Варя прошла в кабинет, Павел Петрович защелкнул дверь на французский замок. Это было просто страшно. Как ни была удручена Оля, ей очень хотелось знать, что там происходит, за этой дверью. Но дверь была обита кожей и ничего через нее не увидишь и не услышишь. Зато есть вторая дверь, из столовой в кабинет, ничем она не обита, хотя и замкнута на ключ; она лишь завешена плюшевыми портьерами. Оля на цыпочках прошла в столовую и приложила ухо к замочной скважине.
Да, в кабинете и в самом деле говорились страшные вещи.
- Варенька, - говорил Павел Петрович, - это совсем не пустое дело, такая грязная сплетня.
- Пусть, пусть! - отвечала Варя горячо. Оля заглянула в замочную скважину и увидела, что Варя стоит перед Павлом Петровичем, вся устремленная к нему, приложив руки к груди. - Пусть! - повторила она. - Я пойду и скажу им, что это ложь, ложь! Вы не беспокойтесь, Павел Петрович!..
- Вы еще меня успокаиваете, - слышала Оля голос отца. - Да ведь эта грязь способна вас испачкать значительно больше, чем меня. Я намеренно говорю об этом с вами, я предупреждаю вас, чтобы сплетня не застала вас врасплох, чтобы вы к ней были готовы, слышите? И чтобы ничего без меня вы не делали, не предпринимали никаких самостоятельных шагов. Мы будем бороться, мы еще их накажем, этих негодяев!
Когда Варя вышла из кабинета, Оля снова обняла ее, снова зашептала в самое ухо:
- Варенька, миленькая, хорошенькая, родная, что происходит? В чем дело, объясни!
- Ничего особенного, Оленька, - ответила Варя.
- Как же ничего особенного! Я все слышала, я у двери стояла. Какая-то сплетня, что-то такое, да?
- Там… у нас… на работе. Испортили один анализ.
Утром Павел Петрович и Оля нашли на столе в столовой записку:
"Извините меня, пожалуйста, но так будет лучше. Я только думаю о Вас, о Вас. Если бы дело касалось одной меня, мне было бы все безразлично. Спасибо за все. До свидания. Ваша В. Стрельцова".
- Папа, что это значит? - закричала Оля.
Павел Петрович присел на стул у стола. Оля никогда не видела у него такого взгляда, глаза его были устремлены вдаль, и в них было непривычное для Оли жестокое выражение.
- Что это значит? - переспросил он. - Это значит, что мы живем еще в очень суровые времена. Вот что.
Оля ничего не поняла.
3
Расхаживая по своей рабочей комнате, Серафима Антоновна говорила отчетливо, раздельно и при каждом слове ударяла плотным кулачком в ладонь другой руки:
- Ты пойми одно: я скоро буду отстранена от всего сколько-нибудь важного! Я уже осмеяна. Со мной еще считаются, но мне уже указали, да, указали, представь себе, на то, что я не установила правильных взаимоотношений с теми заводскими чудаками, что, дескать, надо было и их включить в рабочую группу. Вот как обстоят дела, друг мой! Поэтому, пока со мной еще считаются, мы должны, мы обязаны действовать, действовать во имя спасения института. Такое руководство надо гнать, гнать, гнать! Кирилл Федорович Красносельцев уже написал письмо в Москву, в Центральный Комитет партии. Наш милый Липатов написал в горком. Есть и еще люди, готовые бороться за честь института. Их надо всех собрать, надо объединиться всем нам. О чем там говорил Мукосеев, ну там, где вы с ним встретились?
На огромной тахте, на которой когда-то уснул Павел Петрович, полулежал Борис Владимирович, курил свою длинную папиросу и снизу вверх преданными, но встревоженными глазами смотрел на Серафиму Антоновну.
- На областной ярмарке, - ответил он. - В буфете. Я же тебе объяснял. Было очень холодно, зашел… а там он. Он сказал… Ты меня извини, Симочка, но я не могу повторять все, что он о тебе сказал.
- Я не девочка, и нервы у меня крепкие.
- Все-таки неприятно. Это брань. Я хотел ему по физиономии съездить.
- Нельзя ли без романтики, - нетерпеливо поторопила Серафима Антоновна.
- В общем, он оказал, что хотя тебя и не любит, но ему все-таки жаль, когда травят такую талантливую ученую, и что в твоих силах указать Колосову надлежащее место. И твои связи, сказал он… Ему бы такие связи, он бы…
- Я тебя прошу, друг мой, - поразмыслив, заговорила Серафима Антоновна, - сделать так, чтобы встретиться с ним, с этим негодяем. Поговори, выясни его позицию пообстоятельней. Мы должны собирать все наличные силы тех, кому… - Серафима Антоновна запнулась, не находя нужного слова, щелкнула раздраженно пальцами, - ну, кому дорог институт, что ли так! - закончила она.
Это было ранним утром. Через полчаса Серафима Антоновна оделась и уехала в институт. Борис Владимирович остался один. Он сел в своей комнате за рабочий стол. Перед ним лежало несколько фотографических снимков, из которых, снабдив их текстом, он хотел составить так называемый фотоочерк для журнала. Борис Владимирович принялся писать: "Быстро растет колхозное стадо". Эти слова приходились под снимком, на котором было изображено множество пестрых коров, пасущихся на лугу. "В пришекснинском колхозе "Заря"… - писал Борис Владимирович, глядя на снимок колхозной улицы и подкладывая рядом с ним снимок, сделанный в кабинете председателя колхоза, где вокруг стола сидели сам председатель, зоотехник и животноводы, - …заняты составлением плана развития животноводства на ближайшее трехлетие". Дальше должен был идти краткий рассказ об этом плане, снабженный диаграммой в виде разных размеров бидонов для молока, снимками скотного двора во время электродойки, автоцистерн с молоком; заканчивать фотоочерк надлежало в молочном магазине, где продавщица с ангельской улыбкой протягивала бы столь же ангельски улыбающимся покупательницам бутылки со сливками и пакетики творожной массы.
В иное время весь этот нехитрый текст Борис Владимирович изготовил бы за два часа. Но тут дело не шло. Ему не давало покоя неприятное поручение Серафимы Антоновны - встретиться и поговорить с Мукосеевым. Борис Владимирович, хотя и не работал в институте, следовательно никак не был связан с Мукосеевым и никак от него не зависел, однако все равно его побаивался. Он наслушался о нем немало всяческих рассказов. И вот к этому страшному человеку надо идти, надо с ним разговаривать, что-то выяснять.
Пока Борис Владимирович раздумывал, Серафима Антоновна сидела в кабинете секретаря партийного бюро Мелентьева. Шел острый разговор. Серафима Антоновна, придя к Мелентьеву, заявила, что она не выдержала и пришла заявить ему решительный протест против того, что он никак не борется со сплетнями, направленными на директора товарища Колосова.
- Это же возмутительно, что болтают в институте! А вы умыли руки, отошли в сторону и помалкиваете. Павел Петрович мой старый друг, я его прекрасно знаю, я буду за него бороться, я пойду в горком, в обком, в ЦК, наконец! - восклицала Серафима Антоновна, негодуя и возмущаясь.
- Нет дыму без огня, - скрипел в ответ Мелентьев. - А факты такие, что их никаким дымом не скроешь. - Свою любовницу протащил в институт.
- Да разве только об этом у нас болтают? - продолжала Серафима Антоновна. - Говорят, прежнего главного инженера Архипова выгнал без достаточных оснований, заменил Баклановым, который якобы его дальний родственник. Говорят, выгнал двадцать лет проработавшую секретаршу директора Лилю Борисовну. Не понравилась, дескать. Грубит, орет, топает ногами на подчиненных. Мало ли всяких гадостей у нас напридумывают! - продолжала Серафима Антоновна, а Мелентьев все записывал. - Я не могу с этим смириться, поэтому я сюда к вам и пришла, - говорила Серафима Антоновна. - Я как чувствовала, что не надо Павлу Петровичу соглашаться на это директорство, работал бы на заводе. Да, поспешил он, поспешил тогда. Ему показалось, что его накажут за какую-то испорченную плавку стали. Там получился крупный убыток. Вот он и ушел с завода, согласился. Я надеюсь, мы говорим с вами конфиденциально и дальше это отсюда никуда не пойдет?
- Будьте спокойны.
- Я, как друг Павла Петровича, была бы счастлива, если бы он вновь вернулся на завод.
- А вот мы поможем ему сделать это, - ответил Мелентьев, закрывая свой блокнот и пряча его в стол. - Я лично считаю, что тут он не сработался с коллективом. Ну, спасибо, что пришли. Это правильно, мы должны с беспартийными держать самую тесную связь. Вы нам свои критические замечания, мы вам свои. Обмен, так сказать, взаимная помощь, плечом к плечу.
Вечером того же дня Борис Владимирович шел по улице с Мукосеевым, которому он позвонил в институт и сказал, что им надо встретиться по заданию редакции. "Да, кое-какие работки, интересные для печати, у меня есть, это верно, - говорил важно в телефонную трубку Мукосеев, польщенный тем, что им заинтересовалась печать. - Продемонстрировать могу, пожалуйста".
Они встретились на улице. Мукосеев сказал, что надо бы зайти и где-нибудь посидеть. Но только не в центре. Во всякие "Астории", "Глории", "Метрополи" и "Антарктиды" он ходить не любитель, он поведет Бориса Владимировича в заведение демократическое, в народ, в гущу, из которой сам когда-то вышел и от которой он есть кровь и плоть.
Они довольно долго ехали в трамвае, сошли в Первомайском районе возле железобетонного моста через Ладу и с набережной свернули в маленький переулочек под названием Большой проезд. Тут была фирменная пивная пивного завода "Ермак Тимофеевич". В пивной густо сидел народ, однако официант, видимо хорошо знавший Мукосеева, тотчас отыскал для него и для Бориса Владимировича маленький круглый столик в дальнем зале, принес несколько бутылок пива, граненые стаканы с водкой и куски копченого угря на тарелке.
- Демократически, хорошо, красиво! - сказал Мукосеев, окидывая взглядом дымное помещение, в котором в один мощный гул сливались десятки голосов.