С Гербертом Рейчем он тоже познакомился на конференции в Париже, больше года назад, но это знакомство поначалу не оставило в памяти каких-то особенных следов. "Приезжайте, доктор, в наш институт". - "Обязательно, господин Рубанчук, привет малютинским лесам…" Рейч записал тогда адрес, вручил свою визитку и одарил Рубанчука одной из тех улыбок, которые каждый бывалый западный турист возит с собой вместе с чемоданом. Договоренность с доктором Рейчем была столь неопределенной, что Рубанчук совершенно выбросил ее из памяти. И улыбка тоже забылась. Улыбки на международных симпозиумах и конференциях раздаются так же щедро, как и визитки. Они ни к чему не обязывают, они не могут ни скомпрометировать, ни вызвать укоров совести.
Кстати, Рейч передавал тогда привет малютинским лесам. Малютинским… Во время войны он был там, в Малютине, в немецком военном госпитале. Знакомое название. Неподалеку, в Шаблове, погиб отец Рубанчука, командир партизанского отряда.
Об отце Рубанчук знал мало. Да и мать уже стала забываться. Была красивая, стройная, с гибким девичьим станом. Такой и осталась в памяти. Больше всего ему нравилась длинная, тяжелая коса, которую мать любила расчесывать. После войны, в Сиверцах, у бабушки, маленький Андрейка начал ходить в школу, возвращался через снежные сугробы, вбегал в сени и долго топал ногами, сбивая с валенок снег. И еще в сенях слышал, как мама тихо напевала, сидя за столом в тесной комнатушке с подслеповатыми окнами, с грубо тесанными лавками, стареньким посудным шкафчиком, изъеденным жучком, пела, расчесывая свои густые, темные волосы. Маленьким был, но знал: у мамы после пыток в гестапо отнялись ноги. Бабушка говорила: "Ироды, антихристы! Загубили твою мамку… И отца в яму бросили…" Ему от этих слов становилось страшно, и он отчетливо представлял, как фашисты заталкивают отца в яму, толкают все сильнее и сильнее, а он отбивается, кричит, не хочет… Позже, через много лет, Антон Иванович рассказал ему, как было на самом деле. Всех схваченных партизан, измученных пытками, жандармы привезли в лес, сбросили в старый глиняный карьер, прошили очередями из автоматов, забросали наспех землей и уехали прочь. Только через три дня один паренек из Загурниц смог выбраться из этой ямы и приполз к своей молодице, что жила у самого леса. Она его и прятала до прихода наших.
Маму фашисты в тот лес не повезли. Специально оставили дома, в надежде выследить через нее партизанских связных. Потому и осталась живой. Только на ногах уже стоять не могла. Отнялись…
Вернулся Карнаухов. Без привычного халата и шапочки он выглядел несолидно: безрукавка, потертые джинсы делали его похожим на мальчишку. Вряд ли кому-нибудь пришло бы в голову, что Николай уже подготовил докторскую диссертацию.
- Когда, говоришь, прибывают гости из ФРГ? - с порога начал он.
- Завтра, в двенадцать сорок, - поднял голову Рубанчук, с трудом уходя от воспоминаний.
- Отлично! Значит, планы на сегодня такие. Слушай внимательно. Мясо замариновано, капли датского короля куплены. Черпаков с машиной будет у твоего подъезда в шесть утра. Все. Знаю! - Николай предостерегающе поднял руку. - Гости, дипломатический протокол. Так вот: завтра выходной, ясно? Тебя нет, господина Рейча встретит наш уважаемый парторг, доктор медицинских наук, твоя правая рука и тэ дэ, и тэ пэ, Мария Борисовна. А ты едешь с нами. И никаких возражений.
- Международный скандал! - хмыкнул Рубанчук. - Я же сам его пригласил… Представляешь, что будет?
- А ты представляешь, что будет, когда Тоня узнает?
- Я же ей позвоню.
- Ой, шеф! - Карнаухов упал в кресло, вытянул длинные ноги. - Не выйдет она за тебя замуж, нет!
- Наверно.
- Не наверно, а точно! - Николай погрозил Рубанчуку пальцем.
Он был единственным человеком, который мог позволить себе такую вольность: сидеть, развалясь, в кабинете самого директора института, да еще и фамильярно грозить ему пальцем.
- Очень уж мы заискиваем перед этим господином Рейчем. А заискивать нечего. Ведь не ты к нему едешь, а он к тебе. - Николай снова весело помахал пальцем. - Так что я не вижу серьезных причин для того, чтобы ставить под угрозу возведение солнечного дворца счастья. Не вижу и все!
Николай Карнаухов - человек особенный. Любит подурачиться, потрепаться с друзьями. Но больше всего он любит рвануть сквозь "дебри" науки, сквозь "чащи" формул, тестов, анализов, логических и интуитивных выводов, по ступеням двенадцатиэтажного института, мимо кабинетов со строгими надписями - "Внутреннее дыхание", "Внешнее дыхание", "Биолаборатория" - в щедрые объятия свободы. Немногие знали, что такое свобода для Николая Гавриловича Карнаухова. Ему всегда не хватало времени для главной своей страсти - чтения. Он прятался в комнатушке на самом высоком этаже стандартного панельного дома над Русановским каналом, закрывал все окна и двери, брал томик любимого Павло Тычины, падал навзничь на широченную тахту и читал с наслаждением, вдохновенно: "Слыхали вы, как липа шелестит…"
Сейчас ему хотелось доказать своему старому другу, что тот абсолютно неправ. В воскресенье человек должен отдыхать, никакие общественные, научные и даже государственные дела не властны над воскресным временем каждого гражданина. Закинув ногу на ногу, Николай покачивал носком ботинка… Тоня ждет, друзья приготовились, Черпаков залил полный бак горючего.
- Чепуха! - сказал сдержанно Рубанчук и оторвал взгляд от покачивающегося ботинка. - Энергетический кризис нас не касается. Горючее можно использовать на следующей неделе…
- Но Черпаков обещал мне…
- …познакомить с директором книжной лавки писателей. Да? - улыбнулся Рубанчук.
- Ну, предположим, - не стал выкручиваться Николай, - с человеком, который владеет священными сокровищами поэзии… Допустим, я-то как-нибудь перебьюсь, а вот у тебя, шеф, - он с иронией взглянул на Рубанчука, - выход один: звони своей Антонине, лей слезы и кайся. Да посильнее! А то чего доброго - не простит!
Он ушел. Но произнесенные им слова остались в кабинете. И пробудили тревогу. Рубанчук положил руку на телефон. Сейчас, в который уже раз, он промямлит свои обычные оправдания, и Тоня поймет его или сделает вид, что поняла. Должна понять. Ей двадцать восемь, ему за сорок, и он предельно честен перед ней во всем. Ни слова неправды, ни малейшей неискренности. Надо ли ей объяснять, что такова его служебная фортуна? Как у всякого человека, у него есть недоброжелатели, которые говорят, что директор Рубанчук слишком много на себя берет. Но что в этом плохого, если он стремится к честным заслугам, объективной оценке своих способностей… Он привык в работе института безошибочно чувствовать вес своего "я", личную ответственность за все, что делается. Работа огромного коллектива института и клиники представлялась ему в первую очередь как его личный труд. Это был институт Рубанчука, планы Рубанчука, его материализованные мечты, даже его настроение, самочувствие, радость, боль…
- Антонина Владимировна… - начал он нарочито официальным тоном.
- А-а! Это вы, Бурлак? - послышался гневный голос Антонины.
- Не угадала, Тончик.
- Андрей?..
- Ближе к истине, - сдержанно засмеялся Рубанчук. - Хотя в жизни и пришлось мне немало побурлаковать, но в бурлаки еще не записывался.
- Я тебя приняла за нашего метранпажа, - стала оправдываться Антонина. - Верстал газету и опять загнал шесть строчек. Хотела его отругать.
- Боюсь, что придется ругать и меня. - Рубанчук помолчал. - Даже не знаю, с чего начать…
- С конца. Так легче…
- Я о завтрашней поездке на Киевское море…
- Что? Неужели опять откладывается?
- Ты понимаешь, Тончик… Завтра у нас в институте одно дело…
- Не понимаю и понимать не хочу, - резко ответила Антонина. - Мог бы свои строительные дела отложить на другой день.
Она имела в виду новый хирургический корпус, который уже был почти возведен на тылах института, но завершить его никак не удавалось: то срывали подрядчики, то не было нужных материалов, то ускользала из-под рук рабочая сила. За свой новый корпус Рубанчук болел душой и телом, пропадал там порой до глубокой ночи. Шуток на эту тему он не любил, как и не принимал никаких полусерьезных советов. В данном случае Антонина наступила на самую болезненную его мозоль.
- Стройка пока в застое, ты же знаешь, - огорчился Рубанчук. - Дело несколько иного рода.
- Ну, если иного, то и делай его без меня. Поедем сами, товарищ директор! - Антонина положила трубку.
Это его удивило. Антонина во гневе. С ней такое редко случалось. Он снова набрал номер и уже официальным тоном сказал, что звонят из института хирургии и просят внимательно выслушать. Кто говорит? Директор института Рубанчук Андрей Павлович.
- Я вас слушаю, Андрей Павлович, - перешла на деловой тон и Антонина. - Редакция слушает.
- Завтра, уважаемая Антонина Владимировна, мы встречаем группу западногерманских врачей во главе с доктором Рейчем. И если у вас есть желание, то просим зайти… Дадите в вашей газете краткую информацию.
- Какую информацию давать, нам виднее, Андрей Павлович, - раздраженно бросила Антонина.
- Безусловно, виднее, - добродушно хмыкнул Рубанчук. - Я только посчитал своим долгом сообщить вам об этом, Антонина Владимировна.