С Анной Филипповной Кузнечкина познакомилась, когда стояла-мучилась в длинной очереди за виноградом. Ната страшно любит виноград. И сок виноградный. Да и винцо виноградное. Ну, посудачили о том, о сем. И Ната пожалилась: хвори одолевают и хорошо бы найти работенку, какая полегче. Этим летом, будучи проездом в Москве (в Крыму отдыхала, дикарем, вот где благодать-то!), Ната заглянула в магазин мужских костюмов. Так, из любопытства. Два продавца-красавчика прохаживались, как по бульвару. А покупателей почти не было. Тепло, светло, шик-блеск. В таком вот месте еще ничего бы. А в универмаге… Хм! Теснота. Духота. А народищу!.. И Ната еще не сошла с ума, чтобы совать свою голову в петлю. С Союзпечатью тоже не лучше: торчи в холодном киоске как сыч, топай ногами, чтоб не застыть. Нетушки!..
Она вытрясла во дворе ковер и зимнее пальто. Просмотрела зимнюю обувку. Славнецкая обувь. Теплая и модная. Прибралась на балконе. Зима-то вон… На носу.
…На скамейке у девятиэтажки, что в центре города, в тихом переулке, горбилась рыхлая старуха-лифтерша. Они с Натой немножко знакомы. Здесь жил бывший Натин дружок скульптор Орест Михайлович Орлов. Он говорил, что эта старуха ветхозаветна сверх всякой меры, часа по два, по три в день молится у себя дома, по-кержацки скрючивая пальцы.
"Вот вместо нее сесть. Ха-ха!"
- Здравствуй, бабуся!
- Здравствуй, здравствуй, голубушка!
"Говорит-то каким голосом, тварина! Ну, отздоровкалась я с тобой. Все! Не терпит она Орлова, вот в чем дело".
- Давно к тебе собиралась, - сказала она, войдя в его роскошно обставленную квартиру.
"Взгляд-то каков, черт возьми, будто о производственном плане толкует", - подумал он. Она и в давние годы была такой же: "Ты обещал подойти к восьми. А сколько сейчас? Восемнадцать девятого", "Я к тебе отношусь со всей серьезностью. И ты…"
- А что ты хотела?
- Забыл уже? Ты же обещал сделать с меня скульптуру.
"О, господи! Все хотят ставить себе памятники. Пушкины. Чайковские".
- Обещал или нет? Так почему не делаешь? Ведь ты уже начал.
- Сейчас я не могу. У меня срочная работа.
- И летом тоже была срочная?
- Да. И летом.
- Но сейчас, по всему видать, срочнее?
- Ну занят я, понимаешь.
- А ты что так раздраженно?.. Кто кого обманывает?
- Ну, ей-богу, мне некогда.
- Обещалкин. Болтушкин. Трепалкин.
- А ты что меня оскорбляешь?
Сердито сказал. А на самом-то деле был даже рад, что она его оскорбляет. Оскорбляет, значит, легче от нее избавиться. Хуже, когда хнычут, плачут.
- Давай, слушай, через год… - Сморщился, глядя на ее недовольное лицо: - Ну, некогда мне, понимаешь или не понимаешь? Я готовлю монумент для привокзальной площади. Меня торопят.
Зачем говорить горькую правду. Конечно, сама по себе эта правда не шибко горькая - не будет Наточкиного бюста. Но для Наточки горькая. И надо пообещать… Через год еще пообещать. Потом еще… Отста-нет! Время все сглаживает, оно - хороший лекарь, самый лучший успокоитель.
- Я к тебе завтра зайду, - сказала она, многозначительно поглядев на Ореста Михайловича.
- Я завтра уезжаю в Приозерный район.
Ему действительно надо было ехать в район, но только не завтра.
- Дай-ка мне денег. А то надо что-то и Мишке купить.
- Будто покупаешь, - усмехнулся он.
- Ну, чо это? - развела руками Ната, взяв у него две десятирублевки.
- Нету. Ей-богу, нету! - Он раскрыл кошелек. - Вот погляди.
- К субботе достань. У тебя есть сын или нету?
Она хотела съездить в мебельный магазин, посмотреть там новые стенки. Больно уж хвалят их. Деньжонки у Наты водятся. Но Орлов отбил у нее всякую охоту куда-то ехать.
После обеденного сна Ната обычно фланирует по городу. Модная шляпка с широкими полями, надвинутая на лоб почти до бровей, модное пальтецо и сапожки. Шик-блеск. Обрядится, оглядит себя в зеркало и - пошагала. Ну, не где попало, конечно, а по центру. Возле гостиницы, универмага, драмтеатра, почтамта и магазина "Мода". Бывает, что-то и покупает. Если это модное, если это самое, самое. Грудь вперед. Лицо как маска - неподвижное и недоступное. А глаза живут: зырк туда, зырк сюда. Уж шибко любит она важность свою показать.
И вечерами гуляет. Но уже не одна, а с подружками. Ну, знакомятся с кем-нибудь, естественно. Особенно у гостиницы. Ходят на танцы, на спектакли и концерты. Иногда в ресторан или кафе. Но пьет она совсем, совсем немножко. Так… лишь пригубливает. Пока пьешь, чувствуешь удовольствие. Этакая приятная теплота по телу проходит. Зато утром, с похмелья и на свет божий не глядела бы. В общем, мало пьет теперь. Но зато плотно кушает. Аппетит у нее отменный - ест больше любого мужика. Встречаются компаниями то у Наты, то у ее подруг или у кого-нибудь из мужчин. Не без этого.
Но сегодня что-то неохота идти. Тоска, тоска. Кажется, заболела.
Навалившись на подоконник, Ната тупо глядела на улицу. Снежинки мокрые падают. Скоро зима-зимушка. Где хорошо сейчас, так это на южных курортах.
Ее раздражали мысли о Чеснокове и Орлове. Она гнала их, но они были непривычно назойливы и прилипчивы.
Она появилась на свет божий в степной деревушке, километрах в трехстах от города. Мать с отцом укатили оттуда в поисках легкой, сладкой жизни, когда ей было лет шесть-семь, и теперь Ната едва-едва помнит свою двухоконную избенку с кривой рябиной в палисаднике. Она никогда не ездила в ту деревню. Зачем? К чему?..
Училась так себе. С ленцой, через пень колоду. И жила легко, как птичка. Потом мать как-то внезапно скончалась. Отец женился, и мачеха, толстая, лупоглазая ехидна, с первых дней невзлюбила Нату, заставляя ее все делать и по дому, и по двору. Отец с мачехой частенько заглядывали в рюмку. Мачеха "робила" в столовой и вечерами втихаря притаскивала оттуда полнехонькую сумку продуктов. И говаривала: "Тяни, если тянется. Сыта по горло, и нос в табаке".
Она и падчерицу устроила в столовую. Но Нате не понравилось там. Бегай как чумовая с утра до вечера, ошалеть можно. И Ната уехала из поселка, когда помер отец и мачеха дала понять падчерице, что лучше бы она убиралась куда-нибудь подальше. Город ошеломил ее до растерянности, как это, видимо, и бывает со многими девушками, приехавшими из глуши; она казалась сама себе ничтожной, неуклюжей и неумной, ходила по улицам озираясь, в общежитии неловко задевала за койки, столы и стулья. На людях угрюмилась, отмалчивалась, выглядела не то больной, не то обиженной - не поймешь. Даже сама чувствовала это и, чувствуя, стеснялась своей стеснительности, своей угловатости и неловкости, что, в свою очередь, толкало ее на грубость ("Отстаньте от меня! Что вам надо?!"), непонятную окружающим и вызывающую по отношению к Кузнечкиной холодность, порою даже неприязнь самых разных людей.
Он был подобен солнцу в ненастье: светлый, щедрый и веселый, - таким показался поначалу. Они встретились в заводском Доме культуры на выставке картин самодеятельных художников. Точнее сказать, она впервые увидела его там. Он с улыбчивой снисходительностью осматривал картины, рослый, модно одетый. Возле него стоял совсем еще молодой человек, наверное, одних лет с Натой, тоже в модном дорогом костюме, но какой-то невзрачный, сутулый и полусонно глядел на все.
А тот первый выглядел прямо-таки по-княжески. Он казался человеком из другого, более возвышенного, интеллигентного, совсем незнакомого ей мира.
Она с почтением относилась к нему, называя на "вы" и по имени-отчеству, хотя быстро поняла, что это за гусь. Поняла, что у него было много любовниц, - если бы их всех собрать, то хватило бы, пожалуй, для женского батальона, и что он никогда не возьмет ее в жены, мечты об этом по-детски наивны, глупы. "Возьмет!" Надо же! Какая она была дура!
Недели через две-три он бросил ее, и она сразу сникла, еще больше замкнулась и скоро поняла, что беременна. "Дура, дура! Тысячу раз дура!" Делать аборт врачи откажутся - поздно. И, кроме того, она почему-то боялась огласки. А теперь вот смеется: "Хо-хо, нашла чего бояться!" Ната была в те дни точно пьяная, натыкалась не только на койки и стулья, но даже на стены; все кругом поблекло, потемнело в ее глазах. Была минута, когда она сказала себе: "Лучше умереть" - и даже решила, как умрет - повесится; утопленники пугали ее, броситься под машину или поезд - изуродовать себя, - нет! Она замахала руками, будто избавляясь от дьявольского наваждения.
Она ненавидела его и… все еще любила, на собственном опыте убеждаясь, что уж лучше что-то одно - любовь или ненависть, а слитые воедино, они представляют собою гадкое чувство.
И все же надо было что-то делать.
В столовой работала пожилая женщина, которая любила разговаривать с Натой, и всегда в ее голосе звучало сочувствие. Ната даже подумывала: "Вот бы мне такую маму". Ей-то она и решила раскрыть свою тайну. Помолчав сколько-то, женщина заговорщически покивала головой: "Подожди, потолкую тут с бабкой одной". И на другой день сказала: "Долго не соглашалася. Но я все ж таки упросила ее. Она сделает тебе аборт. Не бойся, все будет как надо. Тока никому ни звука. А то и себя, и ее, и меня подведешь. Ну заплатишь скока-то. Правда, она говорит: не надо ничо. Но это тока говорит. Приходи ко мне в пятницу вечерком. И я тебя свожу".
Девчата, конечно же, заметили, что Ната не в себе, пытались дознаться, что с ней, приставали с разговорами, но она отмалчивалась или отмахивалась: "Ничего!.. Что вам надо от меня?" - и ее оставили в покое. Девки раздражали ее, ей хотелось уединения, но те что-то медлили, шатались по комнате, примеряли платья, помадились, хохотали и болтали, болтали. Потом ушли. Выждав с полчаса, она тоже стала одеваться.