Вспомнив об этой, уже давней теперь истории, шофер Костя Бородулин спросил у Тани, так ли все было, как толкуют заводские.
- Да, майор помог мне. Но все, конечно, обошлось без стрельбы. - Она тихо, сдержанно засмеялась. - Ну, какая могла быть стрельба.
Дружки говорили Косте, что Таня была неравнодушна к майору, но, узнав, что у того есть невеста, постаралась подавить в себе это чувство.
"Газик" робко, послушно бежал по кривой, ухабистой дороге, сдавленно урча, дергаясь и дрожа. Костя опасливо вглядывался в серый ледок, покрывавший бесконечные лужи. Ледок с треском рушился под тяжестью машины. Небо было густо забито перистыми облаками, из них сыпалось что-то вроде манной крупы, на диво мелкое, - пройдет сквозь любое сито. Заметно теплело. Значит, скоро и вовсе развезет.
Они выехали из города еще перед рассветом. Костя, Таня и инженер Новиков, щеголеватый мужчина лет тридцати пяти со спокойно-уверенными манерами. По застывшей за ночь иглоледяной дороге как-то незаметно проскочили более ста километров до районного села Покровское, где Новиков вышел из машины - у него тут какие-то служебные дела, а Костя с девушкой, отдохнув малость, махнули к Михайловскому шпалозаводу, где работал техником Танин брат - Григорий. На Таниных губах едва приметная беззаботная полуулыбка. Он часто видел у нее такую полуулыбку. В Михайловке так развезло, что и дороги не видно, улица походила на болото. На пригорке петушино высился новый двухквартирный дом.
- Здесь, - сказала Таня.
В окнах замелькали лица. Таня открыла калитку, и Костя удивился, как много у Григория всяких надворных построек: амбарушка, сарай для сена, два хлева, крыльцо, сени, старомодный чулан. Одних дверей с десяток наберется.
"Совсем не похож на Таню", - подумал Костя, глядя на краснощекого мордастого мужчину в аккуратном, хотя и потертом пиджачке и в галстуке.
- Здравствуй, Танечка, здравствуй, детка! - сказал Григорий басом и повернулся к Косте: - Раздевайтесь. Проходите. Жена моя на работе. А это теща, Евдокия Андреевна. - Он показал на старуху в длинном и черном, как у монашки, платье. - Так сказать, гроза нашего дома. Знакомьтесь.
- Да хватит тебе! - бойко проговорила старуха и засмеялась. Голос молодой, а лицо землистое, сплошь в тяжелых морщинах. Совсем старое лицо.
На обеденном столе, за который они вскоре сели, чего только не было: густые щи с мясом, квашеная капуста, ядреная, хрустящая, будто только-только засолили ее, груздочки и рыжики соленые, паренки, тертая морковь со сметаной, земляничное и малиновое варенье (ягодка к ягодке), пирожки с картошкой, шаньги, бублики. Все мягкое такое, аппетитное. Костя только диву давался, ведь сам он жил впроголодь. Ему все время хотелось есть…
- Свое у нас, - сказал Григорий, глядя на Костю. - Только мука купленная. Корову держим, овечек и куриц. Огородишко есть. И садик есть небольшой. За главного зоотехника, огородника и садовода у нас, конечно, Евдокия Андреевна. Это наша поилица и кормилица.
- Плети, плети, язык, он без костей, - опять весело махнула на него рукой старуха. И повернулась к Тане: - Я тебе тут кое-что подготовила. Вон… в мешке и корзине. Огородного. И мясца.
- Нет, нет, что вы!.. - засмущалась Таня.
- Сестренка!.. - фальшиво строго проговорил Григорий.
Что-то простое, доброе, милое было в этом семействе. Косте нравилось, что все они говорят ему "вы".
- У нас, слава богу, всего хватает, - уверенно проговорила старуха. - А то ить прямо скажу, голодуют люди. Так ведь? Хотя сколько уж вон… почти что два года прошло после войны-то.
- И опасные же у тебя разговорчики, Евдокия Андреевна, - сказал Григорий. - Ну, как там мама?.. - Это уже сестре вопрос.
- Да вот вчера упала. Шла по двору и поскользнулась.
- Ойя! - На лице Григория испуг.
- Да ничего. Только поцарапалась немножко. А как вы себя чувствуете, Евдокия Андреевна?
- Я-то? А чего я? Гляну в зеркало: господи, ну совсем старуха. Старая старуха. А в душе-то вроде б молоденька ишо. Самой смешно.
- И никогда ничем не болели? - спросил Костя.
- А зачем? - улыбается. - Моя бабка, Марья Степанна, та сто два года прожила. И хоть бы ойкнула когда. Уснула и не проснулась. Всю жись в деревне. Даже поезда никогда не видела. Братан мой, Митрей, он в сорок четвертом погиб, полковник… Так он скока раз звал ее в гости. Не!..
"Так уж и полковник, - не без иронии подумал Костя. - Ефрейтор какой-нибудь".
Таня принесла откуда-то фотокарточку, на которой был заснят плечистый мрачноватый мужчина с погонами полковника:
- Вот он, брат Евдокии Андреевны.
"Как она поняла, о чем я думал?"
- Километрах в сорока отсюда есть деревушка Комаровка, - снова заговорил Григорий. - В тайге, в самой такой. Я проезжал там летом и разговаривал с двумя девушками. Так они говорили, что ни разу не видели поезда. И никогда не бывали в городе. А Валюша, жена моя, - он повернулся к Косте, - до свадьбы тоже не ездила на поездах, хотя и бывала в городе. А знаете, как мы познакомились? Она на вокзал шла. Просто так… посмотреть. А я гриппом болел тогда. Шел к врачу. И чихать чего-то начал. Слезы текут и все такое… Ну… остановился, платком утираюсь. А Валя подходит и спрашивает: "Вам плохо?" С этого у нас и началось. Если б не чихнул тогда, так не было бы и жены у меня. Не было бы и тещи Евдокии Андреевны.
- А куда бы я подевалася?
- И я бы и сейчас еще парнем был.
- Да, да! - уже совсем весело усмехается старуха.
"А все же хорошо у них", - подумал Костя. Он представил себя на миг мужем Татьяны и от радости у него захватило дыхание.
- Как у тебя с работой, Гриша? - спросила Таня.
- Да ничего.
- У нашего Гриши все ничего, - опять усмехнулась старуха.
- Недавно вот сделали новый универсальный агрегат по выпуску шпал. Это штука очень сложная. Включает в себя ряд машин и устройств, соединенных воедино. Его мы запустили прямо на лесосеке. Агрегат этот спиливает сосны, очищает от сучьев, трелюет и тут же, на лесовозной дороге, режет на шпалы.
- Ты забыл сказать, Гришенька, что к шпалам тут же на лесосеке прикрепляются и рельсы, - добавляет Таня.
Григорий засмеялся, тихо, сдержанно, коротко.
"Точно так же смеется, как и сестра", - удивился Бородулин.
Костя незаметно вглядывается в Таню, она сидит напротив него. По-сибирски полнотела, с ярко-голубыми глазами, какие бывают только у северянок. Он втайне любил эту девушку. Впрочем, так ли уж втайне? Да, он никогда не говорил ей о своей любви, не лез, не пожирал глазами, наоборот, отводил глаза, будто был виноват в чем-то. Но Таня, конечно же, все понимала. Он чувствовал это. Дружок шофер, с которым Костя немножко пооткровенничал, сказал ему: "И что ты нашел в ней? Фигура как доска. Ни спереди, ни сзади. И в морде ничего такого…" Поначалу она и Косте не приглянулась. Но прошло какое-то время, и он начал понимать, что ошибся: у девушки есть и внешняя красота, робкая, мягкая, не видная сразу, и притягательная женственность, и доброта, и деликатность…
Один раз, насмелившись, он спросил у нее: "Вы любите кататься на лыжах? Не любите? Жаль. А я хотел пригласить вас покататься". Она как-то слишком быстро добавила: "Нет, нет, я не могу".
Сейчас он думал: "Какие у нее костистые пальцы. Ведь это, наверное, некрасиво. А мне нравятся". В голову совсем некстати лезли непонятные, нелепые на его взгляд пословицы: "Влюбился, как мышь в короб ввалился", "Держи деньги в темноте, а девку в тесноте". Их он вычитал когда-то в старинной книге и запомнил потому только, что они непонятны.
Обратная дорога была тяжелее. Косил дождь, частый и по-весеннему теплый: все окрест побелело, сизо затушевалось и стало как в тумане. Дорога окончательно раскисла, и "газик" пьяно мотался в непролазной грязи, гудя, урча и завывая. Порой машину так кидало вправо, влево, что она становилась боком к дороге. Тане казалось, что они вот-вот ухнут куда-то в пучину. Двигались почти со скоростью пешехода. Костя свернул с тракта и поехал поблизости от него. Так лучше, хотя и тут машина без конца дергалась, шарахалась куда-то, то и дело застревая.
Возле мостика через речку дорога вдруг резко врезалась в землю, образовав берега, облепленные кустарником. Машина попятилась, бойко вильнула на тракт и завалилась задними колесами в яму, покрытую густой, как тесто, грязью. И затихла.
Костя плюнул с досады. Он понял: сели прочно, надолго.
С прежним усердием хлестал дождь. Лужи и грязь, грязь. Сыто булькала опухшая от половодья речушка.
- А мы в речку не сползем? - спросила Таня, зябко поеживаясь в своем модном, узком пальто: - Как же это так получилось?..
- Не сползем, - фальшиво-бодро проговорил Костя. - Замерзли? Возьмите мой полушубок.
- Да что вы, что вы! Не надо.
- Берите, говорю. - Он с армейской быстротой стянул с себя полушубок и накинул ей на плечи. Ему было приятно дотрагиваться до ее рук и плеч.
- А вы?..
- Мне и в фуфайке ничего, - соврал он. - А сейчас еще и поробить придется. Пойду, веток нарублю. Под колеса набросаю. Иначе придется нам загорать тут до самого лета. Ох и влопались мы!
- Посоветуйтесь с Федором Васильевичем. Он ведь хорошо разбирается в шоферских делах.
Она говорила, как всегда, вежливо, располагающе. Но ее слова о инженере Новикове не понравились Косте. Значит, считает, что он шофер так себе, недоучка.
- А что мне Новиков?..
- Зря вы… он очень способный человек.
Недовольно засопев, Костя начал вылезать из машины.