- А потому, что завтра тринадцатое.
- И вагон тринадцатый.
- Ну?
- Два раза тринадцать.
- Ну и что? Ви-та-лий…
- Надюшкин старшой…
- Это ты уже говорила.
- Инженер он. Ну, помнишь, когда мы гостили у ней, так ишо накануне нашего отъезда ее сын приходил. Долговязый. Видный такой, бастенький.
- Теперь все они гладкие, как рысистые лошади.
- В желтом бабьем берете был. Ты ишо разглядывал его берет.
- А-а-а!..
- Он же твой племяш, а не мой. Ты и помни.
Было пять минут первого.
- Что это за девка приходила? - спросил Михаил Никифорович, закуривая.
- На тебе! Будто не знаешь.
- Не знаю.
- Да дочь Пелагеина. Вершининой Пелагеи.
- Она ж маленькая была, совсем соплюшка.
- Была когда-то. Счас она в Покровке. У тетки живет. Ну и у Пелагеи часто ночует, когда тепло. По телефону хотели передать. Да у нас с телефоном что-то.
- Ишь ведь! Все норовят куда-нибудь в контору, лешак их дери! Чуть-чуть подрастут и - фьють, только пятки видели.
- На почте тоже надо кому-то робить. Хватит, ложись. Я спать хочу. И перестань смолить.
Всю ночь ему плохо спалось, он раза два вставал и, кряхтя, подходил к немому окошку, равнодушно вглядывался в ночную мглу, прислушиваясь к далекому сонному пению петухов и вечно печальному поскрипыванию ставней, раскачиваемых осенним ветром.
Они жили вдвоем с женой. Мария Прохоровна, ничуть не смущаясь, частенько говаривала с застывшей печалью в голосе: "А уж деточек мне бог не дал".
Поезд приходил под вечер. На это время у Михаила Никифоровича было намечено провести собрание с доярками, а точнее сказать, беседу. Пришлось отложить. Он выпроводил из своего дома старуху-колхозницу, пришедшую с разными просьбами, неуемно говорливую, побрился, наваксил сапоги, запряг в ходок резвого жеребца и погнал к железнодорожной станции, до которой было почти что десять километров.
"Сколько все ж таки народу по белу свету бродит, - дивился Михаил Никифорович. - И все куда-то бегут, бегут. А зачем бегут и сами, наверное, не знают".
Он степенно сидел в ходке недалеко от станции и хмуро оглядывал пассажиров, проходивших мимо. Вид у Михаила Никифоровича куда тебе, чуть не генеральский, ростом он, правда, не вышел, ноги коротковаты, обрубки какие-то, но все одно кажется рослым, особенно издали, этаким здоровяком, потому, наверное, что плечи у него дай бог - едва обхватишь рукой, голова тоже, как артельный котел, никакую фуражку не напялишь; лицо обветренное, строгое, длинный нос упрямо нависает над верхней губой, кажется, вот-вот свалится; кожа на шее дряблая, как у старой общипанной курицы, зато на руках темна, упруга и тверда. И, вообще, он выглядит человеком простым и сильным.
- Дядь Миша! - громко сказал парень с веселыми глазами, одетый в новый костюм цвета гнилого помидора - темно-красного с черными пятнами. В его голосе неуверенность. - Это ты?
- Виталий?!
Парень подскочил и начал быстро-быстро трясти ему руку. Дядя узнал его. И чудно как - по родимому пятну на подбородке, оно яйцевидной формы; в тот ленинградский день Михаил Никифорович порядком нахлестался и обменялся с племяшом двумя-тремя фразами; от племяша остались в памяти только дурацкий желтый берет и вот это родимое пятно. Сыновей младшей сестренки, которая во Владивостоке живет, он вообще не видывал, а их вон сколько - трое. Племяши все-таки. Поразъехались родственнички кто куда. В старую пору все рядышком жили, разве что деваха какая замуж выскочит за парня из соседней деревни; родились, бывало, жили, плодились и умирали в одном и том же месте, пугались чужих краев, и о человеке, умотавшем из родной деревни, говорили: сгинул-де, пропал. Да, новые времена ослабляют родственные связи.
- Садись давай. - Михаил Никифорович похлопал по сиденью. - Говорят, в ногах правды нету. В отпуске?
- Да.
- А чо поздно взял отпуск-то? Горожане любят летом. Чтоб по лесу, по садам да паркам погулять. Цветочков понюхать. - Михаил Никифорович засмеялся.
- Да уж так пришлось. А чего это ты, дядя Миша, приехал на лошади? Такая чудесная погода! Просто прелесть! Я бы лучше пешком прошелся. Чемодан у меня легкий. А воздух, воздух какой у вас! Чистый, ароматный. Надышаться не могу.
Он глубоко вдыхал в себя воздух. Стоял, вдыхал и глупо улыбался. Михаил Никифорович недовольно крякнул; ему не нравилась эта пустая восторженность, не по душе был яркий костюм племянника. И неприятно, что на них глазеют прохожие.
- Нам, брат, некогда тут шибко-то разгуливать. И пехом далеко. Садись давай, - уже сухо добавил он.
В ногах у них лежал блестящий дорогой чемодан Виталия, Михаил Никифорович боялся задеть его сапогами, да и ногам было неудобно.
- Какой у вас все же чудесный воздух!
- Дался тебе этот воздух. Хватит, поехали. Н-но! - Он дернул вожжи, и застоялая лошадь понеслась.
Уже во всем ощущалась осень: желтели листья берез, с неба тянуло сырым, как из погреба, холодом, и ветер был не то, чтобы крепкий, а какой-то странно тревожный, надсадный, по-зимнему посвистывающий. Такого не бывает летом.
- А все-таки чувствуется Сибирь. Это трудно объяснить, но чувствуется. Главное - необъятные пространства. Между прочим… До Москвы ехал - ни одного пьяного. От Москвы до Свердловска - уже попадались. А от Свердловска - полно.
- Да это ваши, ленинградские, - затаенно, про себя усмехнулся дядя. - Думают, раз Сибирь, дак и распускаться можно.
- Да ты что!.. - испуганно возразил Виталий. - Слушай, дядь Миш, а почему ты в сапогах? - Он недоуменно поглядывал на дядюшкины стоптанные сапоги.
- Чего? - переспросил тот, хотя расслышал вопрос.
Племянник замялся:
- Вроде бы и неудобно спрашивать. Ты уж извини, пожалуйста.
- Да ничо. Говори, говори.
- Почему ты в сапогах?
- Хм! А в чем мне быть?
- Да ведь тепло.
- Ну и что?
- Сухо.
- Ну!
- Я бы, например, никак не смог.
- Обувью нас Ленинград снабжает. И нам высылают тока сапоги. А туфли для ваших щеголей оставляют.
- Ну да!.. - заулыбался племяш. - Рассказывай!
- А я завсегда в сапогах. - Это он сказал так из упрямства. На самом-то деле всяко бывает - и в туфлях ходит, и в сандалиях.
- И зимой и летом в сапогах?
- А чо это зимой-то?.. Зимой, конечно, в пимах. Если зимой поехать в сапогах, скажем, за сеном, то и без ног можно остаться. Это тебе не город.
- А летом не снимаешь?
- Почему не сымаю? - опять затаенно усмехнулся дядя. - Когда ложусь спать, то сымаю.
- Это ясно. А днем все время?..
- Да ведь у нас же осенью грязища. Это тока тут вот песочек.
Племяш забавлял его наивными вопросами, и Михаил Никифорович весело думал: "Как робенок, ей-богу. Все просто".
Осень и на самом деле была гнилой, то и дело моросил хилый дождик; дорога еще ничего - кое-где сохранилась, а в низинах не просыхала грязь, какие уж тут туфли. Мелькнула мысль: надо будет выбрать время и съездить за туфлями в районный универмаг, купить сразу пары две и, если устоится ведро, сбросить сапоги, а то получается так, что, кроме сапог, вроде бы и надеть-то нечего: сандалии не для осени, а туфлешки поизносились, каши просят. Говорить обо всем этом не хотелось, больно уж самоуверенный голос у племяша, будто все-то он знает и до всего дошел. Хотя, где уж, что уж!.. Михаил Никифорович, действительно, хорошо, удобно чувствовал себя в сапогах, куда лучше, чем в ботинках.
- Извини, дядя Миша, но я что подумал… Такая жарища, а ты в сапогах, да еще и в черном костюме. Это я тебе как дяде…
Племяш глядел по-детски наивно. И улыбался. Славная улыбка - тихая, дружеская, ничего не скажешь. Но Михаилу Никифоровичу стало вдруг обидно.
- Да ты что, дядь Миш? Я ж по-родственному. - Племяш замялся, видимо, начал понимать, что не надо говорить об этом - не время и вообще лишнее.
- Ну, договаривай, не бойся.
- Да ладно! Давай поговорим о чем-нибудь другом.
- Нет, уж коли начал, так продолжай. Я, брат, не люблю, когда не договаривают. Я это гадство не терплю. Ну!..
- Ну, хорошо, хорошо! Я бы, к примеру, надел что-нибудь легкое и светлое.
- Хм! Под физкультурника.
- Видишь ли…
- Если б я футбол пинал иль наперегонки бегал. Да мне, слава те господи, уже за пятьдесят перевалило. Михайло-то, скажут, спятил, никак. Хы!
Помолчали. Племяш вроде бы утих. А дядя раззадорился, ему хотелось доказать свое.
- У меня, знаешь, какое хозяйство? Пройди-ка наши поля с края до края. Подожди!.. До Марьиного болота километров четырнадцать. Да в эту сторону километра три наберется. Семнадцать километров. Да скота стока. Тут глазоньки да глазоньки нужны. И сама деревня не маленька. Представляю, что люди скажут, ежли я физкультурную одежу напялю.
- Ну это твое дело. Зря я поднял этот вопрос. Ты уж извини меня.
"Как на собрании: поднял вопрос", - подумал Михаил Никифорович.
По всему видать, племянничек упрям, ишь как лоб-то нахмурил; улыбался, улыбался и сразу - нахмурился: морщины как у старика, губы поджаты.
- Да светлый-то костюм у тебя через недельку в темный превратится. - Михаилу Никифоровичу стало смешно. - Здесь не тока пыль. Тут и грязи-то по уши бывает. Нам надо для работы что-то попрочнее. Знаешь, когда я этот костюм покупал?
- Когда?
- А лет десять назад.
- И с той поры носишь?
- Ношу. А чего не носить. Праздничное пальто зимнее я вскоре после войны купил. И до се ношу. Я подолгу ношу. Не треплю. Пускай уж городские модничают. Им там кое-кому делать-то неча.
- Ну это ты зря! У каждого свое дело.