- Чую я: здесь что-то не то. Что-то за этой молельней кроется. Давайте-ка попробуем с пареньком одним поговорить. Серьезный паренек. Он с бабушкой живет. А отца и матери у него нету. Бабка его тоже в эту молельню заглядывала. Чего-нибудь да слыхал он.
Дежурная по сельсовету привела парня лет восемнадцати, бойконького, глазастого. Глянув на него, я сказал себе: если знает, все выложит.
Парень выслушал с понимающей улыбкой и начал:
- Ну… обирает он их. Верующих. Моя бабка, например, каждое воскресенье медяки туда таскает. Важенину этому. А как-то даже рублевку прихватывала. На свечки, дескать, на лампадки и на иконы общественные. "Общественные иконы" - придумали тоже. Попа какого-то привозили на той неделе.
- Попа? - с каким-то даже испугом спросил Дударев.
- Ну! В рясе и с волосьями длинными. Самый такой… натуральный поп.
- Почему же мне никто об этом не сообщил?
- А откуда его привозили? - поинтересовался я.
- Ну, уж это я не знаю. Говорят, будто он всякие церковные процедуры проделывал. Даже ребятишек крестил, говорят. Для попа тоже деньги собирали, ну, а передавали через того же Важенина.
- И долго он жил у нас? - уже сердито спросил Дударев.
- Да, нет. Бабка говорит, что в тот же вечер уехал.
- А куда?
- Кажется, в Тюмень. Точно не знаю.
- А почему ты раньше не сообщил мне?
- А я только вчерась узнал.
- Так, так! - крякнул Дударев. - Кое-что проясняется. А, слушай-ка, ты не придумываешь что-нибудь от себя?
- Ну, что вы, Прохор Андреич. От бабки моей слыхал. И потом к нам старухи всякие приходят. Я ж не дурак, понимаю. Они предупреждали меня: "Ты, дескать, смотри, не растрезвонь". Да я не шибко пугливый.
Мы решили вызвать еще одну богомолку, тоже старуху, но еще крепкую, дородную. Когда она пришла и чинненько уселась напротив нас, Дударев начал без всяких обиняков:
- Вот что, Парасковья Максимовна… Ходишь молиться к Важенину в дом?
- Ходила.
- А за свечи Важенину платила?
- А как же, задарма и спичек не дают.
- Значит, платила. И платила, конечно, впятеро дороже, чем эти свечки стоят в городе.
- Для бога, Прохор Андреич, не жаль.
- Да не для бога, а для этого старого прохвоста Важенина.
- Ну, не поеду же я в город за свечками. Ты чо?! И пошто ты так о Филимоныче?
- А зачем они тебе, свечки?
- Как зачем? Богу молиться.
Когда мы остались одни, Дударев вытер лоб рукавом пиджака:
- Что ж, товарищ редактор, на сегодня, наверное, хватит, а? Уже десятый час. А то мы с этими еретиками, пожалуй, до утра не разделаемся.
Назавтра я пошел на работу чуть свет. Накрапывал нахлынувший откуда-то холодный, неуютный дождь. Дударев был уже у себя и сообщил мне новость:
- А старик-то Важенин какой номерок отколол. Дом свой продал. К нему уже давным-давно покупатель один подбирался, деньги хорошие предлагал. Но раньше Важенин и слышать об этом не хотел. А вот вчера вечером пошел и сам ему предложил. Неспроста это. Не-ет! Не таков Важенин, чтобы из-за мелочей труситься. Тут что-то того…
На душе у меня было беспокойно. "Черт с ним, с этим Важениным, - думал я. - Но получается, что мы и против старух воюем".
Молельный дом был прикрыт, и предпринимательская деятельность Ивана Филимоновича Важенина, вначале такая успешная, потерпела крах. Сам Иван Филимонович и его симпатичная жена "с нерусским обличьем" вскоре отбыли в Омск и поселились, как говорят, на глухом железнодорожном полустанке.
Но умер Важенин не там, а где-то на севере Красноярского края: бродячая душа была у этого крепкого сибирского мужика. Люди с удивлением рассказывали мне пото́м, как горько плакала и отчаивалась молодая жена его.
1962 г.
Столбы
Евгении Ивановне Селиверстовой - жене и другу - посвящаю.
Все были у меня в жизни какие-то дороги, бесконечные дороги. Всякие. Уж так получалось. Нравились они или нет? Когда как. Чаще, сколь ни странно, нравились. Оно и понятно: был я молод, здоров. Многие дороги - и плохие, и хорошие - до сих пор ярко помнятся мне. Вот одна из них, далекого сорок восьмого года.
…Райком партии размещался в двухэтажном доме, поставленном, как и все тамошние дома, из крепкого таежного сосняка. У дома этого, как рассказывали старожилы, любопытная история: он был проигран в карты за одну ночь, и прежний хозяин выехал на лошадях почти что ни с чем. Новый владелец дома - картежник - стал кулаком. И позднее его раскулачили. На втором этаже, в самом вместительном кабинете первого секретаря, проходило совещание руководящих работников района, их райком посылал в колхозы, где дрянно шло дело "с зимним содержанием скота". Во всем чувствовалось какое-то ненужное тягостное напряжение. Так уж было в ту пору. И не только в нашем районе. По обычаям тех времен первый секретарь начал речь свою с общих газетных фраз. И говорил долго. Это был пожилой, не в меру полный, похожий на богатого кулака, но простой и добрый мужик. Лицо строгое, озабоченное. В голосе тоже строгость и озабоченность.
- В деле развития общественного животноводства у нас допускаются очень серьезные недостатки, - продолжал по-газетному шпарить первый секретарь. - Не подготовились к зимнему содержанию скота колхозы… - Называет, какие. - Здесь большой падеж скота. Корма расходуют бесконтрольно… В телятниках холодно. Телят поят холодным молоком, что, конечно же, приводит к заболеваниям… У нас, товарищи, есть все возможности выправить положение. Для этого прежде всего необходимо подтянуть до уровня передовых отстающие колхозы. - Говорит привычно громко, без запинок. Потом, решив, видимо, что с официальной фразеологией пора кончать, сказал просто и душевно: - Дела в этих колхозах, прямо скажу вам, хреновые. - Он поджал губы, и в лоб его врезались грубые борозды-морщины. Сказал еще сколько-то уже простых фраз и улыбнулся неожиданно мягкой, почти робкой улыбкой: - Всем сегодня же выехать в колхозы, товарищи.
"Выехать". Просто сказать. В нашей редакции нет ни машины, ни лошади. Автобусы в районе не ходили даже летом. И я добирался до колхозов обычно пешком.
- Что у вас там было? - спросила Женя, моя жена.
- Да в деревню Бор посылают. Уполномоченным. Дай что-нибудь поесть. И пойду помаленьку.
- Да куда ты пойдешь? Вот-вот стемнеет.
- Велели немедленно.
- Да мало ли что велели? Все утром поедут, вот увидишь.
И действительно, почти все уедут на рассвете, как я потом узнаю.
- Нет, пойду сейчас.
- Ну погляди хоть, что на улице делается.
- Ничего. Дай поесть.
- Хорошо, садись за стол. - Жена недовольно махнула рукой. И тут же снова с тревогой: - Ну, куда ты поплетешься в такую погоду?
Я почти восемь лет отбухал в армии и привык к "дисциплинке". И мне нравилась, не знаю почему, сибирская пурга с ее неистовым ветром, колким снегом и беспросветностью. Любил ходить в пургу. И еще… Хотелось мне заявиться в деревню по-солдатски безбоязненно, когда даже собаки не выглядывают из подворотен.
День походил на вечер; пурга во всю гуляла по улицам села, наметая сугробы-копешки, погромыхивая непрочной кровлей старых избенок и высвистывая свою злую мелодию в лабиринтах древней, давно порушенной церкви, где размещался теперь районный Дом культуры. Ясно видны только здание райкома, библиотека и несколько жилых домов, все остальное в густой, темно-серой, сумасшедшей мешанине. Но мороз не сильный, градусов десять-пятнадцать, для здешних мест так… пустячок.
Прошел сколько-то по безлюдной, по-сибирски размашистой улице и повернул к Тоболу, широченному здесь, в низовьях; тут летом ходил паром, отличавшийся ото всех других, виданных мною паромов, протяжной нудной скрипучестью. Я проплывал на пароме, обычно торопясь, в напряженно-тревожном состоянии: "Как там с уборкой? Что-то очень уж большой падеж скота. С других взятки гладки, а уполномоченного за горло возьмут" - и не чувствовал речных красот, лишь понимал, что здесь красиво. Тобол почему-то не жил тогда в моем сердце.
На реке еще более ветрено и снежно, чем в селе; дорога во многих местах завалена сугробами, ноги легко уходят в мягкий снег, и только где-то в глубине его нащупываешь твердую гладь земли.
В своем порыжевшем от старости, облезлом, но все еще теплом полушубке, в стареньких, подшитых, но тоже теплых пимах я чувствовал какой-то внутренний, приятный уют. В войну мне, как и всякому солдату, приходилось спать и отдыхать где попало и как попало. Бывало, даже в строю засыпал на миг. Лежишь в холодной сырой землянке, закутавшись в шинель, нахлобучив шапку, прижавшись к нарам, и ты как бы в своем, отдельном, приятном мирке, обособленном от всего, что тебя окружает. Важно вызывать в себе это чувство уюта, когда кругом тебя сырость, грязь, снег, мороз и мрак.
"Хорошо бы заночевать сегодня в жаркой избе". Вспомнилось к чему-то, что генералиссимус Суворов (он легко одевался даже в мороз и спал на сене) любил отдыхать в жарких домах. В наших караульных помещениях, а я их видел немало, было как в пекле: настоится часовой, намерзнется и потом лежит себе, наслаждается. Мне почему-то все время "везло" на холод. Часто умывался снегом. Умоется рота чумазых, и будто не снег уже на земле, а грязь. Солдат радовали костры. До сей поры люблю я (тоже армейская привычка) горячую пищу, неприятно удивляя этим своих знакомых.