеной селедкой.
- Ну вот она, - Юра щелкнул окурок в раскрытый иллюминатор, - уже наша вахта кончилась, дело прошлое, я домой собирался - сиганула за борт. Вроде. Романиха ее допекла, я так слыхал потом. Мы как раз с шефом на мостике стояли, на левом крыле, замеряли на сдачу вахты температуру, силу ветра. Слышим - девки визжат. Глянь, а она уже плавает. Бот, кричу, майнай. А сам - вниз. Вот, - Юра показал ладони с запекшимися до синевы мозолями, с побагровевшей кожей, - руки пожег о релинги трапа. К борту подлетаю, дело прошлое, сапоги, ватник с себя рванул и - туда. Вода - как из холодильника. Поймал я ее за робу, за воротник (она в свитере была) и тащу на себе. Она поначалу бульки пускала, а после, видать, и хвост набок, сознание потеряла. Тяжело тащить неживое, да еще она, ты ж знаешь, девка здоровая, дело прошлое, килограммов на семьдесят пять. Волоку, а сам маты гну. Бот, бот где, думаю, так вашу растак! Уже к самому борту подгреб, дело прошлое, задубенел весь, челюсть - каменная. А это чадо, - Юра кивнул вверх, где тремя палубами выше жил ревизор, - так бота и не смайнал. Капитану звонить стал, разрешения испрашивать. Ну, а пока Шахрай расчухался, парни штормтрап сбросили и нас выволокли на палубу. Да, а там, внизу, было темно (четыре, полпятого - ночь), я искал за что уцепиться, трос нашел от пневмокранцев да ногами, дело прошлое, в нем заплелся, как осьминог. А трос-то ржавый, рванье одно, ну и вот, - Юра показал глазами на бинты. - Пусть мой дорогой шеф теперь без меня вахту тащит.
- Ну ладно, я бегу. Юра. Чего тебе принести? В обед загляну.
- Чтива притащи! Любого.
- Добро. Выздоравливай!
Спускаюсь в цех, бригада моя, гляжу, в прежнем положении, на соломенных мешках с китайской солью сидит. Курят, "травят", ждут бочку из трюма. Оказывается, лебедчика нет, его забрали на вахту вместо Юры.
- Садись, Сева! - Валентин, наш бугор, хлопнул ладонью по мешку рядом с собой. - До обеда, один хрен, делов не будет. Валяй, Гоша, дальше!
- Ага, так про шо я балакав? - продолжил Гоша, рыжий звонкоголосый хлопчина, забравшийся с правого берега Днепра на Тихий океан, чтобы "заробить на хату".
Так бы и просидели мы на мешках до обеда, если б Валентин вдруг не вспомнил:
- Слушай, Сева, да ты ж крановщиком работал, ежли моя память не барахлит!
- Отличная память, - подтвердил я.
- И молчит! - Он посмотрел на бригаду и весело-сердито скомандовал мне: - А ну-ка марш на лебедки!
- Так они же паровые! - пытался я сопротивляться судьбе, которая с этого момента была решена - я стал матросом-лебедчиком.
Поверьте мне, прекрасней специальности нет на рыбном флоте! Всегда на палубе, на крепком, как добро заваренный чай, морском воздухе, всегда видишь весь мир вокруг.
Я встал за рычаги. Чуть утопил их вниз, и лебедки загрохотали, как два трактора. Я вздернул рычаги вверх, и трактора взревели, бешено вертя барабаны уже в противоположную сторону. Пока ты не привык к грохоту паровых лебедок, он кажется оглушительным и страшным, приковывает и поглощает внимание. Нужно сразу пересилить себя и постараться забыть о нем… Затравленно озираясь на громыхающие барабаны, я забыл о гаке и шкентелях. А когда наконец вспомнил и взглянул вверх, было поздно: массивный, кованый гак легкой пташкой вознесся в небо и закрутился вокруг центральной оттяжки. В ужасе я резко нажал на рычаги, мои трактора заглохли.
- Нормально, - спокойно сказал Валентин, чуть улыбаясь одними глазами. Похлопал по лопаткам и добавил: - Ас лебедчик будешь, поверь мне.
И я поверил и стал работать. На обед я шел качаясь. А после обеда - что за странная любовь с первого взгляда - мне не терпелось вновь встретиться с лебедками. Они празднично грохотали в моей хмельной от радости голове, а руки горели, не руки, а какие-то совершенно самостоятельные и сильные существа, вдруг осознавшие свою независимость и силу. Почему же раньше, на кране, я не чувствовал всего этого?
- Где, - кричу, - наш герой?
И замечаю, что в приемной врач не один - в углу у стола сидит Маринка. Она в цветастом байковом халате, с распущенными волосами, с обнаженной для укола левой рукой. Глаза - точно у вспугнутой лани.
- Привет, Мариша! - бодро, чтоб скрыть смущение, здороваюсь я.
Она кивает мне, пытаясь улыбнуться.
В палате-каюте, которая солидно называется "Мужской стационар", остро пахнет карболкой, йодом, эфиром. Я фыркнул, и Юрка тут же проснулся, сел на койке и, как котяра, выгнул спину.
- Ох и лодырь, - говорю. - Будешь теперь сутками спать?
- А где они? - спрашивает лодырь, зевая.
- Кто "где"?
- Да сам же сказал; с утками спать.
- Ну и балаболка! - смеюсь я. - Держи вот книжку. Точь-в-точь про такого же шалопая, как ты.
Вручаю ему "Над пропастью во ржи" Сэлинджера, из судовой библиотеки. Юра любит книги и, обожая в "чтиве" пружины сюжета, не пропускает и пейзажей.
- Падай, - он хлопает по стерильному пододеяльнику возле себя, - покурим.
- Нет, Юраша, - я показываю на свою робу, - куда в такой шкуре? Да и мне уже, наверно, пора. Поздравь меня: отныне я лебедчик.
- Правда? - радуется он вместе со мной. - Ари-стокр-а-ат. Так с тебя, дело прошлое, пузырек!
- Ладно, Юраха, вечером забегу. Пошел я. Дрыхни.
Да, солнце и в полдень уже не греет в этих широтах. Передернув плечами, я бодро зашагал к лебедкам. Скользкая от тузлука и чешуи стальная палуба блестит под солнцем, как лед. Лохматые тучки, видно, уже беременные снегом. Магаданские мальчишки, наверно, коньки точат. А на Кавказе начинается бархатный сезон. Велика мать Россия! А до чего превосходная сейчас пора в Подмосковье… На палубе возле трюма - пушистый ворох высушенной ветром чешуи. С шелестом ворошу ее сапогами и представляю осенний лес: живую мозаику осени: солнечные березы, осины, а сосны с елями - как стражи в черно-зеленых мундирах.
Пронзительный свист доносится из трюма. И я становлюсь за рычаги, и мои трактора грохочут. Гак ныряет вниз, в чрево парохода. Снова свист - стоп. Крик "Вира"! И я вместе с лебедками тяну вверх строп-сетку с дюжиной бочек. Шкентели - как струны. Строп степенно, как кит, всплывает из трюма и движется на левый борт. Правая рука - вниз, и один трактор глохнет. Опускаю строп на палубу и откатываю бочки с селедкой в сторону, а пустую сетку подаю в трюм за новой партией. Там, в гулкой глубине, на десяток метров ниже палубы, парни из моей бригады расстилают сетку, накатывают на нее бочки и ставят. Я жду.
Надо мной, горланя, проносятся чайки, слева по борту закатывается багровый шар, и свежая киноварь расплескалась по бугристому морю, по облакам, по белым надстройкам "Весны".
Если солнце красно к вечеру, моряку бояться нечего.
Подходит Насиров, бригадир заступающей смены. Ростом он ниже Валентина, но тоже крепко обит, коренаст и, в отличие от нашего доброго бугра, резок в движениях, угрюм и напорист.
- Много еще?
- Да нет, - говорю, - стропов пять-шесть.
- Кончайте! Нам трюм нужен, будем забивать готовой продукцией! - в черных восточных глазах проблескивает холодная улыбка. - Задел приготовили?
Сдавая смену, бригада должна оставлять задел - несколько десятков бочек с вложенными в них полиэтиленовыми вкладышами, чтобы работа по посолу рыбы не прерывалась. Валя Иванов всегда строго следит за этим. Иной раз мы увлечемся: к концу смены взвинчивается темп - хочется "добить" сотню или просто забондарить лишний десяток бочек. Но он снимает одного или двоих с процесса - мы обычно ворчим - и сам вместе с ними готовит задел. Насиров нередко "забывает" о нем. Романиха благоволит Насирову. Он бегает к ней за советами и внимательно выслушивает ее ЦУ, без которых может прекрасно обойтись. Он ходит в передовиках, его недавно снимал для газеты корреспондент. "На память, Насиров, подпиши, - приставал к нему наш Гоша, - я нею тараканов травить буду, над койкой повешу - ни один не пробежить".
- Мы-то для вас всегда готовим, - отвечаю я Насирову, - чем объяснить, что вам на задел так часто не хватает времени?
- Не твое дело! - бросает он и уходит.
Но мне сегодня нелегко испортить настроение.
Сменившись и поужинав, иду в носовую надстройку, к Юрке. Он в халате сидит на койке, читает Сэлинджера и явно ждет меня: на тумбочке стоит тарелка из-под супа, нетронутая котлета, кружка компота и мензурка с прозрачной жидкостью.
- Я дока расколол, - говорит Юрка. - Док - старый мариман. Для поднятия, говорит, тонуса. Чистоган, медицинский.