Разразился внезапным взрывом хохот, осколками посыпались веселые реплики. Трифон, вытянув шею, с высокомерным презрением оглядел присутствующих.
- Над кем смеетесь, дурьи головы? Над собой смеетесь. Выбеги-ка на мороз попробуй, да еще среди ночи. Тогда и поймешь, что для нас нужно в первую очередь.
- Правильно, с этого и начнем.- Петр, подавляя смех, поманил Трифона и шепнул ему что-то на ухо.
Трифон, взглянув на Анку, потом на Елену, хмыкнул, довольный, и мотнул головой.
- Схвачено, Петя. Постараемся... Печь-то я и сам сложу.
- Еще какие будут предложения? - спросил Петр.
Я сказал:
- Баню бы надо. А то зачервивеем совсем...
- Верно, баню. Еще что?
- Столовую! - крикнул Серега Климов.
Нетерпеливо не встала, а как-то выпрыгнула Катя Проталина.
- Я возражаю. Лучше клуб сперва построим. Собраться негде, потанцевать негде, кино посмотреть негде. Что это за жизнь такая!..
- Клуб! Конечно, клуб. А то наешься в столовой и на боковую. Ожиреем!..
Я слушал, наблюдал и не мог воспринять все это всерьез. Все казалось нереальным, невзаправдашним, точно во сне. И сама поездка, и дорога по тайге, и вот это совещание, какое-то шуточное, в наскоро поставленной палатке, у раскаленной бочки из-под горючего. И в то же время все это происходит на самом деле, и я глубоко верил, что решения, которые здесь принимаются, будут выполнены. Все появится в срок. Бывает, наверное, что и так начинаются большие строительства. Бывает, наверное, что из небольшой кучки людей, спаянных одной идеей, одной волей, вырастает целая армия единомышленников или начинается большая эпоха, скажем, в искусстве, оставляющая неизгладимый след в истории культуры. Живо пульсирующий родничок превращается, в ручей, ручей - в реку, уносящуюся к океану.
- Я предлагаю,- продолжал Петр,- первую построенную нами улицу назвать именем Сергея Есенина.
- Хорошо,- поспешно отозвалась Анка.- Молодец, Петр, что придумал такое красивое название.
Серега Климов недоуменно пожал плечами.
- При чем тут Есенин, не понимаю. Он же и не строитель и не сибиряк. Он же представления не имел об Ангаре.
Анка перебила его:
- А мы разве сибиряки? А мы разве видели когда-нибудь Ангару до сегодняшнего дня? Вот и не возражай!
- Верно, Анка,- сказал Петр.- Он - Россия! Москва! Кто читал Есенина? ,
Илья Дурасов пожал плечами.
- Что за вопрос! Все читали. Знаем наизусть.
- Читай, Илья.
Илья опешил.
- Сейчас? Здесь?
- Ну да.
- Я всего-то и не знаю.- Илья втянул голову в плечи, горько сожалея о том, что вылез со своим объяснением.
- Читай, что знаешь.
- Читай, читай! - кричали Илье, перебивая друг друга, забавляясь, с насмешечкой.- Послушаем, на что ты годен!
- Ну ладно... Вот, например.- Илья не прочитал, а торопливо, точно его подхлестывали, пробормотал бубнящим голосом, как первоклассник, сдающий урок. Рука его непроизвольно сжимала, комкая, плечо Анки, словно старалась отломить его, и Анка морщилась от неудобства, но терпела.
...Не ходил в Багдад я с караваном,
Не возил я шелк туда и хну...
- Да ну?! - воскликнул Серега Климов, как бы всерьез поражаясь такому признанию.- Неужели не ходил? Анка без плеча останется! Заплачет сейчас...
У Ильи выступил на лбу пот, умоляюще взглянув на Петра, он сказал:
- Не могу. Мешают...
- Читай. Не обращай на них внимания. Тихо, ребята!
Наклонись своим красивым станом,
На коленях дай мне отдохнуть...
- Все.- Илья сел и пригнулся, чтобы его не видели.
- Молодец, Илюша,- похвалил Петр, хлопая в ладоши.- Хорошо читаешь.
- Артист!
- Качалов!
- Яхонтов!
- Встань, поклонись.- Серега тормошил Дурасова.
Илья отмахнулся.
- Отвяжись!
- Сергей Климов, твоя очередь,- сказал Петр.- Или не помнишь ничего?
- Ты шутишь, Петя. Чтоб Есенина, да не помнить! - Серёга ухмыльнулся.- Но я помню такие, которые не совсем прилично читать... вслух.
- У Есенина нет таких стихов,- сказал Петр.
- Как это нет? У такого озорника!.. Я видел его портреты - и в цилиндре снят, и с гармошкой, и под ручку с дамами... Парень что надо. Про луну помните? И про суку...
- У него много стихов про луну,- сказала Анка.- Что ж тут удивительного, он лирик, самый нежный, кудрявый, вот с таким бы под ручку пройти... Ах!
Трифон помрачнел.
- Тебе бы только с другими пройти. Об этом только и мечтаешь. Завидущие твои глаза...
- И про суку хорошо написал,- проговорила Анка, не слушая мужа.- "Семерых ощенила сука, рыжих семерых щенят... До вечера она их ласкала, причесывая языком..." Плакать хочется, как хорошо...- На глазах у нее выступили слезы, она села и уткнулась лбом в плечо Трифона.
Елена осторожно погладила ее по спине.
- Я же не про ту суку говорю, Анка,- сказал Серега.- Про другую... Вот...
Сыпь, гармоника. Скука... Скука
Гармонист пальцы льет волной.
Пей со мною, паршивая сука,
Пей со мной.Излюбили тебя, измызгали -
Невтерпеж.
Что ж ты смотришь так синими брызгами?
Иль в морду хошь?
Анка повернула к Сереге охваченное тревогой и болью лицо с круглыми остановившимися глазами, в них еще поблескивали слезы.
- Неправда это! - крикнула она.- Это же страшно.
- Еще бы! А ему, ты думаешь, не страшно было... Каждый день гулянки да кутежи... С этой бабой... иностранкой... Он видел, куда катится, и остановиться не в силах был... Тут не то что такие стихи - вопить в пору. Погибаешь. Да, братцы... Жизнешка-то несладкая, видать, была у парня. Хмельная и неспокойная...
- Хватит, Серега, не пугай нас и не путай нам карты,- сказал Трифон.- Разговорился, оратор. Сядь. Ты его знаешь с одного бока, я - с другого.
- С какого? - спросил Серега и поежился: дрова в печке прогорели, и в палатку прокрадывался холод.- Кто там поближе? Подкиньте дровишек...
Илья Дурасов, присев, накидал в печку поленьев, и они через минуту загудели, разгораясь.
- Давай, Трифон, показывай свое искусство...
- Только человек светлой души, кроткий мог написать так трогательно. Анка, встань, я стану читать тебе про Иисуса-младенца.
Ребята оживились, переглядываясь, точно ожидая представления. Катя Проталина сидела рядом со мной.
- Какой он смешной, этот Трифон,- прошептала она.- Занятный...
Анка встала, и Трифон повернул ее лицом к себе. Укрощая силу своего баса, он прочитал, растягивая слова, ласково:
Собрала пречистая
Журавлей с синицами
В храме."Пойте, веселитеся
И за всех молитеся
С нами!"Молятся с поклонами
За судьбу греховную,
За нашу;А маленький боженька,
Подобравши ноженьки,
Ест кашу...
Запнулся, надавил ладонью на лоб, вспоминая: Анка шепотом, как на уроке, подсказывала ему. Трифон дочитал до конца:
Позвала пречистая
Журавлей с синицами,
Сказала:"На вечное время
Собирайте семя
Немало.А белому аисту,
Что с богом катается
Меж веток,Носить на завалинки
Синеглазых маленьких
Деток".
Он расцвел в улыбке, победоносно озираясь,- осилил. Анка потрепала его по щеке и поцеловала в бровь.
- Передаю слово Елене Белой,- сказал Трифон, садясь.
Петр выжидательно взглянул на жену. Она медленно поправила сползшую на глаз белую прядь и, как сидела, опершись локтями о колени, положив подбородок на ладони, не сводя взгляда с малинового бока печки, стала произносить слова, негромко, однотонно и четко; изредка останавливалась и замолкала, точно уходила из этой палатки куда-то далеко, к другому пристанищу, затем возвращалась опять, и опять ровно, с оттенком изумления и тоски звучал ее голос.
Как мало пройдено дорог,
Как много сделано ошибок...
Я слушал, пораженный мыслью о том, что каждый искал и находил у поэта свое, близкое, созвучное - печаль, мечту, сожаление о несбывшемся,- искал сочувствия своей радости или боли и это свое - строчками его, мыслью его - передает другим. И мне вдруг стала понятна не только сама Елена, но ее судьба, нелегкая, с промахами, с горькими разочарованиями, с рискованными поступками, с безднами, в которые вот-вот сорвешься. Мне понятно было ее одиночество среди нас - оправдывал я его или порицал, это все равно, главное - понимал...
Только сейчас я догадался, что Анка беременна. От этого она в дороге по тайге была несвойственно для нее нервной до капризности, и слез не надо было долго ждать - они стояли рядом. И жест Елены воспринимался теперь по-иному: так может погладить - легким и нежнейшим прикосновением - женщина другую женщину, будущую мать...
Я невольно спросил себя: что нашла бы для себя у Есенина Женя? Я увидел ее явственно в этой палатке, среди нас, увидел ее лучистую улыбку, радостью, как цветами, одаряющую людей, и услышал голос ее, несильный, со сдерживаемой от застенчивости страстью: "Ну, целуй меня, целуй, хоть до крови, хоть до боли..." Она восклицала это неожиданно, точно в восторженном опьянении, и протягивала ко мне руки, и у меня на какой-то миг останавливалось сердце в немом изумлении...
Читали все. Дошла очередь и до меня. Хотелось крикнуть о своей боли, обидное, мстительное: "И с копной волос твоих овсяных отоснилась ты мне навсегда..." Но не крикнул - чувствовал, что солгал бы: не отоснилась. Я сказал другое: