- Спишь, крановщик? Это тебе не на кране… облака разгонять! - Романиха держит на ладони селедину с разорванными жабрами, которую я проглядел, что немудрено, когда десятки часов видишь перед собой не рыбу, а сверкающую ртуть, хлещущую сплошной струей из лотка. Я молча смотрю в глаза Романихе, они у нее ясные до прозрачности, чуть навыкате, с тем характерным бесстыжим наивом, по которому я научился почти безошибочно определять ярых ругателей. Меня впервые в жизни материт женщина, а я улыбаюсь, потому что чувствую еще на своем плече теплую тяжесть руки Валентина и слышу его сурово-нежное "нормально"…
В следующую ночь меня поставили на выливку полуфабриката. Селедку солят в два приема: пересыпают солью, заливают тузлуком и забондаривают в бочки, это - полуфабрикат, он семь–десять дней должен зреть, то есть выдерживаться при нулевой температуре, затем бочки вскрывают, рыбу высыпают (это и есть выливка) и после промывки возвращают в бочки, вновь заливают тузлуком, забондаривают, и это уже - готовая продукция.
Итак, я стою на выливке. Разбондаренная бочка подходит по транспортеру ко мне, и я вытряхиваю из нее селедку на резиновую ленту конвейера. На пути к вибраторам рыба принимает душ, ну а дальше следует то, что было у меня раньше. Премудрости посола со всей его терминологией - слой омыления, бестузлучка, температура в теле - постиг я гораздо позже. А сейчас я представлял собой деталь автомата, маятник с жестко ограниченной амплитудой колебаний: шасть влево, хвать полную бочку, дерг на себя, круть вправо, бух рыбу вниз, швырь пустую бочку в сторону. И так час за часом, час за часом. Уверен, что, подкати ко мне бочка с молоком или живыми котятами, я выполнил бы свою операцию так же четко.
Под утро Романиха снова подошла ко мне, постояла с минуту молча, что-то ей, видно, не понравилось. Она исчезла, а вместо нее появился старший мастер и перевел меня на транспортер готовой продукции - кантовать к бондарям бочки, идущие от вибраторщиков. Первым моим движением было - опрокинуть бочку, то есть после обычных "шасть" и "круть" сделать "бух" и "швырь". Остановило меня только отсутствие резиновой ленты перед глазами.
До конца смены Катерина Романовна еще раза два навещает меня. А уже в раздевалке-сушилке Валентин подходит и говорит:
- Завтра станешь на посольную.
И точно князь Потемкин, сказавший о царице "не приведи бог под бабой ходить", добавляет вполголоса:
- Что-то Романиха неравнодушна к тебе.
Новая ночь - новые перестановки. За смену я да и другие обработчики по пять-шесть раз меняем места.
Но мне ее придирки и причуды - как град о трехнакатную крышу землянки. Для всех же остальных Романиха - предмет и причина разговоров, горячих дискуссий, ссор.
- Вот ведьма! - ругаются одни.
- Что ты хочешь - у бабы климакс, - объясняют другие, - в эту пору они все чумные, как сентябрьские осы…
Дни проносятся словно чайки-глупыши за иллюминатором, ночи ползут одна за другой, как бочки по транспортеру. С привычным уже отупением по утрам сбрасываю с себя мокрую, всю в чешуе, проолифенку, стаскиваю сапоги, а в каюте гляжу в зеркало и даже не удивляюсь старой, вечно небритой роже, сонным и будто пылью запорошенным глазам…
Однажды утром я задержался после смены в сушилке, перекуривал с парнями и слушал, как рассуждали они о Романихе, которая перевела-таки мастера Козлова в, матросы-обработчики, перемывали кости и капитану, ее мужу, потому что он, по их словам, боялся ее, как Карась Одарку, во всем слушался и был, оказывается, на целых десять лет моложе. Говорили, Романиха женила его на себе в море, и он развелся из-за нее с молодой женой. Над этой великодержавной парой втихомолку посмеивалась вся плавбаза, а "Весна" из-за них, говорят, стала мишенью для насмешек в Невельске: "Тебя куда направили, на "Весну"? Ну, смотри не заглядывайся там на Катю Шахрай. Красотка? Спрашиваешь! Так что полегче с ней, а то капитан Шахрай ревнивый, может и шпангоуты твои пересчитать". На деле же, по рассказам "весновских" старожилов, случалось как раз обратное. Капитан приударил однажды за симпатичной буфетчицей, так Романиха ее в момент, говорят, схарчила и с первым же попутным пароходом в кадры отправила, а ему такой тайфун закатили, что он неделю из каюты не вылазил - пластыри заводил.
В таком вот духе протрепались мы с полчаса, и когда я шел в каюту, то встретил двух девчат из нашей бригады, уже возвратившихся из душа. Розовые, распаренные, у каждой на голове чалма из махрового полотенца, аппетитные, как шанежки, что судовая пекариха к чаю по воскресеньям пекла. Спешат по коридору, смеются, чирикают.
- С легким паром, ласточки! - выпалил я наигранно бодро.
Девчонки быстро взглянули на мою, видно кирзовую после смены, старую физиономию, и одна, что побойчей, звонко, мне в тон, стрельнула:
- Спасибо, папаша!
Они прыснули и бросились бежать, громко щелкая шлепанцами по синему пластику коридора.
И вот я снова в каюте изучаю в зеркале собственную лысину, она кажется мне вдвое обширней, чем всегда. Ухищрения расчески еще способны скрыть ее, но я безжалостно, пятерней обнажаю белый, незагорелый череп, с грустью созерцаю его. Ну что ж, говорю я себе, чем дальше человек отходит от обезьяны в процессе эволюции, тем меньше остается у него покровов…
Между прочим, экипажа на "Весне" две с половиной сотни человек, из них сорок женщин, В нашей бригаде их не больше пятнадцати. Столько же, говорят, в бригаде Насирова. Остальные - в обслуге: повара, буфетчицы, уборщицы. Я почти месяц на "Весне", а всех пока даже и не видел, не говоря уже о знакомстве. Сплетен, правда, наслушался чуть не обо всех. Умеют ведь мужики сплетничать! А на поверку только две из сорока жгли мосты за собой, причем одной посчастливилось в береговой жизни иметь двух мужей-пьяниц, второй - одного, но ей перевалило уже за сорок, и это была ее лебединая песня. Этих двух уравновешивали несколько недотрог, по мужской классификации, в их число входила и та красавица повариха, с которой мы познакомились в первый день на "Весне". Десять или двенадцать женщин плавали с мужьями: он - моторист или матрос, она, как правило, обработчица. Ну, а остальные избрали себе каждая по парню и держались особнячком. Я видел в столовой, как они всегда садились рядышком и, наивно пряча нежность, заботились друг о друге куда более трогательно, чем "земные" пары. В общем, сфера деятельности судовых донжуанов была ограниченной…
"Женская проблема" волновала всех. Плавбаза пятый месяц работала в море. Во мне же омертвело что-то, я был противен себе и чувствовал, что скоро, очень скоро это что-то должно окончательно умереть, сломаться.
Глядя под ноги, сомнамбулой бреду по коридору. И в мыслях вот что: сейчас, в конце коридора, наткнусь на дверь, это будет столовая, там надо сесть за стол в углу и поесть, надо, да, так надо…
- Это вы?
Поднимаю голову.
- Да, Тома, я, - говорю голосом робота.
- Как вы сюда попали?! - тормошит меня Тома. - Что вы здесь делаете?! Господи, да вы спите на ходу!
Она в коричневых брюках, розовой теплой кофточке, а в волосах неизменный черный бант. Ясное лицо, ясные глаза… Бог ты мой, словно из другого мира! Я почувствовал, как шевельнулось в моей груди сердце. По-моему, оно стояло, даже неприятный холодок ощущался внутри, и я понял, что, не случись вот сейчас этой встречи, я умер бы незаметно для себя и, может быть, для окружающих.
Тома тащила меня за рукав, и я послушно шел за ней по коридору, поднимался по трапу, шагнул в ее каюту, сел на диван и стал вместе с ней удивляться тесноте Тихого океана и необъятности "Весны", на палубах которой можно жить и ходить целый месяц, ни разу не встретившись.
- Нет, а правда, Сева, - смеялась она, - как это могло случиться?!
Тысячу лет я не видел такой искренней радости, такого живого, милого лица, не слыхал такого звонкого смеха. И вдруг все мое существо словно пронзило током. Яркая картина, неожиданно воскресшая в памяти, на миг швырнула меня за тысячи миль и заставила пережить во всей остроте былое счастье и его утрату.
Смех и музыка голоса Томы снова, как когда-то во Владивостоке, вернули мне Наташу.
- Томка! Откуда, с какого неба ты свалилась?
- Да я третий месяц здесь работаю и полчаса уже вам твержу об этом! - Возмущались, не переставая улыбаться, ее глаза.
- Как третий месяц? Где? Кем?
- Да уборщицей! Здесь же! В носовой надстройке! - явно пародируя меня, шутливо выпалила Тома и покачала из стороны в сторону черным бантом; - Ну и мужики-и-и. Да мы в тыщу раз вас сильнее! Как так можно - работать в море и спать? Да ведь первая же бочка, которая свалится со стропа, будет ваша!
- Томка, неужели я стал так похож на собственного дедушку? - сказал я как можно шутливей.
- Полчаса назад там, в коридоре, - да, я еле вас узнала. А сейчас, - и что-то засветилось в ее глазах, - сейчас вы… ну, нормальный парень.
- Спасибо, Тома. А зачем ты меня на "вы" зовешь?
- Хм! - встрепенулась она с живым и веселым возмущением. - Вы же писатель, а как я могу Толстому сказать: ты, Лев Николаевич?..
- Ну, мне до него, положим, как "промтолпе" до капитан-директора.
- До Шахрая?! - снова возмутилась Томка. - Да тут есть парни из обработчиков… куда вашему капитану до них! Сильные, красивые и по два института позаканчивали. Один, например, после института физкультуры в мореходке заочно учится, так что тоже скоро будет на мостике стоять. А Шахрая вашего Романиха по каюте, говорят, мокрым полотенцем гоняет.
Я рассмеялся, но не очень весело, потому что вдруг испытал ревность к физкультурнику, который учится на капитана. Томка взглянула на меня с таким юмором, что у меня, кажется, уши загорелись.
- Сева, а свою книжку вы мне дадите прочесть?