Жить с мачехой не хотелось и, кончив семилетку, Вера подалась в областной город. Ну, а потом чего только не было: работала токарем и занимала койку в бараке (сырая, вонючая комнатушка на шестерых), побывала на фронте, после войны вышла замуж и уехала с мужем в Забайкалье, где долго мотались по частным квартиркам, жили в убогой хатенке-насыпушке, кое-как слепленной из досок (земля между досками осела, и стены были мокры, склизки, холодны). С полгода ели гнилую картошку и болтушку из муки. Муж в этой хатенке-насыпушке и помер. В армии - траншеи, землянки. И - ничего. Будто так и надо. Даже вспоминать вроде бы приятно. А вот после войны тяжелая жизнь раздражала ее. И обижала. Когда она заочно окончила техникум, когда ей перевалило далеко за сорок и волосы стали наполовину седыми, фортуна повернулась к ней: Вере Петровне дали на заводе квартиру с удобствами и перевели на инженерную должность. Тогда она все время торопилась - и в цехе, где ей, ко всему прочему, понадавали уйму общественных нагрузок, и на улице (она жила далеко от завода), и даже дома, когда, казалось бы, можно и отдохнуть. Ускоренный ритм, навязываемый цехом, так просто не сбросишь; жила больше надеждами (дескать, ладно, пока как-нибудь, а уж потом, в будущем!), и в этом была ее ошибка: надежды исчезли, будто и не было их, пришла старость, уже без радужных ожиданий, с мучительными сожалениями. Жила бы, как все, радуясь, что ходишь, видишь, дышишь…
Отец поначалу как-то странно равнодушно относился к ней: уезжаешь, ну и уезжай, выходишь замуж - выходи, живешь без квартиры - ничего, потерпи, бывает, но с годами стал внимательнее, все больше и больше радовался ее приезду, и было видно, что он теперь даже гордится ею: дочка вышла в люди, почти что инженер. Несколько раз приезжал к ней, и ему все нравилось там: и город, и квартира, и Верины сослуживцы, люди все дипломированные, солидные, обходительные. Старик внимательно приглядывался к дочери, как бы изучал ее, и это забавляло Веру Петровну.
Отец хорошо зарабатывал, были у него и огородишко, и корова, и овечки, и курицы, все было - и денежки, когда-то понемногу, когда-то помногу, но беспрерывно текли и текли от отца и мачехи к Зое и ее отпрыску Леониду. А о Вере забывали, будто ее и не было на свете: "Вера не возьмет. Ей не надо". Дескать, бойкая, пробьется. И она бог знает где. А тихоня Зоенька рядом, тут. И с ребеночком. У всех вызывает сочувствие. Муженек пожил с ней года два и погиб при автомобильной катастрофе, он был шофером. Правда, когда Вера приезжала, отец и мачеха иногда совали ей какую-нибудь мелочь - баночку варенья или десяток яичек или стакан сухих грибов, но она всякий раз отказывалась, стеснялась брать, и стеснительность прикрывала грубоватым смешком: "Да что я побираться приехала?" А сама всегда привозила им богатые подарки - то костюм, то пуховую шаль, то плащ, то пыжиковую шапку, то отрез на платье, а то еще что-нибудь дорогое и нужное им.
Пенсия у нее невелика. И тут все ее доходы. А ведь еще лечиться надо. Вера Петровна к тому же какая-то непрактичная и часто оказывается в дураках. Весной одолжила соседу-пенсионеру последние полсотни рублей, и он до сих пор не отдал их: "Нету пока, матушка. Отдам, отдам!" А где уж отдаст: пить начал, каждый день на взводе. Раньше сама белила и красила в квартире, а нынче вздумала нанять маляров, уже тяжеловато самой. Пришли, побелили. "А стены на кухне и в коридоре уж завтра покрасим. А то вон как упластались. Ты уж расплатилась бы с нами. Завтра все сделаем честь по чести". Нате, берите! Ушли и - поминай как звали. Сама добеливала, докрашивала.
Может, когда-то в чем-то Вера Петровна и ошибалась, что-то делала не так, как надо, все может быть, но никогда не желала она зла людям, была бойка, шумлива, добра и покладиста, и мысли об этом, теперь на старости, согревают ее. У нее старообразное с глубокими морщинами (кожу будто надрезали) мясистое лицо нездорового землистого цвета - даже самой неприятно смотреть. Не то что у Зои. Та моложава.
Покормила отца, и он уснул. Во сне он все время хрипло выкрикивал что-то бессвязное, звал кого-то, спорил с кем-то - ничего не поймешь, глухо стонал и ойкал; просыпаясь, просил дать воды, пытался сесть, отчего старая железная кровать невыносимо сильно и как-то болезненно скрипела, и Вера Петровна, привыкшая у себя дома к тишине и одиночеству, никак не могла заснуть. Ей все казалось, что он пробудился (она лежала в другой комнате). Подбегает. Нет, спит. Кажется, опять зовет. Нет, во сне… Дышит уже совсем тяжело. И вдруг утихает, не дышит вроде бы. Умер!!! Веру Петровну обдает холодом, она начинает тормошить старика: "Папа, что с тобой?!" Опять дышит. Потом дыхание снова исчезает. И так без конца. Он все время сползал с кровати, и Вере Петровне казалось, что отец свалится на пол и разобьется.
- Вер, а, Вер!
Подошла. Спит. Во сне видит дочь.
- Вера! Плохо мне. Ой, плохо мне!
Это уже не во сне.
Она так испугалась, что, когда вызывала "скорую", то не сразу назвала номер дома, все вылетело из головы, и женщина на другом конце провода поторопила ее: "Говорите быстрее!"
- Дай мне, Веронька, руку.
Это была тяга умирающего к живому. Все отживающее тянется к живому.
- Успокойся, пожалуйста, успокойся! Сейчас приедет врач и все будет хорошо. Все будет хорошо! Он уже едет. Успокойся!
Врач "скорой", флегматичная, неторопливая женщина, сказала Вере Петровне с легким раздражением:
- Ну, что вы паникуете? - Указала рукой на старика: - Возраст!
Вера Петровна не раз еще услышит это слово - "Возраст" (что, мол, поделаешь!) и от соседок, и от медсестры, которая ставила Петру Андреевичу уколы, и от Зои.
"Почему они такие равнодушные? Почему все мы смотрим на смерть в старости как на что-то самое простое, обычное? Смиряемся со смертью…"
4
Вера Петровна приглашала то одного, то другого врача, и их уже начинали злить ее назойливость, ее бесконечные приставания и просьбы; давала отцу лекарства, бегала по магазинам и базару, выискивая, что бы купить для него; успокаивала, веселила старика, как могла, и с ужасом видела, что все без толку - отец с каждым днем хилел, слабел, какая-то неведомая и в то же время неумолимая жестокая сила тянула и тянула его из жизни. И невольно вспоминалась старинная, давно вроде бы уже забытая русская пословица: от всего вылечишься, кроме смерти. У Веры Петровны было чувство крайней подавленности и тоски - ей было страшно за себя. Отец, как тень, - живет, не живет. Почему же ей так мучительно жалко его?
Перед утром он проснулся и, громко дыша, долго глядел куда-то в угол, думая о чем-то своем.
- Ты о чем думаешь?
- О боге, - прохрипел он.
Когда ей было лет десять, отец снял с божницы простенькие деревянные иконы и начал их торопливо рубить топором на мелкие части; рубил и совал в железную печечку, где горели дрова; железянка грозно гудела и завывала. На печке лежали картофелины, разрезанные на тонкие ломтики, - ужин для их семьи. Отец рубил, а мачеха крутилась возле и, охая и злобно дыша, пугала его адом и чертями. "Картошку эту я есть не буду, так и знай!" А он кряхтел и рубил, кряхтел и рубил. Отец никогда не вспоминал о боге.
- А ты разве веришь в него?
Он ответил не сразу:
- Да нет. Тока щас вот что-то подумал: а вдруг он есть.
- И тебе хочется, чтобы он был?
- Хорошо, если бы был.
Последнюю фразу он произнес тихо, виноватым голосом. Он ждал, что скажет дочь, как будто она могла сказать только истину. Сказки о бессмертии души (ведь в бессмертии суть, если его нет, что думать о боге) казались ей наивными, нелепыми, но отец ждал подтверждения, она это чувствовала; этот мир для него уже потухал, а вечного небытия он все же не хотел, - живые никогда не смирятся со смертью. И в утешение ему она сказала:
- Возможно, и есть.
Старик прожил еще около месяца, стонал, мучился, а помер тихо, незаметно, перед утром, когда на улице мела метель, наверное, уже последняя в эту зиму, и город, запорошенный снегом, тихо и покорно спал. И сразу стали отовсюду стекаться люди. Многие проявляют какое-то странное любопытство к умершим: видели человека за всю жизнь раза два или вовсе не видели, может, даже и не слыхали о нем, чужие, посторонние, а вот пришли, стоят, глядят со скорбными лицами. Чего глядят? Одна даже горько поплакала, попричитала и, отойдя в сторону, стала, как ни в чем не бывало, разговаривать с бабами.
Оказывается, в городе жило немало двоюродных и троюродных сестер, братьев, племянников и племянниц и еще каких-то, вовсе уж дальних-предальних родственников - седьмая вода на киселе, которые на удивление быстро узнали о смерти Петра Андреевича и заявились в тот же день. Вера Петровна прибиралась на кухне и в коридоре, а Зоя Петровна, Леонид и трое дальних родичей стали рыться в комоде, выискивая деньги, которых, по мнению Зои Петровны, было немало припрятано у покойника. А похороны, как известно, требуют денег.
Вера Петровна услышала радостный возглас сестры, и он был так некстати, так неприличен, этот возглас.
- Вот нашли! - Зоя Петровна положила на кухонный стол пачку денег. Она была радостно возбуждена, старалась скрыть это, успокоиться и не могла: - Тысяча двести рублей. Двести рублей папа обещал Жене на свадьбу. Ну… похороны, поминки… А потом поминки на девятый день, на сороковой. И через год. В общем, как раз хватит.
Она выжидающе глянула на сестру, пытаясь определить, верит та ей или не верит, тянется к деньгам или нет. Вроде бы не тянется. Лицо как маска, ничего не поймешь, - бывают же такие люди. И Зоя Петровна продолжает так же возбужденно:
- Двести рублей он давно обещал… А его желание для нас - закон. - Ее верхняя губа заметно напряжена. Глаза неподвижные, будто неживые.