- Ах, это все от пьянства, все от пьянства! - с отвращением проговорила хозяйка. - Вот так-то ваш почтенный братец когда-нибудь умрет где-нибудь под забором. Я до сих пор не могу забыть последней встречи с ним. Ободранный, пьяный, встретился на Невском и еще осмелился назвать меня сестрицей. Я со стыда сгорела. Кругом люди, извозчики, а он называет меня сестрицей!
Хозяин хранил упорное молчание и, по-видимому, весь углубился в чтение газеты. Он не любил, когда говорили о его брате.
- Право, теперь на улицу страшно выйти, - продолжала хозяйка. - Это уже третий раз он меня скандализирует. И помяни ты мое слово, когда-нибудь он нас еще осрамит как-нибудь в нашей собственной квартире или просто обворует.
- Глупости, брат никогда вором не был, - недовольным тоном пробормотал хозяин, еще сильнее углубляясь в чтение газеты.
- Не был, так будет. Пьянство до всего доводит, - возразила хозяйка. - Этому надо положить какой-нибудь конец.
- Э, матушка, что ты говоришь! - совсем раздражительно произнес муж, отхлебывая чай. - Ну, как я положу этому конец? Ведь не можем же мы запретить ему ходить по улицам?
- Выслать его надо из города. Такие люди опасны.
- Глупа ты и больше ничего!
- Вы прелестно выражаетесь! И еще при детях! - с едкой иронией заметила жена. - Выслать нельзя какого-нибудь одного пьяницу, когда стольких высылают. Это мило!
На несколько минут воцарилось полнейшее молчание. Наконец хозяйка заговорила снова:
- Я, право, была бы рада, чтобы ты сам встретил его. Тогда я посмотрела бы, что ты запел бы. Ведь я говорю тебе, что я просто со стыда не знала, куда деваться, смотря на его лицо, на его одежду. Да еще вдобавок этот-то, наш фанфарон, растерялся, стоит перед ним, как рак красный, и шарит в своем кармане. Я ему и глазами мигаю, и за рукав его дергаю, чтобы он скорее шел, а он стоит и роется в портмоне. Слышу, говорит: "Извините, дядюшка, вот все, что могу". Каково тебе покажется: "дядюшка!" На Невском проспекте публично говорит: "дядюшка!" И это при мне-то! Хорош дядюшка! Просто скандал, скандал!
Хозяин нахмурил брови.
- Что же тут дурного? - сквозь зубы пробормотал он.
- Как что дурного? - горячо заговорила жена. - Мать скандализировать, по-вашему, не дурно? Якшаться с пьяницами не дурно? Это прелестно! А все отчего происходит? От того, что учиться не учится, а добродетели свои выказывать хочет. Вероятно, по стопам дядюшки желает идти. Волю взял!
Отец оставил газету и обратил строгие глаза на старшего сына. Его задели за больное место, он был раздражен: толками о брате, ему нужно было излить свой гнев. Сын еще ближе, еще пристальнее приник к книге и, казалось, не дышал, чуя приближение бури. Он, по-видимому, не слышал ни рассказа матери, ни замечания отца; только яркий румянец, внезапно разлившийся по его лицу, как-то странно противоречил его безмятежному занятию чтением.
- Ты это что читаешь? - строго спросил отец, не называя сына по имени.
Мальчик быстро поднял голову от книги и молча устремил глаза на отца, его лицо пылало, глаза ярко блестели.
- Я тебя спрашиваю, что ты читаешь?
- Белинского, - ответил чуть слышно мальчик.
- Учебная книга? - отрывисто спросил отец.
- Критическая статья.
- Я тебя спрашиваю: учебная книга или нет?
- Нет.
- Дурак! - отец пожал широкими плечами. - Его велели взять из гимназии за лень. Его хотят отдать в новое училище, а он критическую статью читает! Да ты понимаешь ли, что ты читаешь? А?
Сын смотрел прямо на отца широко открытыми глазами; они были влажны, хотя из них и не катились слезы.
- Отвечай же: понимаешь ли ты, что ты читаешь? - отчетливо повторил отец.
- Понимаю, - тихо, но твердо ответил сын.
- Понимаешь? Что же ты понимаешь? - спросил отец уже несколько ироническим тоном.
- Все понимаю, что читаю, - ответил сын тем нерешительным тоном, каким отвечают на неопределенные вопросы.
- У дурака дурацкие и ответы! - произнес отец. - Ты ничего не понимаешь, ты не должен ничего понимать, ты не смеешь ничего понимать из этих книг! Твое дело - учебники, твое дело - прилежанье. Ты видел своего дядю? А?
Мальчик молчал.
- Осел! Тебя спрашивают: видел ли ты своего дядю?
- Видел, - ответил мальчик, не спуская глаз с отца.
- Да чего ты глаза-то на меня таращишь? Что у меня узоры на лице, что ли? - рассердился отец, пред которым потупляли глаза все люди, подпадавшие его гневу.
Но сын все-таки не потупил глаз, не отвернул лица. Казалось, он смотрел на своего противника не столько для того, чтобы быть готовым отскочить или защищаться в случае окончательного нападения, сколько для того, чтобы яснее понять весь сумбур неожиданных обвинений или для того, чтобы смутить своим открытым, прямым взглядом без причины раздражившегося отца. Мальчик давно уже привык к этим бессмысленным бурям и знал их исход. Отвернувшись в сторону, отец продолжал внушительным тоном:
- Ну, если ты видел дядю, так ты знаешь, до чего он дошел: до пьянства, до нищеты, до голода, до позора. И дошел он до всего этого потому, что был таким же лентяем, как и ты. Ему нужно было учиться, а он чтением занимался; ему нужно было послушание оказывать перед высшими, а он с ними в прения вступал. Ну, и живет теперь нищим. Я не допущу, чтобы и мой сын когда-нибудь ходил нищим по городу с протянутою рукой. Я лучше тебя из своих рук задушу…
- Ах, Данило Захарович, что ты говоришь! - воскликнула хозяйка, не выносившая подобных человекоубийственных планов мужа.
- Да, лучше из своих рук убью, живого закопаю в могилу, чем увижу его нищим, пьяницей, бездельником! Мне легче будет его смерть, чем его позор! - торжественно закончил Данило Захарович, ударив широкою ладонью по столу, так что зазвенели чашки и зашуршали папильотки и юбки шестилетней девочки, прижавшейся от испуга к спинке стула.
С минуту длилось тяжелое молчание.
- Ты видишь, как мы живем, - уже спокойнее продолжал Данило Захарович. - Ты ведь не сидишь голодным, не ходишь без штанов и без сапог, тебе не отказывают ни в чем? А? отвечай.
- Нет, - отчетливо ответил сын.
- Ну, а почему тебе не отказывают, почему у тебя все есть? Потому что я не был лентяем, потому что я ночей не спал за работой, потому что я горб гнул над бумагами, потому что я не убивал времени не только на чтение разных Белинских, а даже на лишние часы сна. Ты видишь, меня уважают, ко мне идут с просьбами, ко мне обращаются за помощью. Я состою членом благотворительного комитета, я вытаскиваю из грязи несчастных. Я могу делать добро ближним. За меня молятся те, кого я из нищеты вытащил. Это потому, что я не сидел сложа руки.
Данило Захарович говорил уже почти спокойно, без раздражения, без желчи, он просто делал строгое отцовское внушение сыну, которому желал всего лучшего в жизни, каждою новою фразой, с каждым новым воспоминанием о своих увенчавшихся успехом усилиях, о своем значении, дающем возможность благодетельствовать даже посторонним, Данило Захарович становился все мягче и мягче. Так среди мелких будничных неприятностей утихает и делается добродушным старый моряк, вспомнив, после скольких лишений, бурь и невзгод успел он добраться до своего мирного уголка, до своей семьи, до своего благосостояния. Данило Захарович даже добродушно усмехнулся, видя, что его сын все еще не спускает с него глаз.
- Захлопни-ка лучше свои критические статьи да принимайся за латынь, - уже полушутливо произнес он. - Поучишься теперь, после веселее будет. Теперь ты вон дядюшке, без моего позволения, милостыню подаешь из денег, которые упали тебе самому с неба от меня. А ты выучись, свой грош заработай, да тогда и подавай помощь дядюшкам и тетушкам и всем, кому вздумаешь, чтобы они благодарили и благословляли тебя. А то вы все из готовенького, из чужого только умеете щедрость показывать. Вот, поди, еще щедрее станешь между графчиками в пансионе Добровольского, особенно когда крестная приедет да крестнику сунет десяток рублишек на карманные расходы. Баловни!
Боголюбов совсем повеселел и разнежился, как это всегда бывало с ним, когда ему удавалось громогласно рассказать, каким путем он дошел до благосостояния и до возможности помогать ближним.
- Кстати о крестной-то вспомнили, - промолвил он, принимая серьезное и озабоченное выражение и подвигая к жене пустой стакан. - Обойщики кончили отделку ее комнаты?
- Нет, сегодня кончат, - ответила жена.
- Закопались, закопались! - проговорил Боголюбов. - Надо торопиться. Не сегодня, так завтра Варвара Ивановна приедет в Петербург. Надо, чтобы ей было удобно у нас. Кто знает, может быть, и жить с нами останется. Давно, давно я ее не видал. Надо обласкать старуху. Мы ее успокоим, она нас не забудет.
Боголюбов умолк и задумался, вероятно, о старой родственнице, приезда которой ожидали в семье с часу на час, ожидали с нетерпением и отчасти со страхом, как обыкновенно ожидают приезда влиятельных, знатных или очень богатых родственников.
В столовой настало затишье, изредка прерываемое болтовней и шуршаньем папильоток и юбок шестилетней девочки, обращавшейся к матери с различными вопросами. Мать отвечала нехотя, иногда лаконически замечала дочери: "Ты все пристаешь, надо сидеть смирно", - и продолжала задумчиво рисовать узоры на подносе. Она была в сладком поэтическом настроении утренней полудремоты. Боголюбов молча прихлебывал чай и тоже о чем-то думал. Его лицо приняло свое обычное выражение строгости и озабоченности государственного деятеля.