"Рахасен, Рахасен, чем же ты напоминаешь мне сына?" - подумал Трижды Величайший и вдруг содрогнулся от мысли - не похож ли Рахасен на Каина, наивно не зная, что такое убийство. Но Каин был житель земли, был смертен, может быть, прав Рахасен, говоря: зачем ему, жителю иного мира, наука убийства?
Эта мысль испугала Трижды Величайшего: кто же он, Рахасен, не посланник ли Не Имеющего Имени, не хочет ли Сотворивший разрушить царство тьмы? Не хочет ли он, чтобы Рахасен научился убийству, а потом научил убивать друг друга жителей тьмы, лишив их бессмертия? С самого начала он, Сотворивший, борется со своими созданиями и, всесильный, не может их побороть ни на земле, ни в преисподней. Неужели Рахасен - сын Сотворившего?
Рабочий день кончился. Сергей Григорьевич сложил бумаги, хлопнул ладонями по столу, как бы ставя точку на сегодняшних делах и заботах, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, отдыхая. Затем нажал кнопку селектора, спросил:
- Вы здесь, Людмила Павловна?
- Да, конечно, - испуганно ответила она.
- Возьмите у меня бумаги… и домой, домой.
Она вошла в кабинет робко, настороженно, что-то жалкое появилось в ней, и, увидев ее такой, Сергей Григорьевич испытал неловкость. Его вдруг осенила мысль, что она, Людмила Павловна, боится его, что ее страх не равноценен тому проступку, который она допустила. Она ошиблась, растерялась перед тем безумцем, как, впрочем, растерялся и он, Сергей Григорьевич, но ошибка - не преступление, а страх - совсем не то чувство, которое должно сопровождать осознавшего свою ошибку.
- Людмила Павловна, - сказал он, - стыдитесь, голубушка. Что с вами? Забудьте этого сумасшедшего.
- Хорошо, - покорно ответила Людмила Павловна, - я забуду, конечно. Я уже забыла.
Она взяла со стола папки и вышла из кабинета, испытывая еще большее недоумение из-за того, что Сергей Григорьевич был мягок, но она-то знала, что Сергей Григорьевич не любит прощать ошибки.
Он вышел из кабинета, сказал "Всего доброго!", улыбнулся ей и ушел.
Людмила Павловна оставляла работу последней. Она запирала кабинет Сергея Григорьевича, проверяла, закрыты ли комнаты сотрудников, и стремглав бежала вниз по лестнице, потому что в час окончания работы бесчисленных учреждений, которыми забиты коридоры и отсеки огромного здания, ждать, что лифт остановится на ее этаже, было бесполезно.
Она торопилась к больной матери, но, прежде чем добраться до дому, ей предстояло выстоять две или три длинные очереди в "Универсаме" за продуктами, потом мчаться к трамвайной остановке, ухитриться втиснуться в первый же переполненный вагон и полчаса толкаться в нем, стиснув зубы, едва удерживая онемевшими пальцами тяжелые сумки. Выходила она из трамвая в полуобморочном состоянии. Посидев во дворе на скамейке, придя в себя, Людмила Павловна делала веселое лицо и шла домой, с порога радостно возвещая:
- Это я, мамочка!
Она с тревогой ждала ответа, потому что ответа могло и не быть: с матерью в любое мгновение могло случиться непоправимое. Но Аграфена Ниловна что-то мычала, и Людмила Павловна успокоилась. Опорожнив на кухне сумки, шла в комнату, где третий месяц лежала страдающая желудочными и сердечными болями, с каждым днем теряющая волю к жизни мать. Порою Аграфена Ниловна не узнавала дочь, путала ее с какой-то Клавкой, которая еще в давние времена, до войны, пыталась отбить у нее молодого мужа. Она приподнималась на кровати, спрашивала подозрительно:
- Опять ты, Клавка, прискакала? Я тебе глаза выцарапаю, бесстыжая. Павлик, выгони ее!
Но ни Павлика, отца Людмилы Павловны, ни Клавки бесстыжей давно не было в живых: Клавка погибла во время войны, а Павел Андреевич умер три года назад.
Выругав Клавку, Аграфена Ниловна вдруг узнавала, что перед нею не ненавистная разлучница, которой уже нет на земле, а доченька Люда, и плакала, и просила у Людочки прощения. Людмила Павловна, успокаивая ее, не умела сдержать слез.
- Ну, мама, какие пустяки, ерунда, мамочка.
Но мамочка тут же преображалась и начинала ругать Людмилу Павловну за нехорошее слово "ерунда", слыша в этом слове обиду для себя. Бог мой, сколько нужно терпения, чтобы выносить переливы настроения и внезапные обиды теряющей память матери.
Накормив ее ужином, Людмила Павловна шла на кухню и там, чтобы не мешать материнскому сну, садилась за пишущую машинку и печатала, печатала до глубокой ночи чью-нибудь диссертацию или студенческую дипломную работу, добытые не без труда, по знакомству. У нее было преимущество перед другими машинистками: она брала дешевле и печатала с рукописи, умея разобрать любой, самый корявый почерк.
До постели Людмила Павловна добиралась измученной, но и спать спокойно не могла - тревожно прислушивалась к дыханию матери, часто вскакивая к ней, как к малому ребенку.
Иногда Аграфена Ниловна путала себя со своей родной сестрой Дарьей, которая умерла несколько лет назад, а до этого каждый год приезжала из деревни хлопотать о пенсии за своих сыновей. Ходила по всяким учреждениям с ворохом бумаг, но всегда ей не хватало еще одной какой-то, самой важной бумаги, и она приезжала с такой бумагой на следующий год, но снова эта бумага оказывалась не самой главной, нужна была еще более главная. Так и не выхлопотала тетя Даша пенсии. Сложность ее дела заключалась в том, что немцы, хозяйничавшие в деревне три военных года, назначили двух ее мальчишек-сыновей полицейскими, а через несколько месяцев повесили. Люди, разбиравшие вопрос о пенсии, никак не могли решить, кто же ее сыновья - пособники фашистских оккупантов или партизаны.
Обивая пороги учреждений, тетя Даша таскала с собой племянницу Людочку, поскольку маленькую девочку не с кем было оставить дома - мать работала, отец работал. Бродя по кабинетам, тетя Даша всюду привычно рассказывала то, что Людочка запомнила на всю жизнь:
- Жду я парнишков своих обедать, а их нетути, не идут. Мороз на дворе лютый, воробьишки с проводов падают - мерзнут. Махонькие - жалко. Подобрала одного, в ладонях держу, ртом дышу, отогреваю, не оживает. Ах, какая жалость, птаха такая малая, лапки - ниточки. А мальчишечков моих все нету. Уже вечер - нету. Ночь опустилась - нету. Обед в печи перемлел, огонь погас, а в трубе отчего-то гудит. Никогда не гудело, а тут гудит: у-уу. Страшно, не сказать. Не сплю, лежу, как шум какой во дворе, бегу к двери - никого. А утречком, уже днем, соседка Настасья вернулась из райцентра. Немцы гоняли дрова заготавливать. И говорит: "Не жди, дескать, Дашка, сыночков-мальчишечек, на площади в райцентре они висят, обои красуются". - "Как это висят?" - "Обыкновенно. Беги к ним, опоздаешь, снимут, не увидишь". Ну я и побежала. До самого вечера бежала, валенок с ноги чего-то всю дорогу сваливался. Бегу, а он застрянет в снегу и хоп с ноги - хоть плачь. В сумерки уже добралась. И впрямь на площади висят мои мальчишечки, рядышком, мерзлые, как колоды, стукаются друг о дружку на ветру, и эдак, как деревяшки - бум, бум, - такой звук…
Теперь эту историю почти слово в слово рассказывала Аграфена Ниловна, когда все чаще и чаще путала себя с умершей давным-давно родной сестрой. Рассказывала так же тихо, без слез, обыденно, как рассказывала тетя Даша, и оттого страшно до ужаса: висят мои мальчишечки, как деревяшки мерзлые, стукаются друг о друга - бум, бум.
- Пойду, - говорила Аграфена Ниловна, - погляжу на них еще раз.
И одевалась и шла на улицу, но, выйдя на лестницу, забывала, куда шла, или возвращалась тут же домой, или спускалась во двор и сидела на скамеечке возле подъезда. Далеко никогда не уходила, боялась шумной улицы, и потому Людмила Павловна не волновалась, что мама потеряется, выйдя из дому.
Людмила Павловна опасалась другого: возвращаясь с работы, она всегда цепенела от мысли, что, открыв дверь квартиры, не найдет мать живой. Страх потерять единственное родное существо неотступно преследовал ее последнее время. И потому всякий раз, услышав ее дыхание, она радостно восклицала:
- Это я, мамочка!
И бежала к ней, ласкаясь, целуя, не слушая ее ворчания, - Аграфена Ниловна постоянно была недовольна чем-либо.
Сегодня мама тихо, спокойно спала. Людмила Павловна облегченно вздохнула и на цыпочках пошла на кухню готовить ужин.
Сергей Григорьевич, выйдя из кабинета и сказав Людмиле Павловне "Всего доброго!", хотел вызвать лифт, но раздумал и стал спускаться по лестнице.
Он знал, что сотрудники его недолюбливают. Почему? Разве он несправедлив, требуя от людей дисциплины и исполнения долга?
"Долг - что это такое? - подумал Сергей Григорьевич и даже растерялся от этой мысли. - У людей нет иного долга, как долг перед собственной совестью".
Он так подымал и удивился: откуда такая нелепица пришла в голову? И совесть, и долг - не абстрактные понятия. Людей миллионы, у каждого своя совесть, а долг у всех один. Все мы служим одному делу, и именно это дело - наша совесть.
Он спускался по лестнице, и рядом с ним, сзади, спереди, обгоняя его, увеличиваясь на каждом этаже, двигалась вниз толпа людей, работающих здесь, в этом небоскребе, напичканном множеством учреждений и канцелярий. Кто-то здоровался с ним, он отвечал, но, убей бог, не знал большинства этих людей.
На улице толпа служащих не растеклась в разные стороны, а двинулась к недалекому метро, запрудив тротуар. У подъезда стояло множество персональных машин, Сергей Григорьевич хотел сесть в свою "Волгу", но раздумал, спросил шофера: "Как дела, Миша?" Тот ответил: "Спасибо, хорошо", - и Сергей Григорьевич отпустил его, а сам пошел в толпе. Ему было все равно, куда идти, не хотелось ехать домой. Давно не бродил по городу просто так, без мыслей и без цели. Он долго шел в многолюдной толпе, среди людей, которые мелькали мимо, навстречу, как тени, и вдруг почувствовал нечто, чего никогда не чувствовал.