В окно бил с улицы яркий свет. Наступила оттепель, наледь на стеклах слезилась, и окно косо оттаяло. Сквозь него стала видна бурая дорога в деревню - плоско уходила в степь и скоро терялась за правым краем оконной рамы. Но Потапов и так мог целиком представить ее со всеми выбоинами и буграми, с каждым камнем, встречавшимся на пути, - за десять лет всю обступал ногами.
Еще когда он только сюда приехал, отслужив после окончания железнодорожного техникума в армии, и спал на легкой раскладушке с алюминиевым ободком в комнате дежурного по станции, дыша прогорклым от табака воздухом, а по утрам умывался с крыльца вокзальчика водой из кружки, то часто ходил от скуки в деревню, месил сапогами липкий суглинок дороги даже в распутицу.
В деревню раз в неделю, если только его машина не застревала в грязи, приезжал шофер кинопередвижки, и на побеленной стене клуба с низким потолком показывал по частям фильмы. После кино длинные скамейки сдвигались к стенам, и в клубе начинались танцы. Здесь Потапов и познакомился со своей женой. Увидел ее у стены под старым плакатом, призывающим вступать в доноры, дернул за козырек фуражку к бровям, подошел и сказал:
- Потанцуем?.. Вижу - скучаете.
- Прямо-таки… Страсть, как соскучилась, - поджала она губы, но руку ему подала.
Тогда она носила толстую косу, перекидывая ее через плечо на полную грудь, а лицом походила на румяную женщину-донора с плакатного листа.
До поздних заморозков, пока солью не стал утрами проступать на железных крышах иней и мерзлым стеклом не захрустела под подошвами сапог земля, встречались они за деревней, бродили по степи, обнимались и в ближнем березовом колке и в ковылях за дальним холмом. Но вот проводил он ее как-то к ночи домой, у плетня сунул ей под пальто погреть руки, а она цепко обхватила его запястья ледяными пальцами, чтобы он не проталкивал руки дальше и тут вышел вдруг на крыльцо ее отец, вгляделся в темноту и проронил:
- Хватит вам жаться на улице. Идите в избу.
Ее мать вынула из печи горячий рыбный пирог, а отец выставил на стол бутылку водки.
Разомлев от водки и от трех увесистых кусков пирога, сидел Потапов в тепле, старательно округлял сонно побелевшие глаза да так и не смог подняться и уйти из домашнего уюта на холод.
Позднее по той же дороге, смущенно вперив под ноги взгляд и с непривычки глуповато ухмыляясь, вел он на веревке мягко жующую за спиной двухгодовалую телку - свадебный подарок тестя…
Озадаченная его молчанием и серьезностью, жена торопливо принесла из сеней и вывалила из газеты на тарелку кусок сала, крупитчатый поверху от соли и холода, поставила на стол миску с желтеющими солеными огурцами, дымящийся чугунок с картошкой и спросила с неожиданной лаской в голосе:
- Выпьешь, может? Налью… А то, поди ведь, полдня на улице простоишь…
Отогнула ситцевую занавеску и в тесном закутке между стеной и печкой нашарила в старом валенке водочную бутылку, заткнутую взлохматившейся газетной пробкой.
- К Дроздову, небось, бегала?
- Что ты, что ты… - замахала она руками. - Московская. Чистая. На случай приберегла.
Он налил половину стакана, помигал на него и с сожалением отлил большую часть обратно в бутылку.
- Нельзя много. Дела.
Подумал, сглотнул слюну и вылил остальное.
- Запах еще будет. Нехорошо.
Отставил бутылку подальше и больше на нее не смотрел. Поел и тотчас потянулся за шинелью. Жена растерянно спросила:
- Так в хлеве-то уберешь?
- Освобожусь, тогда и посмотрим, - уже из сеней откликнулся он.
Талым снегом пахло, как после дождя, и на крыльце у Потапова вздрагивали ноздри.
Станция, высвеченная солнцем, повеселела. Обдутые теплым ветром сугробы за ночь заметно осели и вызернились. С крыши срывались светлые капли. Они проклевали снег у стены, там нарастала ледяная дорожка, капли о нее разбивались, и в воздухе стоял тонкий, хватающий за душу звон. У вокзальчика поднялся из-под снега стоящий на березовых козлах стол из неободранных досок, за которым летом мужское население станции дотемна с сухим треском передвигало костяшки домино, а возле домов выглянули зубцы разноцветных и невысоких, можно перешагнуть, заборчиков, огораживающих палисадники. Обледенелые ветки росших за ними берез сейчас искрились, казались стеклянно-хрупкими. Потапов уже и не помнил, когда, сколько лет назад сажали они деревья, помнил только, как трудно было поднять на это людей, привыкших к плоской степи; а потом, когда березы зазеленели, он уговорил всех обнести палисадники вот такими одинаковыми заборчиками и покрасить их разной краской. Каждую весну краску подновляли, и белые, голубые, красные, желтые ограды палисадников издали ярко выделялись в траве, молодили дома.
Разметывая в стороны полы шинели, Потапов направился по оплавленной скользкой тропинке к третьему от вокзальчика дому.
Когда он подходил к нему, из дома, открыв дверь ногой, быстро вышла женщина в старом ситцевом платье, с голыми по локоть красными от стирки руками. Она вынесла таз с мыльной водой, подскочила к плетню и уже размахнулась было вылить воду в соседний двор, но заметила начальника станции, сконфузилась, попридержала таз и засеменила в глубь двора к легкой дощатой будочке с маленьким оконцем, вырезанным в форме ромба.
В доме, куда шел Потапов, жил путевой обходчик Федор Богачев, а в соседнем - кассирша Надежда Степановна Вяткина, вдова с двумя детьми.
Ходила вдова в скромном платке, надвигая его на лоб до самых бровей и повязывая под подбородком концами в стороны, в дубленом полушубке и в валенках. Но валенки так плотно охватывали ее икры, полушубок так туго натягивался на груди, а черные глаза под монашеским платком так блестели, что другие женщины при виде ее тихо злились и, проходя мимо, с надменной строгостью высоко вскидывали головы, хотя вдова ничего такого особенного не позволяла, разве что только не гнала мужчин, излишне задерживавшихся возле зарешеченного окошечка кассы. Собираясь вместе у колодца или отправляясь сообща в магазин в соседнюю деревню, женщины шушукались на ее счет, сплетничали, чесали, в общем, языки. А тут еще Федор, вернувшись как-то со своим дружком стрелочником Иваном Щедриным с рыбалки, выпил у него дома, возвращался к себе веселым, остановился у дома кассирши, заскреб ногтями в ставню и стал шептать в щель:
- Эй, Надька, выглянь-ка. Я тебе окуней на уху дам.
Но выглянула не вдова, а жена Федора Настя. Она тычками загнала мужа домой и долго ругала с крыльца кассиршу, выкрикивая что-то насчет кобелей, которых та приманивает. Вдова долго не отвечала, но потом вышла все в том же платке на свое крыльцо, послушала и с наигранным изумлением сказала раздумчиво:
- Вишь ты, как раскричалась, вобла сухая.
Разъяренная Настасья полезла к ней во двор. Федор догнал жену и сгреб с плетня. Тогда Настя истерично забилась у него в руках и пронзительно закричала.
В соседних домах захлопали двери. Станция осветилась необычно ярко для этого часа. Шум и ругань не стихали до полуночи.
Для Потапова подобные случаи всегда были в тягость, но он не считал себя вправе от них отстраняться и на другой день долго разговаривал с Федором и с его женой Настей, а на прощанье пригрозил поставить вопрос о переводе обходчика на другую станцию, если подобное повторится еще раз. После этого все успокоились. Но вот, поди ж ты, опять она хотела напакостить. Потапов до того разозлился, что у него вспухли на висках вены. Он хотел было окликнуть Настю, но раздумал и махнул рукой. Начнет отнекиваться, говорить, что все ему показалось, и разговора хватит до вечера.
Сердито простучав сапогами по темным сеням, он распахнул дверь и шагнул за порог.
В комнате с большой, во весь угол, печкой было тепло и туманно от кипящей в выварке с бельем воды. Присмотревшись, Потапов увидел на лавке у стола Федора. Он сидел в ватных штанах, но босой и в нижней рубашке, брал щепотью из большой миски квашеную капусту и отправлял ее в рот, запрокидывая голову. На начальника станции, остановившегося посреди комнаты, он только чуть покосился и продолжал с хрустом жевать капусту.
- Вот что, Федор. Давай-ка одевайся, зайди за Иваном и ступайте оба к пакгаузу, - сказал Потапов. - Кирпича малость поколоть надо. Мы у полотна надпись к приезду строителей выложим.
Кирпич в пакгаузе покоился штабелем с незапамятных времен. Давно когда-то завезли его на станцию, вывалили у путей, он долго лежал там, но тот, кому предназначался груз, так и не пришел, хотя Потапов и обзвонил все районное начальство. Тогда он велел сложить его в пакгауз и никому не разрешал трогать: как-никак, а все же государственное имущество. Вчера же решил поколоть несколько штук для лозунга, так как другого материала под руками не было.
Такое решение Потапов принял не без внутренней борьбы и надеялся, что Федор оценит это, но тот вытер о штаны пальцы и сказал:
- А ты не командуй. Я ведь тебе, Василий Осипович, не подчиняюсь. Я службе путей подчиняюсь.
Потапов удивился.
- Ишь ты какой?.. А это тебе общественное поручение. Выкусил? Да? - и вдруг вскипел. - А еще я хотел спросить у тебя: ты это чего своей Настьке безобразничать позволяешь? Она сейчас как раз в Надеждин огород помои выплеснуть приноравливалась…
- Раз общественное, то ладно, - словно не расслышав последних слов начальника, пробурчал Федор и поднялся с лавки.