- Это никак невозможно, - уверенно сказал Семаков. - Меня ни с какого боку нельзя ухватить. Я - кругом чистый. Вот вы, - продолжал он, - вы, например сказать, курите. Это нехорошо. А я - некурящий, к вину не приверженный, с женщинами тоже меня укараулить нельзя. От меня даже собственная жена ушла. Хотя, конечно, совсем по другому делу…
Я человек не простой. Три месяца заведующим базой работал. Сторожем в конторе утильсырья состоял. А женился во время войны, поскольку из-за наличия грыжи для фронта был неприспособленный. Женился я на вдове. Ладно, живем. Она, конечно, в колхозе работает, я тоже порядок веду, за соседями наблюдаю. Народ, знаете, малосознательный, приходится сигналы давать. Сколько у нас тогда в селе комиссий перебывало - просто нет числа. Стали меня, конечно, побаиваться. Но, между прочим, гляжу - и серчать начинают. "У тебя, говорят, Семаков, за год всего тринадцать трудодней наработано. Мы, говорят, имеем право выключить тебя из колхозников". Я говорю: "Попытайте - горя не расхлебаете".
Однако, смотрю, они и жену мою к себе тянут. Эта тоже пилить начала: "Ты бы, дескать, Ульян, хоть в прицепщики пошел поработал". А кто, говорю, сигналы будет давать? Про это ты своей куриной башкой подумала? "Ты бы как все - на общих собраниях заявлял". Ну, тут уж я только руками развел: ведь на собрании - что? На собрании каждый может. А ты вот сумей исподтишка промеж глаз звездануть. Ей, конечно, понять такое дело никак невозможно. "Уйду, говорит, Ульян, от тебя. Не могу больше, тяжелый ты человек". И что скажешь, ушла ведь…
Ну, я тем моментом районному начальству сигнальчик: прошу проверить, какие такие отношения у моей бывшей жены с председателем колхоза, и разобрать все ихние печки-лавочки…
Михаил Иванович не выдержал и порывисто, будто ему не хватало воздуха, сказал:
- Ну и хорош же ты гусь…
Семаков вытаращил маленькие рыжие глазки и вдруг, приподнявшись, в свою очередь выкрикнул:
- Граждане, вы чего тут сидите? Посторонним не полагается. Тут строительство моста идет.
Потом он оглянулся, стряхнул с себя приставшие стружки и быстро отошел к плотникам. Те прервали работу. Пожилой худощавый вытер пот со лба и спросил у рыжего:
- Что за люди?
- Стрекулисты, - громко, так, чтобы мы слышали, сказал Семаков. - По две тыщи жалованья получают, на казенных машинах за рыбой ездиют. Давеча "Победа"-то здесь стояла - не иначе, ихняя. Я на всякий случай списал номерок.
Кудрявый плотник что-то ответил ему, сердито плюнул и снова взмахнул топором…
Недавно мы с Гущиным опять побывали на Колокше. Мост уже почти совсем был готов. Плотники заканчивали работу. Мы опять увидели тут кудрявого Логинова и его пожилого товарища. Но третьим в их артели был незнакомый голубоглазый паренек. Он орудовал рубанком, готовя тесины, которыми Логинов зашивал нижнюю кромку перил.
- А где же этот… - спросил Михаил Иванович, подразумевая Семакова.
- Рыжий-то? - усмехнулся Логинов, обнажив белые крепкие зубы. - Ушел, не ужился.
Далекая быль
Далекие, милые были!
С. Есенин
1
Заезжие охотники ночевали в сторожке у Андрея Фролова на дальнем участке торфяных разработок "Долгий мох", километрах в двадцати от небольшого фабричного городка.
Летом на этом участке бывало людно и шумно, работали краны гидроторфа, возле коричневых штабелей пыхтели автопогрузчики, среди полей сушки мелькали яркие косынки торфяниц, по узкоколейной ветке четыре раза в день пробегала "кукушка" - маленький паровозишко с десятком открытых товарных вагонов, называемых "решетками". По вечерам возле общежитий под молодыми березами звенели девичьи песни. С осени же на участке оставался лишь сторож да изредка заглядывали охотники, приезжавшие по первозимью стрелять зайцев.
Нынче в сторожке у Фролова было трое ночлежников. Они приехали из Москвы, два дня мотались по заснеженному болоту и утром собирались обратно.
Приезжие были довольны и веселы, так как считали свою охоту удачной: им посчастливилось взять двух крупных зайцев и рыжую лису-огневку.
Фролов же, напротив, считал такую охоту совершенно пустой, но дипломатично помалкивал, чтобы не обидеть заезжих людей, угостивших его ветчиной и столичной водкой.
После ужина охотники, сморенные многочасовой ходьбой по снегу, легли отдыхать, и двое сразу уснули, а третий, который был постарше своих товарищей, еще долго не мог заснуть.
В сторожке уютно тикали ходики, скрипел сверчок, в печной трубе подвывало. На лежанке по-стариковски кряхтел Фролов.
- Дядя Андрей, не спишь? - тихо спросил приезжий.
- Какой там сон, - отозвался Фролов. - Изжога замучила. Как только поем чего жирного, так она, проклятая, и подступит. Соды бы выпить, да, как на грех, вся вышла. Надо в город своим наказать, чтобы выслали.
- Кто у тебя там?
- Сноха да внучка. После сына остались. Сын-то в эту войну на фронте погиб.
- Гриша?
- Григорием звали. А вам откуда это известно?
- Да ведь мы с тобой, дядя Андрей, можно сказать, соседями были.
Старик вздохнул и неопределенно ответил:
- Все может быть.
Помолчав, он спросил:
- А вы чьи же, что-то я угадать не могу?
- Степана Федина помнишь? С Заовражной слободки…
- Это какого Федина? Которого машиной задавило?
- Ну да. Это же мой отец.
- Так ты погоди-ка, - встрепенулся старик, - тебя Серенькой, что ли, зовут?
- Признал теперь?
- А как же! Уж это верно - соседи…
Они и в самом деле прежде были соседями. Окраинная слободка, в которой жили они, называлась Заовражной. Собственно говоря, это была не улица, а десяток деревянных домишек, беспорядочно разбросанных вдоль глинистого оврага. Самым давним жителем этой слободки был сапожник Солнышкин, владелец кособокого домика в три окна.
Фроловы, незадолго до революции приехавшие сюда из деревни, снимали у Солнышкина комнату. Во дворе Солнышкиных росла старая неродящая яблоня. Цвести цвела, а завязи никогда не давала.
Федины жили через два дома в отдельном флигеле. Отец Сергея работал на железной дороге, и, так как он имел хотя небольшой, но постоянный заработок, семья считалась зажиточной.
В двадцатом году Степана Федина придавило машиной. Похворав неделю, он помер. Мать недолго пережила его. Сергею тогда шел тринадцатый год. Через товарищей отца его удалось определить в паровозное депо учеником слесаря. Позже он стал помощником машиниста, а потом уехал учиться на рабфак и с тех пор уже ни разу не бывал в родном городе, где кроме воспоминаний у него ничего и никого не осталось.
Окончив институт, он строил заводы на Урале, в Сибири, в Караганде, работал начальником строительной конторы на юге Украины, четыре года воевал, а после войны обосновался в Москве.
У него давно уже была своя семья, и старший сын учился на втором курсе авиационного института. Была еще дочка, родившаяся после войны. В семье ее называли москвичкой. Нынешней осенью она в первый раз пошла в школу.
Он, конечно, рассказывал детям о своем детстве, о Заовражной слободке, о сапожнике Солнышкине, даже о старой бесплодной яблоне, и когда маленькая дочка спрашивала: "Па, она и теперь еще есть - Заовражная?" - смеясь, отвечал: "Ну что ты, теперь там все по-другому!"
Но что по-другому, как выглядит теперь улица его детства, он, право, не знал.
- Так как же, дядя Андрей, что там у нас? - нетерпеливо спрашивал он, приподнимаясь и раскуривая папиросу.
- Да так, ничего выдающего.
- Постой, а Заовражная?
- Какая там Заовражная! - отмахнулся старик. - За линией-то новый завод построили. Махина! Домишки, стало быть, начисто срыли, да уж и оврага-то нету.
О постройке нового стекольного завода Федин знал из газет, но он не представлял себе, что это именно там, по соседству с его слободкой.
- Теперь там другая, стало быть, улица, - рассказывал старик, - Советская называется.
- А ты говоришь - ничего.
- Так ведь это, поди-ко, еще до войны было. Там, где Солнышкин дворец-то стоял, теперь, значит, новая школа открылась, - продолжал старик. - Школа открылась, это верно. А так - ничего выдающего, - повторил он.
- Ты, дядя Андрей, вроде бы недоволен?
- А и недоволен.
- Чего же так?
- Да кое-где порядку не видно. Вот гастроном там открыли. Музыка, как на свадьбе, играла. А что в том гастрономе - макароны не каждый день и колбаса только ливерная - об этом кто думать будет? - Старик закашлялся, перевел дух и сердито продолжал: - А почему? Кузнецов не на месте. Кто такой Кузнецов-то? Наш торговый отдел. Его бы, черта, снять да вот сюда сторожем ко мне на сменку назначить, если он никакой инициативы не проявляет. Я прямо так и Клавдии сказал.
- Какой Клавдии?
- Снохе. Ты бы должен помнить ее. У Солнышкиных взяли сноху-то.
Федин помнил Клавдию Солнышкину. Конечно, он помнил ее! В детстве его и Клавдию дразнили: жених и невеста. Невеста была худенькой девочкой с копной волос, похожих на медные стружки. В зеленоватых глазах ее то отражалась бездонная глубина какой-то недетской задумчивости, то вспыхивали и озорно метались золотистые искры отваги.
Откуда пошло это - жених и невеста? Они любили прятаться в высоких зарослях конского щавеля на дне оврага. Сережка, рано приохотившийся к книгам, читал про Тараса Бульбу или про страшного колдуна и его несчастную дочь Катерину, а Кланька садилась напротив его, поджав под себя тонкие смуглые ноги, и слушала, цепенея от страха и жалости. Вот тогда-то зеленые глаза ее и становились бездонными…