6
Еще не опомнившись от этого спора, Трубачевский в распахнутом пальто вышел из университета на набережную, тихую, по-вечернему светлую от неба и снега.
"Ты понимаешь, что ты сказал, скотина? - мысленно обратился он к Лавровскому, вспоминая с ненавистью, как у него шевелились усы. - Ведь они же подумают, что эту работу не я, а Бауэр написал".
Он скрипел зубами и шел все быстрее, ничего не замечая вокруг.
"И эта толстая дура - как там ее фамилия? - что она бормотала насчет кантианства? Ну да, ну и не читал. А ты Канта читала, сволочь?"
Дробный, раскатывающийся стук вдруг раздался за его спиной; он вздрогнул и приостановился. Грузчики, которых он не заметил, возили на тачках дрова с набережной куда-то в темноту, вдоль Академии наук; одна тачка сорвалась с дощатой колеи, и дрова посыпались со звоном, как всегда на морозе.
Этот случай несколько охладил его чувства. Все еще сердитый и взволнованный, он сел у ростральных колонн в трамвай и поехал к Бауэру.
Бледная статная девочка лет пятнадцати стояла на площадке; он вспомнил о Машеньке и сравнил. Но Машенька была теперь не самое главное. Он с нежностью подумал о ней, но сейчас же забыл и снова стал перебирать в памяти все, что произошло на докладе.
Рассказать старику или нет? И ему сейчас же представилось, как старик слушает его, насупив брови…
Бауэр был дома. Сложив руки на впалой большой груди, он молча выслушал Трубачевского.
- А вы что же, не знали, что. Лавровский - Щепкина ученик?
- Сергей Иванович, какой же ученик? Ведь ему лет пятьдесят, не меньше.
- Нет, он ученик, - сказал Бауэр. - Он человек бездарный. И ученик. У него ни одного самостоятельного труда нет. А у вас был спор политический. Место декабризма в русской истории - вопрос, по которому политические симпатии определяются совершенно точно. Вот Лавровский, он ведь с вами от имени целой исторической школы говорил. Это либерал. Ему, видите, не нужно, чтобы декабристы революционерами были; по его мнению, это были люди кроткие, которые не только Романовых, но и цыпленка зарезать не сумели бы. Прежде это было мнение довольно невинное, а теперь винное. Впрочем, меня и прежде съесть хотели за то, что я к декабризму с точки зрения классовой подходил. Кизеветтер хотел съесть, но я не дался. И вот видите, до сих пор жив. А он умер. Да. А вы еще глупый совсем. Почему вы мне вашего доклада не показали?
- Сергей Иванович, ведь они решили, что это не я написал, а вы, - с отчаянием сказал Трубачевский.
Бауэр взглянул на него исподлобья и улыбнулся.
- Ну, дорогой мой, не похоже, не похоже, - сказал он, - это у них от невежества, а у вас от самомнения. Хоть я вашего доклада не знаю, но все-таки я его никак не мог написать. Так что вы идите-ка лучше умойтесь…
- Что?
- Умойтесь, умойтесь. У вас лицо потное. Вы, должно быть, бежали. Так ведь и простудиться недолго.
И Трубачевский в самом деле умылся, причесался и, все еще переживая обиду, принялся за надоевшие охотниковские бумаги.
Не прошло и получаса, как Бауэр явился в архив, сел на диван и, спросив коротко: "Ну, как?" - взял с журнального стола последнюю книжку "Нового мира".
Он разрезал ее, но читать не стал, только перелистал и бросил.
- Что это нынче как писать стали, - с веселыми глазами сказал он и прочел одну фразу. - Это что же такое - народничество или что? Или славянофильство?
Он ушел к себе в кабинет, и Трубачевский услышал, как он зашелестел бумагами и тихо запел, аккомпанируя прищелкиванием пальцев. Чем-то он был доволен, потому что пел "Два гренадера", и притом по-немецки. Но работал он недолго. Вскоре он снова явился в архив и, подойдя к Трубачевскому, стал за его спиной.
- Надоело, а? - спросил он, когда Трубачевский, чувствуя неловкость от этого взгляда, следящего за его рукой, положил перо и оглянулся.
- Что надоело, Сергей Иванович?
- Да вот…
И он махнул рукой на груду еще не разобранных бумаг Охотникова, в серых папках лежавших на столе.
- Нет, еще не надоело, Сергей Иванович, - соврал Трубачевский.
Бауэр насмешливо на него покосился.
- Ну и плохо, - сказал он, - очень плохо. А вот мне надоело.
Трубачевский хотел улыбнуться, но нет - Бауэр говорил серьезно, даже сердито.
- Как это не надоело? Что же, вы вегетарианец или кто? Если вегетарианец, вам нужно куда-нибудь в Исторический архив поступить и там служить. А наукой так нельзя заниматься. И, кроме того, врете. Признавайтесь - врете?
- Сергей Иванович, не то что вру…
- Ну конечно, врете, - с удовольствием сказал Бауэр. - Садитесь.
Он взял его за плечо, усадил на диван, сел рядом.
- Я вот когда-то историей пугачевского бунта занимался, - начал он, - или, как теперь принято выражаться, историей народного восстания под предводительством Емельяна Пугачева. Может, слышали?
Еще бы не слышать! Двухтомный труд Бауэра, которым он защищал когда-то как докторскую диссертацию, был переведен на все европейские языки и считался образцовым.
- Так вот, изволите видеть, вспомнили! И по какому же поводу? В настоящее время, как вы знаете, учреждена при Академии наук Пушкинская комиссия, и эта комиссия, как естественно было от нее ожидать, желает Пушкина напечатать. Это, разумеется, не то издание, которое Академия тому назад лет двадцать предпринимала и из которого только пять томов вышло, а другое. Это, надо полагать, в течение ближайших десяти - пятнадцати лет полностью выйдет. Так вот - предлагают мне Пушкина редактировать. "Историю пугачевского бунта" и "Капитанскую дочку". Как вы на это смотрите, а?
Он не в первый раз советовался с Трубачевским - и вовсе не в шутку, напротив, очень серьезно. Трубачевский, который очень любил его, за это любил еще больше.
- Страшно интересно, Сергей Иванович, - сказал он, подумав.
- Ну вот видите, интересно? А вам все Охотникова подавай да Охотникова. Я, признаться, даже и не подозревал, что вы такой до Охотникова охотник.
И он засмеялся - одними глазами, но превесело.
- Вот. Так, значит, мы с вами сего декабриста отложим. Снимите-ка со стола эти папки.
Он вынул из кармана кольцо с ключами и подошел к бюро, в котором хранились пушкинские бумаги. При Трубачевском он впервые открывал это бюро. Ключ щелкнул, боковые планочки повернулись с обеих сторон. Ключ щелкнул еще раз, что-то зазвенело мелодически, точно в старинных часах, и доска, закрывавшая нижние ящики, откинулась на узких полосках стали.
Сперва Бауэр сунул нос в нижний ящик, но только перелистал две-три пачки и положил назад. Потом полез в один из маленьких верхних шкафиков и достал оттуда две пачки - большую, на которой печатными буквами было написано "Морозовские материалы", и маленькую, перевязанную бечевкой и завернутую тщательно, много раз.
- Нуте, это вам не Охотников, - сказал он и развязал маленькую пачку.
Трубачевский взволнованно смотрел на пушкинские письма. Письма Пушкина. Те самые, которые Пушкин держал в руках, и подписано - он перевернул листок, - и подписано: Александр Пушкин.
Глава шестая
1
Квартира, в которой жила Варвара Николаевна, была известна в Ленинграде. Ее хозяйка, которую звали Маришей, была другом всех знаменитых людей, появившихся в Советском Союзе с 1922 года. Любой замечательный человек, хотя бы он был исполнителем Лунной сонаты на ксилофоне, мог прийти в этот дом и потребовать признания. Если он очень надоедал, друзья хозяйки, лишенные предрассудков, давали ему десять рублей и выгоняли вон.
Это была квартира, в которой писали стихи, рисовали карикатуры, обсуждали сценарии для театра Петрушки. Этими сценариями занимались больше всего другого, потому что Мариша любила детский театр. Здесь был свой вкус - плохой, но своеобразный. Последняя новость - политическая, литературная, даже любовная - ценилась здесь главным образом за то, что она была последняя. Друзья хозяина и подруги хозяйки, друзья друзей и подруги подруг жили здесь - одни, как Варвара Николаевна, почти постоянно, другие наездом из Москвы, из Праги, из Мадрида.
Но здесь никогда не было детей - черта, характерная для этого дома!
Как-то, соскучившись, Мариша привезла на несколько дней племянницу, маленькую девочку с круглым, японским личиком. Девочка робко ходила по большим красивым комнатам, слушала радио и скучала. Ее закармливали конфетами, она плакала и потихоньку ела. Ей казалось, что она все куда-то едет. Тетю она жалела. Она понимала, что дело плохо - и с этой квартирой, и с тетей, и что всего слишком много - конфет, разговоров, книг, которых никто не читал, чашек на буфете, из которых никто не пил.
Большой печальный дог, уже ленившийся обнюхивать посторонних, бродил по квартире. У него были глаза старого англичанина, который все видел и ко всему равнодушен. Запах клея и краски, который приносили из театра сослуживцы хозяйки, он ненавидел. Он много размышлял и огорчался. Когда-то все было устроено удобно, даже блестяще: картины Григорьева и Утрилло, шелковые ковры, павловская мебель. Хозяин разговаривал с ним, подшучивал, иногда гулял. Теперь ему пускали в нос дым плохих папирос, квартира пахла пылью, и уже сама хозяйка начинала путать Гамбса с Чипинделем.
Варвара Николаевна жила в этой квартире второй год. Марише она была подруга, отчасти родственница: первые мужья их были двоюродные братья. Теперь шли уже не первые мужья, а вторые, иногда третьи, но дружба, слегка тронутая завистью, продолжалась.
Завидовала - когда было время - Мариша.