- Андрей Павлович, что будем делать с иголками? - заговорил раздраженным голосом. - Работать нечем… За всем нужно следить: там иголки, там нитки, там скоро мыла не будет, санитарка со второго этажа подала заявление, и некого поставить на ночное дежурство…
Рубанчук пригласил Антона Ивановича сесть. Маленькие усики, посеребренные сединой, придавали Богушу вид важного сановника старых времен. Не захотел сесть, стоял на зеленой ковровой дорожке.
Рубанчук достал сигареты, улыбнулся виновато. Иглы, мол, не проблема, и с санитарками все уладится. Хуже, если мы за каждодневными делами упустим главное. Подошли почти к порогу, а перешагнуть боимся.
- За вами последнее слово, - с укором бросил Богуш.
- Хочу услышать ваше… - упрямо придерживался доброжелательного тона Рубанчук. - У меня была Светина мама. Дала согласие на операцию. И я подумал…
- Вы про новую сыворотку? - насторожился Богуш.
- Да, про сыворотку Карнаухова, - пристально глядя Богушу в глаза, сказал Рубанчук. - Считаю то, к чему мы готовились столько лет, имеет наконец право на жизнь.
Это было сказано с такой твердостью, что Богуш понял: решение окончательное. У Рубанчука бывали приступы удивительного упрямства. Пытливый ум, железная воля, но в то же время порой переходящая границы логики самоуверенность. Однако в данном случае Рубанчук прав. Сыворотка Карнаухова, судя по последним тестам, дает определенные гарантии против отторжения. Впрочем, если Светина мать согласна, все остальное не имеет к делу никакого отношения.
- Но ситуация нелегкая, - тихо, будто опасаясь нарушить ход своих мыслей, произнес Рубанчук. Достал из папки лист бумаги, показал Богушу. - Вот результаты последних анализов. Летальный конец почти неизбежен.
- Вторая почка?
- Да, и вторая. Процесс развивается более чем стремительно. Еще неделя, две… А в центре консервации нам едва ли дадут что-нибудь подходящее. Иммунологические данные у Светы исключительно сложные, - Рубанчук помолчал, подумал. - Вот почему я и решил: делать операцию с почкой от любого донора. Сыворотка Карнаухова должна спасти положение. Но какая все-таки это жестокая проверка!..
- Да, жестокая, - сказал Богуш. - Все-таки советую ничего не скрывать от матери. Она должна знать.
- Разрешите мне это дело решать самому, - вдруг резко сказал Рубанчук.
- Делайте, как знаете, - проворчал Богуш. Встал, сдержанно попрощался и вышел.
3
К восьми Заремба, как обычно, был у проходной. По дороге в партком забежал к себе в цех. За высокими темно-бордового цвета деревянными воротами гудели станочные пролеты, слышны были удары кувалдой по железу. Наверное, слесари-ремонтники ставили на анкерные болты отремонтированный станок. Вместо генеральной реконструкции - получай, Максим Петрович, подкрученную, подклеенную развалюху! Кушниру это почему-то выгодно.
А вот и сам он, начальник цеха. В темно-синей куртке, волосы прилизаны, безупречной белизны рубашка, черный галстук… Значит, и его пригласили в "театр"?
Вспомнилось вчерашнее происшествие на шоссе и потом ночная смена, полупустые кассеты в складском помещении, обиженное лицо старого мастера Скарги. Заремба размышлял, стоит или нет рассказывать Кушниру о своей недавней стычке с Пшеничным, о встрече вчера на шоссе, о своих подозрениях. Начальник цеха явно благоволил задиристому токарю, который не стеснялся шарить по кассетам, а Зарембе его "кореши" пригрозили, что могут и "хребтину сломать", если он будет совать нос куда не следует.
- А нас уже ждут, - с нарочитой приветливостью поздоровался со своим заместителем Кушнир. - Звонил Сиволап.
- Он и мне звонил, - сухо бросил Заремба. - Я после ночной перетянул малость с подъемом. Хорошо, что жена разбудила.
- Как успехи Валентины Порфирьевны? - учтиво спросил Кушнир.
Они шли пролетом между рядами станков, сквозь ровное упругое жужжание токарных "универсалов". Сверху, через антресольные фрамуги, вливались потоки веселого утреннего солнца. Кругом стенды, плакаты, диаграммы, возле кабины старших мастеров экзотическая пальма в массивной кадушке. Кушнир любил свой цех и украшал его как только мог. А за наглядную агитацию его даже отмечали в одном из докладов высокого начальства.
- Валентина Порфирьевна здорова, - скупо ответил Заремба. - Зато меня вчера вполне свободно могли отвезти в больницу… Или еще дальше.
- Приступ? - участливо спросил начальник цеха.
Заремба рассказал о встрече на шоссе за городом. Да, действительно, приступ, но другого рода. Приступ, так сказать, бессовестности, бандитизма. Какие-то парни - не друзья ли Пшеничного? - предъявили ультиматум, так сказать, "черную метку". Если дело пойдет и дальше так, то без прокурора явно не обойтись. К тому же этой ночью кассеты со втулками снова были порядком подчищены.
Кушнир нахмурился. Молча выслушал сообщение, задумался. Только у самых ворот взял Зарембу за локоть, остановил.
- Вот что, дорогой мой заместитель, я думаю, тебе всякую уголовщину к нашим ребятам цеплять не стоит. Коля Пшеничный на Доске почета у главной проходной висит. Лучший токарь завода, гордость, можно сказать, нашей комсомолии. И поэтому напраслину возводить на него не следует. Какие там бандюги на тебя напали ночью - это другое дело. - Он умолк. Видно, колебался, стоит ли быть откровенным до конца. Наконец, решился. - А что касается втулок… я уже говорил в дирекции не раз. Нет у нас понимания потребностей рабочего человека, его элементарных нужд. Хлопцы тут горы вытачивают всякого железа, а когда придет попросить для своей собственной моторки или жигуленка пару бракованных деталей - поднимаем вопль: украл! Слямзил! А почему бы не продавать работягам бракованный хлам, все то, что, так или иначе, идет в утиль, что не отвечает стандартам? Это же и есть на практике удовлетворение потребностей советского человека… Так нет же, скаредничаем, жмемся. Вот и получается, что рабочему приходится иногда проносить через проходную всякий мусор.
- Короче, воровать, - прервал его Заремба. - И вы пытаетесь найти этому оправдание? Не так ли, Анатолий Петрович?
- Да поймите вы меня, - в голосе начальника цеха появилось раздражение. - С рабочим человеком нужна осторожность. О нем надо постоянно заботиться, имея в виду наш растущий дефицит рабочей силы. К тому же берут-то ребята не за счет плана, а из заначки. Это мой запас, мои личные резервы, если хотите знать. Всяко ж может быть, а запас - он карман не тянет. Да, расхищать социалистическую собственность мы никому не позволим. Кто видел, что рабочие выносят из цеха? Наговорить можно всякого, а за руку-то ведь их никто не схватил…
Заремба молчал. Увертки начальника цеха ему были понятны. Это был еще один из способов Кушнира поднять себе цену в глазах рабочего, но тем не менее Заремба обиделся, и до самого парткома они уже шли молча.
Видимая искренность Кушнира раздражала Зарембу. Если бы речь, действительно, шла о законных требованиях, но тут было другое. Нет, не о ребятах печется Анатолий Петрович, у него свои соображения, какой-то иной прицел.
В парткоме, как всегда, было людно, суматошно. Входили и выходили, стучала на машинке Алина Семеновна, секретарша, пожилая, строгая женщина с лицом оракула. Изрекает прописные истины, всюду и везде дает наставления. Когда-то на фронте была, говорят, смелой разведчицей, вожаком полковой комсомолии, с тех пор и осталась в ней такая закваска: это - правильно, это - ересь!.. Поди поспорь, если все параграфы постановлений, все решения пленумов знает чуть ли не наизусть. Она встретила Кушнира и Зарембу холодно, почти безразлично. В кабинет к Сиволапу нельзя, Иван Фотиевич разговаривает по телефону. Она сказала это таким внушительным тоном, будто речь шла, по крайней мере, о разговоре с министром.
В комнату вошел тучный и хмурый заместитель директора по производству Гуляровский. Увидев Зарембу и Кушнира, он повелительным жестом показал им на дверь секретаря парткома и вошел туда первым.
Сиволап стоял у открытого окна, смотрел на раскидистую крону каштана. Взгляд его был озабоченным и даже немного растерянным.
- Вот, опять звонили, - сказал он Гуляровскому и кивнул на один из телефонов слева от своего кресла. - Настаивают на включении задания в текущий график.
- Настаивают? - удивился замдиректора, будто впервые узнал о чем-то очень важном. На самом же деле все ему было уже известно, все он взвесил и к этому разговору пришел с твердым решением.
Он категорически против включения. Всей силой своего административного авторитета, всей зычностью своего голоса Гуляровский стал доказывать, что есть вещи, которые не подлежат обсуждению. Это ясно как дважды два - четыре. Такова логика, а против нее бессильны любые благие пожелания.
- С точки зрения элементарной логики дважды два - действительно четыре, - усмехнулся Сиволап. - Но если говорить о логике, так сказать, диалектической, то такая арифметика может обернуться другим результатом. А впрочем, - он улыбнулся, давая понять, что времени для праздных разговоров нет, - давайте поговорим основательно. Прошу, товарищи, садитесь.
Столешница была холодна. В ее темной полировке отражались беспокойные листья каштана. Заремба сел подальше, в углу. Ему было неловко. Говорить в парткоме в таком тесном кругу еще не приходилось.
Но Сиволап выдвинул стул возле себя, кивнул Зарембе.
- Прошу поближе, Максим Петрович, - произнес он по-деловому, торопливо. - Нам понадобится твой совет.
- Да какой совет? - прервал секретаря Гуляровский, будто уязвленный тем, что обращение за советом последовало не в его сторону. - Абсурд и не более.