Взяв с собой книгу про агрикультуру, Андрей Данилович вышел в сад, походил по дорожкам, сгибая поясницу под отяжелевшими от яблок ветками, а потом сел за столик под грушу и стал читать. Последнее время старая книга с новой силой притягивала к себе, волновала и первобытной, наивно-безыскусственной поэтичностью строк и его собственными пометками, сделанными в ней давным-давно. Любопытно было наталкиваться на места, когда-то подчеркнутые им, и словно вглядываться со стороны в самого себя, восстанавливать прежние чувства и мысли. "Амбары должны быть расположены повыше, вдалеке от всяких зеленых насаждений, от навоза и хлева, и в месте прохладном, доступном ветрам и сухом". "Особенно надо остерегаться, чтобы не складывать зерно в месте слишком холодном или слишком горячем, ибо то и другое его портит, заставляя терять природные его свойства". Или вот: "При хорошем унавоживании тем больше будет урожай, но нужно при этом глубоко перекапывать почву…" "Два сорта земли под яровые засевайте пораньше, а именно: глинистую и каменистую землю. Почему? Я скажу вам: …глинистая земля слишком затвердевает, а каменистая высыхает и трескается. Поэтому такую землю надо засевать пораньше, чтобы семена могли питаться еще зимней влагой". А здесь совсем смешно, никак и не вспомнить, из каких соображений он это подчеркнул: "Выбирайте себе чабана, чтоб не был вспыльчив; сердитый чабан будет плохо загонять овец, отчего они могут погибнуть. Если вы увидите, что овцы на пастбище уходят от чабана, когда он приближается к ним - это значит, что он нехорош для них". А вот трактат Альберта Великого "О растениях". Почти каждая строчка подчеркнута коричневым карандашом… "Прививщики берут небольшие ранние побеги… Такие побеги, будучи привиты, быстро открываются в подвой и выпускают в него корневые вены, через которые сосут питание лучше, чем из земли… Высокие же травы, достигающие корнями самой глубины, перехватывают питание у деревьев… Можно посеять тонкую, как нити, траву, которая втягивает пищу только с самой поверхности, а не из области древесных корней". Да чего там! Много в книге его пометок - все волновало, все казалось интересным, важным. Долистав ее до конца, Андрей Данилович опять вернулся к началу, дошел до выдержек из поэмы Вандальберта Прюмского "О названиях, признаках, культурах и климатических свойствах двенадцати месяцев". Замелькали названия месяцев: январь, февраль, март, апрель, май… Наконец, август. Интересно, как о нем думали в восьмом столетии? "Жаркое солнце побуждает златовласую Цереру завивать спелый колос: земледелец готовится к жатве, на полях появляются по́том покрытые работники. И хотя золотой эфир еще рождает временами долгие молнии, небо дрожит от сильного грома, а воздух рассекается проливным дождем, - пора веселой осени завершает лето. Тогда жатва становится самой большой и настоятельной заботой людей, и всей молодежи приходится браться за уборку посевов - из страха, как бы внезапный дождь не захватил созревшие всходы и земля не насмеялась над недальновидным тружеником…"
Ни один праздник, помнится, не будоражил так деревню, не возбуждал, как возбуждала ее веселая пора уборки. Летом, после сенокоса, деревня замирала на какое-то время, словно все отдыхали, лежмя-лежали на полатях, на сеновалах. Даже гармонь по вечерам играла реже: еще не до веселья всем было, кощунственной казалась бы всякая лихость; собираясь вместе, люди, сидя на завалинках или на бревнах или просто стоя кучками у правления колхоза, разговаривали о пустяках, о том, о сем, а о главном, об урожае, пока помалкивали. И вот он - первый день… Солнце еще не взошло, еще только-только забрезжило за окнами мутным светом, будто черноту ночи подразбавили молоком, а деревня уже ожила: слышатся громкие крики, смех, хлопанье калиток, тяжкий скрип петель на открываемых воротах, скрежет тележных колес… Дома разом пустеют, зато далеко в полях мелькают цветастые бабьи платки да быстро потемневшие от пота мужские рубашки.
Эх, съездить бы в деревню, пожить там, ни о чем таком особом не думая, поработать на сенокосе так, чтобы от косы истомной тяжестью наливались плечи, набрать бы пригоршню спелых зерен пшеницы и пересыпать зерна с ладони на ладонь.
Мечтать помешал Александр Васильевич Булычев - приехал к ним. По старой привычке он нет-нет да и заезжал в сад: видно, тянет - и его труд сюда вложен.
Андрей Данилович услышал, как Булычев загудел у крыльца:
- А где хозяин сего имения? Подать на расправу такого-растакого.
Но встречать профессора не пошел. Сиднем сидел на скамейке.
Александр Васильевич сам отыскал его. Грузно выдвинулся из-за угла дома, заглянул, отгибая ветки, под грушу.
- Вот ты где. О чем задумался?
- Да так, знаешь… - ответил Андрей Данилович. - Обо всем понемногу. О жизни, в общем.
- Ого! Высокие думы… Интересно, какая же она, жизнь, по твоим зрелым размышлениям?
- Жизнь-то… А вот как книжная полка.
- Ну и ну, - озадаченно похмыкав, профессор сел на скамью. - Оригинально мыслишь.
- Да нет, я серьезно. Не смейся. - Андрей Данилович смущенно улыбнулся. - Вот представь - жил себе человек. Честно жил, и все у него было, как у людей: дом, семья, работа… О семье заботился, на работе его уважали, похваливали, премии выдавали, а потом дети выросли, зажили своей жизнью. С работы он ушел. Ну, скажем, на пенсию. На двери его кабинета появилась табличка с другой фамилией, а все остальное пошло, как и при нем шло, - он широко повел рукой. - Вот и получается… Стоит полка с книгами. Одни книги уберешь - брешь получится, пустое место. Все будут помнить, что Толстой там, допустим, стоял. Достоевский, Бальзак, Чехов… А есть и такие книги - спрячь их, никто и не скажет, где же было их место. Так и в жизни, с людьми.
Профессор внимательно смотрел на него, но молчал, и Андрей Данилович, устыдившись под его взглядом возвышенности сказанного, осекся, вздохнул и заговорил о другом:
- Жара стоит, не приведи господь. А дочь моя, между прочим, рада, все дни на водной станции пропадает, загорела, черной стала, как негритянка. А я вот смотрю на небо, и сердце сжимается. Думаю: засуха, хороший дождь нужен, не то и хлеба не будет и трава не поднимется… Придется для скота березовые веники заготовлять.
- Мудреный ты что-то сегодня, Данилович. От книг - к веникам.
- Э-э, знаешь… Все к одному, все к одному. Утром я на работу собирался, сидел, брился, а по радио материал один передавали. "Хроника села Долгого…" Село это я хорошо знаю - в подшефный колхоз через это село приходилось ездить. "Долгим" называется, потому что дома там стоят не кучно, а вытянуты по берегам реки. Ну, слушал я радио, и вспомнил такую штуку… Возвращались мы в город вдвоем с шофером на газике. Да-а… Так вот стоят на дороге на автобусной остановке ребята, школьники, класса так из второго, из третьего… Не старше. Учительница с ними молоденькая. А автобусы там ходят редко. Ну, она и тянет руку вверх. Мы остановились. "Возьмите, - просит, - ребят с собой, сколько можете. До Долгого довезти". - "Лезьте, ребята", - говорю. Набилось их на заднее сиденье человек семь. Уместились где кто смог. Поехали дальше. Я повернулся к ним и спрашиваю: "Куда ездили?" Один парнишка, шустрый такой, остроносенький, ответил мне: "А на экскурсию". - "На какую еще экскурсию?" - "Да, - говорит, - ездили смотреть новые механизированные свинарники и коровники". - "А-а… Вот в чем дело. Ну и как, интересно было?" - "Очень, - отвечает, - интересно. Весь день ходили". Тогда я у него и спрашиваю: "Значит, когда вырастешь, свинарем будешь или дояром?" А он, смотрю, губы надул, даже ресницы от обиды задрожали. "Не буду я свинарем". - "А кем же?" - спрашиваю. "Космонавтом буду, вот кем". С такой, знаешь, гордостью сказал это. И смотрит на меня с вызовом. "Так зачем же ты, - говорю я ему, - свинарник-то смотреть ездил?" - "Так просто… Интересно…" - "Ну, а раз интересно, так почему бы тебе свинарем не стать?" А он опять губы надул.
Профессор усмехнулся:
- Выходит, не убедил мальчишку:
- Где уж там… Вот я и говорю: передавали по радио эту самую "Хронику села Долгого". Корреспондент восхищался, что много именитых людей из села вышло: генерал, энергетик какой-то крупный, ученый-физик… А о хлеборобах, понимаешь, ничего не сказал. Хоть бы слово. Ну, злость меня аж взяла. Село ведь, не город, где же хлеборобы, я спрашиваю?! Хозяев-то земли куда он подевал!?
- Тише, тише, Данилыч. Что ты кричишь? Не я же по радио выступал… Ну, исходил корреспондент из той посылки, что коль село, то, само собой, есть там и хлеборобы.
Андрей Данилович сбавил голос, вздохнул:
- Эх-ма, самое-то печальное в том состоит, что и в селе, небось, гордятся: есть, мол, у нас свой генерал. Ах, как лестно. Я вот после училища, помню, не генералом, а лейтенантом приехал, и то меня словно героя встретили. Но даже не в этом дело. Сам-то я… знаешь, с таким я удовольствием работал дома: возьмешь топор, поплюешь для порядка на ладони да с маху топор в бревно да с такой силой, что в голове аж отдается, гудит! У-у… Мечта. А к вечеру - на танцы. Тут я по всем правилам надевал на себя форму. А как же - командир… Парни дорогу уступают, девки млеют… Вот и вышел дураком.
Полные щеки Булычева затряслись от смеха, заколыхалась грудь.
- Ох, Данилыч… Взыграло у тебя. Так что ж тебе - всю жизнь топором махать? Хорошенькое дело.
Андрей Данилович покосился на него и смущенно хмыкнул.