4
Прошло несколько дней, и старый Бауэр вернулся из Москвы. Он приехал утренним поездом, прошел к себе в кабинет, и Трубачевский услышал, как Машенька примчалась к нему босиком, расцеловала, засыпала вопросами.
- А Дмитрий спит? - спросил он негромко.
Потом он пошел в архив, Машенька - вместе с ним, но у дверей живо повернула назад, и где-то в портьере, за спиной отца, Трубачевский увидел ее в длинной, до пят, ночной рубашке - голубенькой, как у маленьких детей.
Да, старик выглядел неважно, а то и просто плохо! Глаза провалились, он пожелтел и горбился больше, чем обычно. Пока он просматривал разобранные без него документы, Трубачевский все собирался спросить, что с ним, но робел, потому что Бауэр молчал или говорил односложно: "Не думаю", "Надо проверить". Или сердито: "В указателях посмотрели?"
Но все же он решился наконец.
- Сергей Иваныч, - сказал он робко, - у вас какой-то вид нехороший. Или вы с дороги устали?
Бауэр поднял глаза.
- Живот, - отвечал он негромко.
Трубачевский удивился:
- Живот болит?
Бауэр кивнул.
- Может быть, доктора? - с огорчением спросил Трубачевский.
- Да нет, это сложнее, - отвечал Бауэр и, на минуту оставив бумаги, начал пальцами растирать лоб, - Это сложнее, - повторил он и больше ничего не стал объяснять.
Должно быть, и в самом деле это было сложнее, потому что на следующий день Машенька пришла в кабинет и целый час бранила отца за то, что он слишком много работает, не бережет себя, а лечится небрежно и не хочет поехать отдохнуть. Завтра же она поедет в секцию научных работников и на сентябрь запишет его в Ессентуки.
Он все слушал ее, но, должно быть, не очень внимательно, потому что она в конце концов рассердилась и сказала, что это некультурно - не обращать на себя никакого внимания.
Тогда он негромко засмеялся.
- Большая дочка, - сказал он с ласковым удивлением, - совсем большая. Выросла, а я и не заметил!
Наконец сговорились: он будет работать меньше, а после обеда спать. Сколько? Час? Ладно, не меньше часа. По утрам он будет писать свою книгу, а занятия в архиве перенесет на вечерние часы.
"Стало быть, мне придется ходить по вечерам", - подумал Трубачевский и сейчас же услышал, как Бауэр за стеной сказал, что ведь тогда придется и Николая Леонтьевича перевести на вечерние часы, а Машенька объявила с горячностью, что да и что даже удобнее, если Николай Леонтьевич будет приходить, скажем, часов в пять и работать до половины девятого.
Почему удобнее - это было неясно. Трубачевскому было удобнее приходить именно по утрам, кроме того, он, собственно, ничем не мешал старику писать его книгу, но Машенька объявила, что удобнее, и Бауэр не возражал.
Он не возражал и против санатория. Что ж, можно поехать. Только не в сентябре, когда назначена сессия Академии наук, и не в Ессентуки. Он Ессентуки не любит: скука. Разве уж врачи будут настаивать, тогда придется поехать.
Так случилось, что уже на следующий день Трубачевский явился к Бауэру в шестом часу вечера. Это было не очень просто, университетские дела сильно пострадали: он почти не слушал лекций, но аккуратно посещал семинары, которые падали как раз на вечерние часы. Зато дом Бауэров, которым он так увлекался, стал гораздо яснее для него.
С утра каждый человек в доме, никому не мешая, начинал жизнь по-своему: старик принимал аспирантов или сидел за своей книгой, Машенька занималась с подругами или убегала в институт. Анна Филипповна стучала посудой в кухне, в столовой. В жизни дома был известный порядок, и даже то, что Дмитрий встает во втором часу дня, никого, кажется, особенно не огорчало.
По вечерам все было по-другому: черты шаткости и неблагополучия были видны во всем - в слове, которое пропускалось или заменялось другим, в напряженной вежливости, которая была так странна между братом и сестрой, между отцом и сыном.
Но Дмитрий (и то, что к нему относилось) не был единственным опасным пунктом, который по молчаливому уговору все как бы решили обходить. Были и другие. Однажды Трубачевский невольно подслушал разговор, который навел его на эту мысль.
Разговор был между Дмитрием и Неворожиным и начался издалека - от самых входных дверей.
Останавливаясь на каждом шагу, они шли по коридору, и Трубачевский долго не мог понять, почему они идут так медленно; потом догадался: оба они были пьяны.
- Я хотел задать тебе один вопрос, - говорил Дмитрий.
- Да, пожалуйста, - вежливо отвечал Неворожин.
- Зачем ты проиграл революцию?
- Старо, старо, - сказал Неворожин.
- Ах, старо! Боже мой, старо. Один год кажется, что старо, а потом?
- Ты не забывай переставлять ноги, - сказал Неворожин, - а то мы никогда не дойдем.
- Ах, никогда? А куда мы идем?
- В твою комнату.
- Нет, дорогой мой, это только кажется. Это только кажется, что в мою комнату. А на самом деле - знаешь куда?
- Да?
- К чертовой матери! - с глубоким убеждением сказал Дмитрий. - Я пью. Я был студентом. А теперь? Кто я теперь?
- Ты философ, - сказал Неворожин.
- А Казик кто?
- Какой Казик?
- Казик, мой друг, пока наши отцы не подрались…
Через несколько дней Трубачевский узнал, что Казик - это Александр Николаевич Щепкин, доцент Женского медицинского института, физиолог.
Опасный пункт, о котором в доме Бауэра не принято было говорить, касался его отца, Николая Дмитриевича, известного архивиста-библиографа…
По ходу занятий Трубачевскому часто приходилось прибегать к разным справочникам по истории декабристов. В этих справочниках статьи и заметки Щепкина занимали почетное место; особенно много числилось за ним всякого рода публикаций по истории Южного общества, без которых обойтись было трудно, а иногда и совсем невозможно.
Но как только в разговорах с Бауэром Трубачевский ссылался на эти труды, у старика становилось отсутствующее выражение лица, как будто ни трудов этих, ни даже самого Щепкина никогда и не было на свете.
Сам он вовсе не произносил этой фамилии; только один раз, когда Трубачевский рассказывал что-то насчет связи своего декабриста с масонами, он спросил хмуро:
- Это вы где, у Щепкина прочитали?
Между тем в его библиотеке Трубачевский часто встречал книги Щепкина - и притом надписанные очень сердечно. Одна из книг была даже посвящена старику, а на другой - весьма известном труде о жизни и смерти Пестеля - было написано на титульном листе: "Я очень счастлив, что могу назвать себя твоим другом".
Правда, обе книги были старые - одна четырнадцатого, другая восемнадцатого года, - но все же… стало быть, в восемнадцатом году они были еще в хороших отношениях?..
Это было что-то вроде исторической задачи: по книгам Бауэра и Щепкина определить, когда старики разодрались, и так как Трубачевский успел уже кое-чему научиться в определении исторических дат, он решил ее очень просто.
Взяв одну из книжек Щепкина, вышедшую в 1922 году, он посмотрел именной указатель на букву "Б" и мигом нашел против фамилии Бауэра целый столбец ссылок.
"Стало быть, в двадцать втором году, - подумал он, - они еще были в хороших отношениях".
Потом он взял другую книгу Щепкина, напечатанную в 1925 году, и снова просмотрел ссылки на букву "Б". Кто угодно был здесь - и Багратион, и Барсуков, и Барклай де Толли, - но фамилии Бауэра, он в указателе на этот раз не нашел.
Вот когда они поссорились - между двадцать вторым и двадцать пятым годом!
Вскоре он определил эту дату еще точнее. Известная книга Бауэра "Южное общество", изданная Госиздатом в 1923 году, как-то попалась ему, и он немедленно просмотрел все ссылки на букву "Щ". Кто угодно был здесь - и Щеголев, и Щербаков, и Щербатов, - не было только Щепкина, хотя кто же, как не старик, должен был знать, что именно у Щепкина есть солидные труды по этому вопросу!
Так Трубачевский решил эту задачу: они поссорились в 1923 году - не раньше и не позже.
По той осторожности и неловкости, с которой у Бауэров избегали даже упоминаний о Щепкине, нетрудно было догадаться, что прежде эти семьи были очень дружны между собой. Это было видно именно потому, что сам Бауэр иначе относился к этой ссоре, чем его дети. Ссора, видимо, была только между стариками. Дети были в стороне или делали вид, что в стороне, - это было, впрочем, далеко не одно и то же.
Потом Трубачевский узнал, что ссора была нешуточная и что продолжается она и по сей день. Он узнал, что редкое заседание в Пушкинском доме проходит без выступления Щепкина против Бауэра и что выступает он с такою ненавистью, которую не может заслонить никакая академическая внешность. Он узнал, что стоит Бауэру напечатать даже незначительную заметку, как сейчас же появляется ответ, исполненный необыкновенного ехидства, и что Щепкин последние годы совсем бросил заниматься наукой и только для того и живет, чтобы где бы то ни было и как бы то ни было уничтожать своего врага.
Закончив однажды свои занятия, Трубачевский прошел в прихожую, надел пальто, собрался уходить, и как раз позвонили по телефону. Он снял трубку. Незнакомый голос спросил Машеньку и сейчас же поправился - "Марию Сергеевну".
- Кто ее спрашивает?
- Э, не все ли равно! Скажите - старый знакомый.
Трубачевский сбросил пальто и отправился искать Машеньку. Искать, впрочем, не пришлось: он отлично знал, что и Машенька, и старик, и Дмитрий в столовой. Он постучал. Бауэр окликнул его.
- Что это вы всегда так убегаете, и не знаешь когда? - сердито-ласково сказал он. - Невеста вас дома ждет или кто? Садитесь!