Оля ходила к Варе в институтское общежитие, Варя любила приходить домой к Оле, где ее всегда встречали приветливо. С Еленой Сергеевной и с Павлом Петровичем она со временем стала чувствовать себя так же просто, как и с Олей. Особенно ей нравилось разговаривать с Павлом Петровичем. Павел Петрович расспрашивал ее про огурцы, про то, как их хранят до весны, опуская осенью в бочках на дно озера, об окрестных новгородских древностях, о годах войны. Он в свою очередь рассказывал Варе о металлургии. Он уверял Варю, что история и металлургия - родные сестры, потому что история человечества - это история того, как человек учился и научился добывать и обрабатывать металлы.
Павел Петрович, сам того не подозревая и не желая, оказался виновником переворота во всей Вариной жизни и в ее судьбе.
Оля и Варя перешли на второй курс, и когда уже проучились половину второй институтской зимы, Варя вдруг ушла из педагогического института в индустриальный, на отделение металлургии. Помощь ей в таком трудном переходе вынужден был оказать Павел Петрович. Уступая его и ее просьбам, Варю отпустили из одного института и приняли в другой. Но уже никто не помогал Варе догонять своих однокурсников в новом институте. Это было нелегко, ведь почти ничего нет общего в программах подготовки историков и металлургов. Варе пришлось вновь сдавать все зачеты и экзамены за первый курс и за половину второго, ей пришлось самостоятельно изучать предметы, которыми ее однокурсники полтора года занимались под руководством преподавателей. Трудности были неисчислимые…
- Это Павел Петрович звонил, - сказала Варя, возвращаясь. - Надо сделать несколько сложных анализов и разных испытаний. - Она была озабочена. - Ты извини, пожалуйста, Оленька, сейчас мы займемся. Придется тебя оставить.
- Ты одна будешь их делать, эти анализы? - спросила Оля. - Здесь почему-то никого больше нет.
- Как почему-то? - Варя сбросила свою ватную курточку и осталась в голубом свитере, который плотно обтягивал ее легкую фигуру. - Потому что обед. - Она поправляла прическу. - Целый час. А ты есть не хочешь?
Оля вспомнила утро, свои тарелочки, оставленные на столе, яичницу, в которую она на кухне роняла слезы и которую не захотел есть папа, - и на обломок стали с флокенами вновь капнула слеза. Оля наверно бы расплакалась, но удержалась: она знала, что и у Вари - правда, когда Варя была еще совсем маленькая, - тоже умерла мама.
4
Это был длинный и трудный день. Оля долго сидела в Вариной лаборатории, следила за тем, как в специальных станках, автоматически регистрирующих степень сопротивления проб, разрывали, гнули, скручивали, ломали стальные кусочки, как, отшлифовав некоторые из них до зеркального блеска, рассматривали в микроскоп и фотографировали структуру испытываемого металла, как травили металл кислотами и растворяли его в различных реактивах.
Все сотрудники лаборатории, за исключением тихого старичка с острой белой бородкой, который производил фотографирование под микроскопом, были Вариного возраста, но обращались они к Варе, как к старшей. Варя отвечала серьезно, две складки возникали у нее меж бровей. Оле было странно видеть это. Только прошлой весной Варя окончила свой институт, тогда же, когда окончила свой и она, Оля, но вот Варя уже самостоятельный человек, ее называют Варварой Игнатьевной, она что-то творит, от нее что-то зависит. А что же Оля? Все еще в девочках, при папе и ма…
Вот и снова мокро подбородку и в сердце душно.
Оля ушла из лаборатории, побродила по заводским дворам и потом в длинных коридорах заводоуправления не без труда отыскала дверь с табличкой: "Главный металлург". Дверь была заперта. Оля села напротив нее на деревянную скамейку и сидела неизвестно сколько. Кабинеты, соседние с отцовским, постепенно пустели, в них гасли огни, их хозяева расходились по домам, все реже пробегал кто-либо мимо Оли. Только упорно и монотонно, подобно сверчку, в дальнем конце коридора все еще стрекотала пишущая машинка.
- Вам кого, девушка? - услышала Оля над собой голос. Перед нею стоял человек в брезентовой куртке, в брезентовых штанах, с широким поясом, на котором были начищенные медные кольца, цепи и крючки. В руках он держал громадную связку ключей. Оля догадалась, что это пожарный, который осматривает комнаты и проверяет, не оставил ли кто по рассеянности непогашенный окурок или включенный электрический чайник. - Дело такое, никого нет, - говорил он.
- Я жду Павла Петровича Колосова, - ответила Оля.
- Поди, у директора он, - сказал пожарный. - Заседают.
- Почему вы так думаете?
- А у нас примета. Если вот на столе, допустим, у директора лампа горит, значит он у себя один… ну или еще кто, двое-трое. А если люстра зажжена, точно: заседают. Сейчас по двору иду, вижу - люстра.
- А туда пройти можно?
- Чего же не пройти? До конца коридора, потом на второй этаж по лестнице, а там сами увидите - кожаная дверь. Только зря вы к нему сегодня, к товарищу Колосову. Беда у него большая.
- Я знаю, - ответила Оля, быстро вставая со скамейки. - Спасибо вам.
Она поднялась на второй этаж, нашла кожаную дверь. Но за этой дверью была еще одна дверь, и тоже кожаная; ее охраняла строгая седая дама в пенсне.
- Да-а… - говорила она в телефон тягучим голосом. - А кто спрашивает? Вы откуда? Его нет, товарищ… Неизвестно. - Она положила трубку и взглянула на стоявшую у дверей Олю.
- Я ищу Павла Петровича Колосова, - поспешила объяснить Оля. - Мне сказали, что он…
- Вам правильно сказали, - перебила седая дама, - он действительно здесь, у директора. Но рабочий день окончен, приема нет. Кто вам так поздно выдал пропуск?
- Мне его выдали утром. Если можно, я подожду Павла Петровича у вас?
- Пожалуйста.
Оля села. Седая дама читала толстую книжку, выдвинув ее вместе с ящиком стола. По временам звонили телефоны, седая дама слово в слово повторяла всю эту формулу: "Да-а… А кто спрашивает? Вы откуда? Его нет, товарищ… Неизвестно", - и опускала трубку.
Круглые часы на стене показывали десятый, когда в приемную вошла молодящаяся женщина лет сорока пяти; волосы огненные, на шее такого же цвета лиса; на ногах белые резиновые боты; пышная, бодрая.
- Я закончила, Галочка! - воскликнула она. - Перепечатала все. Будь здорова.
Но вместо того чтобы, сказав слова прощания, уйти, она уселась на стул возле седой Галочки, раскрыла свою громадную пятнистую сумку из шкуры нерпы и принялась перед зеркальцем красить губы, потом загибать ресницы.
- Новость! - говорила она при этом. - Мне только что сейчас рассказали. У Ларочки ушел муж!
- Да что ты! - Седая дама задвинула ящик с книгой.
- Третий! Это же катастрофа. Впрочем, Ларочка должна бы радоваться. Он был пьяница и слюнтяй…
- Все-таки был, все-таки мужчина.
Они помолчали, обдумывая событие. Пришедшая сказала:
- Не понимаю, почему у нее такая несчастная жизнь! Интересная женщина…
- Чего же тут непонятного? - заговорила седая дама. - Основного жениха - ждала, ждала - убили на войне. После войны ей уже было двадцать шесть. Особенно-то не поразбираешься. Вышла за майора-инвалида. Он ее бил. Не выдержала. Потом вот тот молодой человек без определенных занятий. Естественно, что тридцатилетняя Ларочка не могла его устроить надолго. Наконец, четвертый… Не может же человек жить в одиночестве, сама пойми.
- Я понимаю. Но мне кажется, что она не только в одиночестве, но и с одним-то ни с кем не уживется. Она привыкла к переменам, к разнообразию. - Пышная дама усмехнулась. Седая Галочка пожала плечами.
- Может быть, - ответила она. - Но не будем осуждать ближнего.
Оле было удивительно слышать то, о чем, не стесняясь ее присутствия, говорили эти женщины. Почему у них считается, что в одиночестве жить нельзя, что непременно хоть пьяницу, хоть хулигана, да надо кого-то иметь рядом с собой? Для чего? Неужели без непременного замужества у тебя не будет друзей, товарищей, хороших знакомых? Неужели когда они есть, то все равно тебе их мало и все равно надо иметь еще "основного", как они называют? Конечно, у нее, у Оли, тоже будет, наверно, муж, преданный друг и товарищ, но совсем не потому, что она во что бы то ни стало должна избавиться от одиночества, а потому, что она его полюбит, и потому, что он полюбит ее. Это будет человек большой души, высоких стремлений, благородный, умный…
- Да-а… - услышала она вдруг голос седой дамы. - А кто спрашивает? Кто-кто? Вы откуда? Ах… сию… так!.. - Выражение ее лица изменилось, изменился тон разговора и даже сам голос. - Так-так!.. Сейчас, одну минуточку. Соединяю.
Она быстро ушла за кожаную дверь, вернулась, перевела переключатель телефона, подергала щепотью за белую блузку на груди, как бы давая груди остыть, и сказала своей собеседнице вполголоса:
- Из обкома. Заведующий отделом науки.
Из директорского кабинета вскоре вышел Павел Петрович.
- Оленька! - воскликнул он испуганно. - Ты здесь? Почему не уехала домой?
Оля молча взяла его под руку, они спустились в первый этаж, вошли в кабинет Павла Петровича. Павел Петрович позвонил шоферу, чтобы подъезжал. Он все время сокрушался, как же так получилось, что Оля еще на заводе.
- Оленька, - сказал он, когда они уже ехали по длинному пустому проспекту, - мне придется завернуть в областной комитет. Я там останусь, зачем-то вызывают, а тебя Иван Николаевич отвезет домой.
- Нет, папа! - запротестовала Оля. - Я тебя подожду.
В большой комнате бюро пропусков за поздним часом было тихо и пусто. Отец подал партбилет в одно из окошечек и ждал, пока выпишут пропуск; ждала и Оля. Над окошком, на стене тикали круглые часы, такие же, как в приемной директора завода.