- Обладьте все хорошенько. - Сейчас он говорил еще более вежливо, ловя себя на том, что чувствует какое-то тайное лихое злорадство, прикрываемое этой самой вежливостью. Усиливающееся от этой вежливости.
Подумал: тайное злорадство, вежливая злость, потайная пакость куда хуже откровенного злорадства, грубой злости и открытой пакости. И безопаснее для злорадника и пакостника, и, наверное, больше приносит им радости. От сознания тайности и коварства. Не случайно многие предпочитают тайное - откровенному, тихое, вежливое - шумному, грубому.
- Конечно, требуется время. Правда, у вас его маловато.
Он и сам понимал, что это примитивная колкость. Но уж так получилось.
Она понимала, что сосед злорадствует. И взбеленилась:
- Вы несносный человек. И порядочный хам. И я рада, что наконец могу вам высказать это.
Да, она обычно говорила то, что думала, порою резко, не стесняясь в выражениях. Вспылит, ругнется и опять говорит обычным голосом. Это удивляло Пискунова, который сердился подолгу, сдерживая злость, скрывая ее.
- Не знаю уж, кто из нас хам-то. Я вот не ору и говорю вежливенько. А вы… вы орете и обзываетесь. И вот надо еще посмотреть, кто хам.
Он говорил с нажимом, и это ему тоже нравилось, как и его фальшивая вежливость.
"А злорадство хорошо взбадривает человека".
- У других вы все видите. А у себя даже под самым носом ничо не видите.
- А что я не вижу? - странно тихо спросила Хохлова.
- Я уже не раз говорил что. Грязь вон тащите в коридор. Сапожки надо оставлять у входной двери. А клеенку на столе - мыть. - Он показал рукой на кухню. - И мусор в ванной после себя убирать. - Показал на ванную.
- А я что - не убираю? - как-то даже виновато отозвалась она.
- А посмотрите-ка, сколько щепок-то оставили.
- Ну, немножко лишку принесла. Пусть полежат, они же в ведре. А в следующую субботу сожгу.
- И почему вы все время обливаете конфорки? - Он опять показал рукой на кухню. - То молоком, то, понимаешь, маслом, то ишо черт знает чем.
- А вот это выдумка.
В ее голосе, взгляде да и во всей фигуре он снова уловил какое-то пренебрежение к себе.
Пискунов и сам понимал, что переборщил: ну, положим, было раза два - пролилось вскипевшее молоко, что ж такого, но какое-то злое, самому ему непонятное, будто не свое, а чье-то чужое чувство толкало и толкало его на ссору с соседкой. Ссоры этой он ждал, искал ее.
- Ну это уж слишком, сударь. Какие-то пошлые, обывательские придирки. Назидательный тон. Стремление во что бы то ни стало унизить меня. О, как вы мне надоели, господи!
Он не умел так говорить. И не пытался так говорить, боясь показаться смешным. Ее интеллигентные фразы злили его. Она сама бросилась в атаку, и он охотно пошел в контратаку. И разве тут обойдешься без "политичных" фраз.
- Ну дык знамо!.. - иронично протянул он. - Тока мы с вами не где-то, а в коммунальном доме проживаем. Вот!.. И, значит, обязаны что?.. Все порядки соб-лю-дать. Законы-то для всех писаны. И для вас писаны.
Хохлова укоризненно покачала головой.
- Чо, правда-то глаза режет, а? Встает до рассвета, ходит и гремит. Будто одна в доме. А я из-за вас всю ночь не спал.
- Господи! Ну что страшного произошло? Случайно уронила ведро в туалете.
В ее глазах, голосе и взмахе руки он снова (в который уж раз!) уловил пренебрежение к себе и, стараясь сбить это пренебрежение, сказал:
- Надо делать все так, как это положено. Как по закону.
Она засмеялась. Ей вроде бы даже и не хотелось смеяться. А засмеялась. Зло, ненавистнически.
- Ну наг-лец! Какой же вы наглец!
Кажется, уже по-настоящему рассердилась.
- Кто вам дал право обзывать меня?! - Странно, он был даже доволен, что она окончательно вышла из себя и ругает его. Ругай, ругай, голубушка, он запомнит и это! - Вы что - в кабаке?
- Сколько же пустозвонства, бессмысленных придирок, желчи и злости! Все атрибуты закоренелого обывателя.
- Хватит безобразничать! - Он не знал, что говорить, все мысли от злости вдруг вылетели из головы. И всегда так. А ведь разозленному больше, чем кому-либо, нужна ясность мысли. - Ты!.. Тебе делают вежливо замечанье, а ты!..
Он чувствовал тайное жгучее удовлетворение оттого, что говорит ей "ты". Понимал, что лжет насчет своей вежливости, какая уж вежливость. Но хотелось так говорить.
"А все же упрямы эти учителя".
С Хохловой что-то происходило - она побелела, резко вскинула голову и выкрикнула:
- Скверный, неблагородный человек! Нич-тожество!
Слово "ничтожество" ему совсем не понравилось.
- Пообзывайся, пообзывайся-ка еще. Так вот заеду, что и с копылков долой.
Она, по всему видать, все больше и больше накалялась. Сейчас что-нибудь наорет себе на голову. Да уже наорала. По натуре своей Дмитрий Ефимович тоже нервный и вспыльчивый, не человек - кипяток, но всеми силами сдерживается, старается быть спокойным, ровным, культурненьким: ведь несдержанность и грубость вредят больше всего самому себе.
Что это она трясется? Даже как-то странно головой заподергивала. Еще упадет. Или угостит Пискунова чем-нибудь по башке. Это подергивание как-то сразу охладило его, и он, уже не чувствуя прежней злой радости, сказал тихо и нервно:
- Ладно, поспорили - и хватит. Идите. Успокойтеся. Хватит! Баста!
Хоть и тихо, а звучало все же как команда. Хохлова и это почувствовала. Стоит, молчит и смотрит. Ненавистнически. Прямо-таки оторваться не может. А голова дергается. Что-то все же… Ему стало немножко жаль женщину. Он еще раз посмотрел на дергающуюся голову и вдруг скрипнул зубами от горечи, внезапно нахлынувшей на него. От горечи и от недовольства собой. Сейчас уже недовольства собой. Его будто холодной водой окатили. Чего так пристает к старухе? Пусть живет сама по себе. Как быстро сегодня менялось у него настроение. Это его самого дивило.
"Почему у нее так дергается голова? Как-то странно дергается". Он тяжело вздохнул:
- Может, водички принести?
Не отвечая, она пошла к себе.
Он удивился, вроде бы даже слегка вздрогнул, увидев сына Кольку, ученика восьмого класса, тот стоял у входной двери в коротеньком, не по росту пальтишке, со старым портфелем (Дмитрий Ефимович купил этот портфель лет пять назад на толкучке по сходной цене), тощеватый, сутулый, удивительно похожий на отца. Стоит, глядит. И как глядит - испуганно и недобро.
- Ты чо глаза-то вылупил? - спросил старший Пискунов. Спросил тихо и тоже недобро.
Он недолюбливает сына, и сын вроде бы понимает это. Колька кажется ему упрямцем и самолюбом. Такой здоровенный парень, в его годы Дмитрий Ефимович уже вовсю вкалывал в колхозе (мужиков в ту далекую военную пору было в деревне раз-два - и обчелся) и дома все тянул на себе - убирал во дворе, рубил дрова, поил и кормил корову и овечку, ни от чего не отказывался, а этот такой здоровый, мужик мужиком, а все еще на готовеньком: подай, поднеси, любит сладенькое, не пахал, не сеял, молотка в руках не держал, а туда же: "Все какое-то у нас не вкусное", "А эта мебель не современная…" Бары!..
- Что ты все время лезешь на нее? - Глотая слюни и глядя уже себе под ноги, Колька прошел по коридору, вяло, как старик. Покосился на отца: - На всех лезет…
- Ладно, не твое дело. Ничо я не лезу.
- Только и знаешь: "Не твое дело".
- Помолчи! Ничего ты в этом деле не понимаешь.
Пискунову не хотелось говорить с сыном. Он и сам не знает, почему не хотелось. Не хотелось - и все. И слова Колькины были страшно неприятны ему.
Колька, по всему чувствуется, тоже недолюбливает его: все время что-то присматривается, приглядывается, будто впервые видит, и нет между ними искренности и теплоты, какая бывает обычно между родителями и детьми. Только однажды было, давно еще, года три назад… Они ездили с Колькой к родичам на север. Целыми днями шатались по тайге, по чащобам, дивясь, сколь много там свалившихся от старости сосен, елей, покрытых седоватым мхом, - длинные пушистые могилки, рыбачили в глухих озерках, собирали ягоды, грибы и однажды даже заблудились в ненастье и, пока выбирались, измокли, измотались ну донельзя. Колька был беспомощен, как телок, слегка ошеломлен и напуган. Дмитрий Ефимович знает тайгу, еще бы: его родная деревня - таежная. Он был уверен, что они в конце концов куда-нибудь выйдут, - в тех местах тайга вся исполосована реками, речками, свежими дорогами и тропинками - и потому не шибко боялся, хотя какая-то тревога, конечно, была, он утаивал ее от сына, прикрываясь безобидной грубостью и примитивными шутками. Это дальше, совсем уж к северу, начнется тайга безлюдная, пугающая. Да, тогда он и Колька понимали друг друга.
Пришла жена. Она уходила куда-то и ссору Пискунова с Хохловой не слышала. Слышать не слышала, но… Они переглянулись, мать и сын, и не просто переглянулись, а как бы что-то мысленно сказали друг другу, понятное обоим, и, конечно же, ругнули его. Дмитрий Ефимович безошибочно почувствовал это: ведь взглядом можно сказать даже откровеннее, полнее, чем словами.
Пискунову не хотелось больше спорить, не хотелось ругаться, и причиной тому были не только усталость и тягость на душе, но и еще что-то от… гордыни: говорить с ними - значит унижаться, и, пренебрежительно фыркнув, зло глянув на них, начал одеваться.