Когда Листопад увидел Клавдию, это была рослая, полная девушка с румяным, цветущим лицом. Ни следа ленинградской зимы не осталось на этом лице. Она добродушно хохотала, была доверчивая, щедрая, по-бабьи жалостливая. Она училась в Политехническом институте и понемножку занималась стенографией, думая впоследствии этим прирабатывать.
В числе других студенток ее прислали на завод на практику. Тогда очень трудно было с рабочей силой, и Листопад особо присматривался к практикантам. Из Клавдии - он это сразу увидел - никогда инженера не получится. К технике - никакого расположения. Почему она пошла в Политехнический? Так - чтобы куда-нибудь пойти… Потом найдет профессию по вкусу, будет переучиваться. Нерасчетлива молодость, не знает цены дням, беззаботно бросает на ветер целые годы… И вдруг его потянуло к этой молодости, к этой беззаботности, свежести, доверчивости…
- Кончай, Клаша, эту музыку, - сказал Листопад об ее учебе, когда они поженились.
Клавдии очень надоело в институте, но бросить его она стеснялась: она думала, что ее осудят, будут говорить: вот, вышла замуж, стала директоршей, генеральшей и перешла в домашние хозяйки, обнаружила свою мещанскую сущность. И она стала уверять мужа, что науки ее очень интересуют, а особенно техника, и что цель ее жизни - быть инженером. Листопад посмеялся, погладил ее по голове, сказал: "Ну, будь, будь кем хочешь!" И больше в ее занятия не вмешивался.
Однажды Клавдия рассказала ему, как она жила в ту зиму в Ленинграде. Его пронзила жалость:
- Маленькая, маленькая, бедняжечка моя!..
Обхватив ее обеими руками, он твердил с нежностью:
- Бедная, бедная…
- Я была страшная - знаешь какая? Груди у меня совсем как будто бы не было. Как у худого-прехудого мальчика. А лицо как у старухи. И волосы не вились - куда там! - высохли все…
- Больше не надо, - сказал он. - Не говори. Сейчас тебе хорошо?
- Ты знаешь.
- Ну, вот. Ну, вот. И всегда будет так. Куда ты смотришь?
Смотрит поверх его головы. Туда смотрит, назад. Видит опять все это…
- Анна Ивановна, - сказал Листопад, - вы хорошо знаете стенографию.
Он держал в руке стопку тетрадей. Анна Ивановна ждала. То, что он сказал, было вступлением. Должно последовать приказание.
- Мне хотелось бы, чтобы вы это расшифровали, - сказал Листопад, перелистывая тетради и морщась.
Он бросил тетради на стол.
- Остались после жены. Единственное, что осталось, если не считать тряпок. Так вот… Иногда… почитать… Эти записи ее, институтские, она записывала лекции…
Анна Ивановна аккуратно собрала тетради и сказала:
- Хорошо, Александр Игнатьевич.
В этот вечер у нее не было занятий с инженерами. Она пришла домой раньше обычного и села расшифровывать Клавдины записи.
Дело оказалось нелегким. Во-первых, Клавдия писала часто и мелко, строчки набегали одна на другую: должно быть, экономила тетради. "Не успела привыкнуть к достатку, к возможностям", - подумала Анна Ивановна. Во-вторых, Клавдия очень плохо знала стенографию. Система, по которой она писала, была знакома Анне Ивановне, но Клавдия путала, пропускала знаки, несла отсебятину, а иногда переходила на непонятную доморощенную скоропись, где были одни согласные буквы… "Надо вчитываться и вчитываться, - подумала Анна Ивановна, - постепенно я войду в ее манеру и найду ключ".
Путем кропотливого сличения значков удалось добиться кое-каких результатов. Так, Анна Ивановна установила, что кружок с косым крестом посредине означает у Клавдии слог "пре", а кружок с прямым крестом - слог "ост". Пользуясь такими заключениями, Анна Ивановна прочитывала отдельные слова. Разгадав одно слово, она разгадывала - больше предположительно, как в ребусе, - смежные, а это влекло за собой, в свою очередь, новые открытия и заключения. "В один прекрасный день эта стена опрокинется сразу, подумала Анна Ивановна, - и я прочту все так легко, как будто сама это писала".
По вечерам, покончив со своими делами, она садилась к столу и раскрывала тетрадки, которые ей дал Листопад. С грехом пополам удалось расшифровать конспекты лекций по сопротивлению материалов.
Ночью Анне Ивановне снились Клавдины закорючки.
Все это была скука смертная, и Анне Ивановне ни к чему, но ей хотелось исполнить просьбу Листопада, первую его личную просьбу, да еще такую задушевную.
С одной тетрадкой кончено, слава богу. Анна Ивановна взяла другую. Она раскрыла ее наудачу и вдруг прочитала слово: "подушку".
Что такое?
"Облили подушку".
Она открыла тетрадь на другой странице и прочла: "чепуха на постном масле". Прочла, как будто это было написано обыкновенными буквами.
Странные фразы. Им не место в конспекте. Дневник?..
Осторожно, с суеверной робостью, она потянула к себе чистый лист бумаги… Неужели она будет сейчас подряд все читать? Даже не верится, что мученью конец.
Она схватила глазами еще две-три фразы и убедилась, что это дневник, страничка дневника. Это по крайней мере интереснее, чем сопротивление материалов.
"…Это, я думаю, чепуха на постном масле, - читала Анна Ивановна, еще боясь, что наитие вдруг кончится и пелена опять застелет ей глаза. Эти ненужные мысли лезут мне в голову, потому что я беременна. Домна говорит, что когда она была беременна, то она часто плакала "из-за ничего". Вот и у меня это так, "из-за ничего"…"
Бояться больше нечего, чудо произошло, стена опрокинулась. Отдельные заключения вдруг стали - как связка ключей: каждым ключом открывался какой-то замок; китайская грамота покойной Клавдии предстала вдруг стройной системой; свет пролился на темные страницы, и Анна Ивановна читала их одну за другой.
"Вчера он пришел с какого-то совещания в четвертом часу ночи. Я нарочно не ложилась, чтобы дождаться его. Он не заметил, что я еще не ложилась, и сказал: "Спи, спи". Я сказала: "Ничего не спи, я дам тебе ужинать". Он сказал "хорошо" и сел на диван. Я пошла на кухню, прихожу он спит на диване сидя, в кителе и в сапогах. Я стала будить его, чтобы он лег как человек. Он не проснулся. Я тогда потушила свет, пошла и легла, а утром просыпаюсь - его уже нет: ушел на завод…"
Анна Ивановна подумала: когда его скорбь смягчится, ему будет приятно читать это. Грустно, а все-таки приятно.
"Когда мы друг друга полюбили, я не знала, как его называть. Я спросила у него. Он сказал: "Только не по имени-отчеству". Я спросила: а как тебя называли родные, как тебя называла твоя мама? Он сказал: "Так, как мама называла, ты меня называть не будешь, здесь так не принято". (Он на Украине родился). Я стала называть его Сашей. Ему не идет, это имя для мальчика или для молодого человека, но я не знаю, как называть иначе…"
"Сегодня давали стипендию. Я все не решу, как быть. С одной стороны, я теперь всем обеспечена. Было бы справедливо, если бы я отказалась от стипендии. Лучше бы ее дали тем, кому она действительно нужна. Но если отказаться, то подумают, что я из хвастовства. А если я сама отдам какой-нибудь девочке, то она подумает: "Стала генеральшей и благотворительностью занимается". Я посоветовалась с Сашей. Он сказал: "Конечно, бери. Раз тебе полагается, значит, бери". Я сказала: "Но ведь у меня все есть". Он сказал: "Ну, не знаю. Это тебе государство дает. Оно в твоей благотворительности не нуждается". Он тоже не понял, что это никакая не благотворительность, а просто справедливость. В общем, опять стояла в очереди в кассе, и опять получила стипендию, и опять мне было совестно до ужаса".
Анна Ивановна улыбнулась и перелистала несколько страниц…
"…приходили Зоя и Лена, мы вместе занимались английским. Мне и Лене дается трудно, а Зоя знает немецкий и немножко французский, ей легко. У нас очень холодно, мы сняли туфли и в чулках залезли под одеяло, и нам было тепло. Чай пили тоже на кровати, облили подушку и засыпали все крошками. Хохотали ужасно. Потом они ушли. Звали в кино, но я не пошла, потому что Саша сказал, что придет рано. Я прибрала и стала его ждать. Часто звонили по телефону, спрашивали его. Потом он позвонил и сказал, что задержится на заводе и чтобы я не сидела одна, а пошла куда-нибудь. Но уже было поздно идти куда-нибудь. Я попробовала заниматься, но мне не хотелось. Стала штопать ему носки, но у меня озябли руки: батареи чуть теплые, пар изо рта идет. С сыном будет веселее: я буду с ним все время возиться. Возьму няню, какую-нибудь хорошую бабушку, и буду с ней разговаривать…"
"…даже если бы мама была жива, я постеснялась бы сказать ей. Я отгоняю эти мысли, но что же мне делать, если они возвращаются, - даже не мысли, а какое-то тягостное ощущение или грусть, я сама не знаю что. И поделиться не с кем, да и невозможно. Одному-единственному человеку на свете я бы могла сказать это - Нине Сухотиной, но где она??? Я писала всем общим знакомым, никто не знает. В квартире их живут чужие люди и тоже ничего не знают. Интересно, найдем ли мы друг друга когда-нибудь, если она жива?"
"Ниночка, милая, дорогая, здравствуй! Я все-таки пишу тебе, хотя не знаю, где ты. Но я решила, что ты обязательно где-то существуешь: не такая ты девочка, чтобы тебя какие-то фашисты могли убить! Ниночка, я живу очень хорошо…"
"…не должна меня винить. Помнишь нашу клятву? Мы поклялись, что будем все говорить друг другу. Скажу тебе откровенно, я это для того тогда придумала, чтобы рассказать тебе, что я влюблена в Колю З.: иначе я никак не умела подойти к этому разговору. А ты рассердилась и сказала, что в шестом классе еще рано влюбляться и что Коля З. - противный, грубый мальчишка, который страшно много о себе воображает. А на другой день ты пришла очень рано, я еще спала, и попросила прощенья, что была неискренней, и призналась, что сама влюблена в Колю. Нинка, какие мы тогда были счастливые!"