Мы взяли по рюмке - папа, мама, Нюша и я,- выпили и поцеловались. Мелькнула мысль, мимолетно, стремительной ласточкой чиркнула острым крылом по сердцу, больно, я даже поморщилась: "Алеши рядом нет..." - и пропала, я лишь успела сказать вслух:
- Будь счастлив!
Мама удивленно взглянула на меня, а папа, догадавшись, для кого сказаны были эти слова, провел ладонью по моей щеке и двинулся к выходу,
- Тебя подвезти? - спросила мама.
- Нет. Доберусь сама. Мне еще рано.
Проводив их, мы остались одни, сели у столика, Нюша налила еще по рюмке, и мне вдруг расхотелось выходить из дому. Нюша поняла меня.
- Ничего, сходи. Неудобно: обещала, будут ждать. Посиди немного и скорей домой.- Помолчав, проговорила негромко: - Он ведь тоже там один, тоже, наверно, собирается на вечеринку и тоже, наверно, страдает, вспоминая тебя...
- Если бы страдал, написал бы,- сказала я.- Известил бы хоть, где находится. Я ему не чужая.
Нюша покачала головой с жиденькими, на пробор, седеющими волосами.
- Горячий, самолюбивый, гордость бродит, как хмель, мужская, горькая, тяжелит голову.
Я прервала ее:
- У меня тоже гордость! И мне за себя страшно. Понимаешь, няня? Страшно.- Меня охватили и гнев, и возмущение, и бессилие, и мстительное чувство: не могла предпринять что-то такое, что в корне изменило бы мою жизнь, не могла сладить с собой, не могла вернуть невозвратное.- И пускай он теперь пеняет на себя!
Нюша заметусилась возле меня, жалкая и беспомощная моя няня: возможно, только ее так глубоко страшит и тревожит моя судьба.
- Ты это что задумала, Евгения? Выбрось все из головы, слышишь! Не ходи никуда. Не верю! Останься дома. Со мной. Ну, Женечка... дочка?..
- Нет, не останусь, Нюша,- сказала я с откровенной беспощадностью.- Пойду! Дай мне, пожалуйста, гребенку,- Я села перед зеркалом и стала укладывать волосы, ощущая неожиданное душевное облегчение.
Нюша, пригорюнясь, стояла в сторонке, примолкшая, маленькая, и, глядя на меня, вытирала скомканным платочном глаза, точно уже совершалось то, от чего она больше всего остерегала меня.
К Вадиму я шла пешком одна - от Малой Бронной по Садовому к Смоленской площади. Вечер был мягкий, бесснежный, совсем не новогодний. Сухие, чисто выметенные мостовые смолисто блестели. Автомобили неслись на ' просторе на бешеных скоростях. Витрины выпукло, сияли, в окнах домов тускло светились убранные елки. Молодые люди и девушки, принаряженные, надушенные, шумными толпами и парами, с магнитофонами и свертками, торопились в назначенные места.
А праздник уже как бы плескался в воздухе, захлестывая весь город. Подобно вихрю, он подхватил и меня и легко, будто листочек, понес вперед. Свежесть холодила щеки, я распахнула пальто; предчувствие чего-то необыкновенного, неиспытанного теснило грудь - так, должно быть, идут навстречу судьбе.
Я спустилась на Бородинский мост. Внизу белела занесенная снегом река, черными прорехами зияла незамерзшая вода, от нее густым туманом поднимался пар, пронизанный зеленоватым светом фонарей.
В половине двенадцатого я позвонила в квартиру Вадима.
7
АЛЁША. К концу декабря весь берег был очищен от леса. Ценная древесина была пущена в дело, валежник, мелколесье, кустарник сгорали на кострах. На разровненных площадках на месте будущих гаражей - рядами стояли грузовики; они уже не раз пускались по тайге в Браславск и возвращались назад со стройматериалами, с оборудованием, с продовольствием и с людьми. Люди валили из разных мест - из глухомани, из далеких городов и из армии. Поодиночке и группами, по комсомольским путевкам и на свой страх и риск, с единственной надеждой: найдётся работа для каждого. Палаточный городок разрастался.
К палаткам прибавились первые деревянные постройки: баня на самом берегу, ближе к воде, а чуть дальше - клуб, столовая и два индивидуальных домика для семейных: для Петра с Еленой и Трифона с Анкой - так постановили на общем собрании.
Я не раз заходил в бригаду Трифона Будорагина и видел, как он работает. На земле не часто встретишь человека, который отдавался бы делу с таким вдохновением, с таким восторгом, как Трифон. В нем словно просыпался изобретатель, творец. Брусья, сырые и промороженные, но ровные, аккуратно укладывались на паклю, углы бурились длинными сверлами, и в отверстия вставлялись деревянные стержни. Не пошатнутся!
Сдвинув шапку с потного лба, Трифон, прижмурив рыжие ресницы, кидал зоркий взгляд вдоль стен: то с одного конца зайдет, то с другого,- хлопая рукавицами, весело подбадривал товарищей и радовался, как ребенок, оттого, что здание росло на глазах, принимая законченность и форму. И вот она готова, баня, чистая и свежая, будто только что умытая в ключевой воде. Удивленно взирала она на мир единственным своим окошком.
В бане было просторно, вдоль стен - широкие лавки, рядом с печью и каменкой - деревянный полок. А вокруг бани на снегу разбросаны щепки, оставшиеся брусья, кирпичи, рассыпаны опилки.
- А говорил - не справишься,- сказал я Трифону.- Плакал, просил поменяться местами...
- Так уж и плакал.- Трифон смущенно шмыгнул носом,- Работать люблю, а учиться непривычному неохота. А еще хуже - переучиваться. Думать надо, Осваивать.
- Но ты быстро освоил, однако,- сказал я.
Трифон ухмыльнулся и затряс головой.
- Освоишь небось, если приспичит: тело зудится - спасения нет! Исчесался весь. Остановлюсь у дерева и начинаю об него тереться спиной, словно боров. Стыдобушка! А тебе как работается? Я замечаю, свели лесок то, можно сказать, сбрили.
- А из чего же ты баню-то строил? - Мы стояли в предбаннике у двери и смотрели на высокий берег, голый какой-то, нетаежный. Над ним клубились, кочуя, синие дымки от работающих машин и вставали сизыми густыми столбами - от костров.
- Осваиваем, Алеша! Ты погляди...- Трифон одобрительно хлопнул меня по плечу увесистой своей ладонью.- А ведь не верил. Честно тебе говорю: не верил. Даже не представлял, с какого боку подступиться ко всему этому. Анка сказала тогда, что я маловер. Правильно сказала. Она у меня умница, с виду только легкомысленная, а на самом деле понимающая женщина. Да... Видишь, подступились! Скоро начнем возводить дом под общежитие. Настоящий. Двухэтажный! Так сказал Петр. Вот когда придется тряхнуть мозгами!..
Последние дни месяца жили в нетерпении, в каком-то горячечном возбуждении, в ожидании чего-то необычайного, что должно изменить всю нашу жизнь.
Переселение семейных заняло "один рейс". Ребята подхватили все их имущество и перенесли его из палатки в новые жилища. Хозяевам не дали даже прикоснуться к вещам. Семейные шли налегке, сопровождаемые ликующей толпой. Петр шагал не спеша, присмиревший, с застенчивом улыбкой. Елена обняла его за плечи, как на улице в Москве, и шла, глядя перед собой сощуренными глазами и тоже улыбаясь, загадочно, чуть грустно - далекому и невозвратному.
Трифон играл на аккордеоне, время от времени отогревая дыханием пальцы. Анка держалась за карман его пиджака и пела вместе со всеми: "В жизни раз бывает восемнадцать лет..."
Я нес транспарант. На фанерном листе наскоро были набросаны слова, криво, с падающими буквами: "Эй вы, люди, да здравствует наше будущее!"
И нам показалось, что поутихла вода в полынье и помягчел мороз, смежив в улыбке заиндевелые ресницы,- от умиления перед шествием озорной толпы от палаточного городка к деревянный домикам с замысловатыми резными наличниками.
Первой вошла в дом - из стужи в тепло, в уют - Елена. Она медленно поднялась на четыре ступеньки крылечка, отворила дверь в небольшую застекленную верандочку. Из неё шагнула в сени, из сеней - в комнату. За ней следовал Петр, все такой же тихий, застенчиво молчаливый. А за ним гулким скопищем ввалились все мы. Дом, когда в нем останутся двое, покажется, наверное, просторным и пустым, но для такой толпы он был крохотным и тесным. От натопленной печи шло тепло.
- Раздевайтесь, ребята,- сказала хозяйка несмело и сама рассмеялась над своим предложением.- Посидите у нас...
- Нам рассиживаться некогда,- ответил Серега Климов строго, он взглянул сперва на Илью Дурасова, потом на "судью" Васю - Приступим к делу? Пора.
Илья мотнул круглой, остриженной под бокс головой.
- Да. Момент подходящий. Садись, Вася,
"Судья" пролез в передний угол к дощатому скрипучему столу. По бокам его пристроились Илья и Серега. Преисполненные важности, они молча, с особой значительностью смотрели на ребят до тех пор, пока не воцарилась тишина.
- Граждане, суд идет! Прошу встать!
Леня Аксенов отозвался со скептической ухмылкой:
- Стоим, ваша честь. По необходимости.
- Кого будете судить? - спросил я.- У нас виновных нет.
- Мы похвалы заслуживаем! - крикнул Трифон.
- Тише, граждане! - сказал Вася.- Петр Гордиенко, начальник берега, подойдите к столу.
Проталкиваясь сквозь толпу, Петр шепнул мне:
- И до меня добрались, черти!.. В чем вы меня обвиняете, ребята?
"Судья" Вася, прокашлявшись для солидности, произнес:
- В зазнайстве,- выдержал паузу и закончил,- с которым у тебя не должно быть ничего общего до конца твоих дней.
- Согласен.
Илья Дурасов сказал как можно торжественнее:
- В пренебрежении к людям...- и тоже выдержал паузу.- Это отличительная черта бюрократов. Твое сердце должно презирать их.
- Согласен.
Серега Климов приосанился, острый нос его высокомерно вздернулся - наступила его очередь говорить.
- В строгости...- и этот помолчал для значительности,- которой тебе не хватает в работе: слишком много даешь нам поблажек, снисхождений, а нас надо сильнее жучить.