- Хорошо, я похохочу на ваших похоронах, - злобно сказал Красносельцев.
- Противный вы человек, - ответил Белогрудов. - Вы со мной можете больше не здороваться, потому что я вам не отвечу. - Он встал. - Извините, Серафима Антоновна, за инцидент, но я ухожу.
Серафима Антоновна тоже вскочила, хотела его удержать, но он поцеловал у нее руку и ушел оскорбленный.
- Я вас перестаю понимать, друзья мои, - заговорила Серафима Антоновна. - Вы стали какие-то издерганные, нервные. Вы затеваете ссоры в то время, когда всем нам надо быть дружными, держаться тесно.
- Он любое серьезное дело способен превратить в ничто своими шуточками, притчами и так далее, - гнул свое Красносельцев. - Я сторонник активной борьбы и ликвидации всех и всяческих зол и не люблю пустопорожних разговоров.
Харитонов, между тем, тоже немало выпил, поэтому он сказал:
- Я бы на вашем месте, Кирилл Федорович, так сильно не якал, у вас есть такой недостаток - хвастаться через меру.
- Я бы на вашем месте, товарищ Харитонов, - оборвал его Красносельцев, - я бы помалкивал на вашем месте. Вы еще так мало дали науке, если вообще что-нибудь дали, вы пока только берете у нее, если вообще когда-нибудь будете давать.
- Окрик - не доказательство… - начал было Харитонов. Но Калерия Яковлевна с возгласом: "Валенька, Валенька, успокойся!" бросилась его обнимать.
Серафима Антоновна принялась успокаивать Красносельцева. Она его увела из столовой. Уходил он, говоря: "Мальчишка! Молоко на губах не обсохло. А тоже…"
Гости Шуваловой разошлись поодиночке, злые и недовольные друг другом. Во втором часу, когда все опустело и когда в доме слышался только стук убираемых домработницей тарелок да храп Липатова, Серафима Антоновна вышла на веранду, попросила Бориса Владимировича не зажигать свет и распахнуть все окна и устало опустилась в скрипучее кресло.
Через темную веранду к стеклам столовой, на яркий свет ламп, летели тучи мотыльков и толстых бабочек, иной раз их мягкие крылья скользили по лицу или рукам Серафимы Антоновны, она не отстранялась. Она думала трудные свои думы.
К ней подошел Борис Владимирович, встал рядом с креслом, постоял так, потом взял ее руку, поцеловал, погладил по волосам и сказал:
- Симушка, зачем ты это сделала, зачем наговорила того, чего не знаешь? И зачем солгала?
- Не твое дело, - тихо, но резко и холодно ответила Серафима Антоновна.
- Нет, это мое дело. Потому что ты моя жена. - "Хм…" - услышал он в ответ и заговорил с жаром: - Ну ладно, допустим, твои предположения о личных делах Павла Петровича верны, допустим… Я, правда, в это не верю, и уж, во всяком случае, болтать о них никогда бы не стал.
- Борис!..
- Ну не болтать, - поспешно поправился он, - рассказывать. Но все это ладно, допустим. Однако что же получается? Ты сама предложила Кириллу Федоровичу взять в лабораторию эту Стрельцову, ты ему расписывала ее как отличного работника, ты все это устроила, ходила к Бакланову…
- Не твое дело, - раздельно проговорила Серафима Антоновна.
- Мое, мое, мое! - закричал Борис Владимирович.
Серафима Антоновна стукнула кулаком по прутяному подлокотнику кресла, прутья визгнули. Борис Владимирович почти бегом устремился с веранды в столовую. Серафима Антоновна видела, как он там остановил домработницу, уносившую графин, и налил себе водки в бокал для нарзана.
Глава восьмая
1
Лететь надо было пять часов: три часа до Москвы и еще два до Ленинграда.
До Москвы пролетели очень хорошо, не трясло, не укачивало, из неприятностей было только то, что сильно гудело в ушах. Бывалые воздушные пассажиры подобное благополучие полета объясняли тем, что шли на большой высоте - больше трех километров, потому, дескать, и не качало и не было воздушных ям.
В самом деле, самолет поднялся очень высоко, земли было не видно, под крыльями громоздились глыбы ярко освещенных солнцем, белых-белых облаков. Они были такими густыми и плотными, что, казалось, упади в них - завязнешь, будто в вате. Самолет их боялся, шел от них выше; когда они вставали на пути огромными башнями, огибал стороной.
Не было ни холодно, ни жарко, было нормально; в мягких креслах сиделось удобно, можно было смотреть в окна, можно было читать, но Оля не читала, она то и дело хватала Варю за руку, восклицая: "Смотри, смотри, как замечательно!" А там, куда она указывала, были все облака, облака и облака.
Варя как-то по-матерински снисходительно улыбалась различным и неизменно восторженным Олиным замечаниям и высказываниям. Оля думала о себе и о ней: мы удивительно разные. На много ли Варя старше меня? На каких-нибудь четыре года, но она уже совсем-совсем взрослая женщина, а я все еще полудевочка. Почему это так бывает в жизни? Может быть, потому, что Варина жизнь была труднее обеспеченной Олиной жизни, может быть, по наследству различные качества передаются от родителей детям: Елена Сергеевна тоже была, как и Оля, маленькая, и не старела. О ней, об Оле, отец говорил раньше: "фигалица", потому что однажды Оля, когда ей было лет семь, перепутала слово "пигалица", соединив в одно "пигалицу" и "фигу". Папе это очень понравилось. Рядом с Варей Оля все еще чувствовала себя этакой фигалицей. Варя несла в себе какие-то большие тайны, она что-то знала такое, чего не знала Оля, она видела мир с иной стороны, чем видела его Оля.
Оля была благодарна Варе за то, что Варя сразу же согласилась взять ее с собой в Новгород. Лишь Оля сказала об этом, Варя ответила, что она рада ехать вдвоем. Произошло это тогда, когда подсчитывали наличные деньги. В доме их оказалось около двух с половиной тысяч; это были деньги Павла Петровича, деньги Вари и немножко Олиных. Вариных, правда, тоже было не очень много, потому что получка в институте ожидалась только через шесть дней. Варя сказала, что ничьих денег она не возьмет, но Павел Петрович прикрикнул на нее, и она согласилась, заявив, что отдаст, как только вернется, что, кроме ожидаемой получки, у нее есть еще тысячи полторы на сберегательной книжке; жаль, что сберегательная касса в семь часов утра будет закрыта.
Две с половиной тысячи составляли немалое богатство, если учесть, что билет на самолет стоит триста двадцать пять рублей, а туда и обратно, значит, шестьсот пятьдесят. "А на два билета туда и обратно, - сказала Оля, - всего тысяча триста. Папочка, я тоже хочу с Варей. Я никогда не летала на самолете, я никогда не была в древнем Новгороде. А ведь я историк. У меня же и диссертация должна быть о древней Руси. Ну как можно без Новгорода? Папочка!.." В первую минуту ее просьба была категорически отвергнута Павлом Петровичем, только вот Варя сказала: "Очень хорошо Я рада". Но когда стоны и вопли были усилены, Павел Петрович сдался. "Это на сколько же дней?" - спросил он. "Не знаю", - ответила Варя. "Но я же могу и раньше Вари возвратиться, - настаивала Оля. - Я могу хоть в тот же день выехать обратно". Словом, Павел Петрович в конце концов согласился.
Одно очень беспокоило Олю: завтра к вечеру должен был прийти Виктор Журавлев. Что будет, если он придет и никого не застанет дома? Вдруг он рассердится, и они больше никогда не увидятся? Лучше уж не увидеть Новгорода, чем не видеть Виктора. Новгород никуда не денется, он больше тысячи лет стоит на берегах древней реки Волхов. Постоит еще. А вот Виктор, Виктор…
Но фигалицу с ее беспокойным характером тянуло на самолет, в путь-дорогу, чтобы под крыльями мелькали Москва и Ленинград, десятки иных больших и малых городов, села, деревни, леса и поля, чтобы предстала перед нею та новгородская старина, о которой когда говорят, то непременно называют словом "седая". Она решила послать Журавлеву телеграмму и письмо. Телеграмму - для того чтобы не пришел к ним домой прямо с работы, а письмо - чтобы все объяснить. Она тут же собралась и выскользнула из дому. Был второй час ночи, в ближайшее почтовое отделение, где телеграф работал круглые сутки, пришлось звонить в звонок, как в ночную аптеку. Оля написала там на бланке: "Неожиданно выехала города. Днях вернусь. Ждите письма. Приветом Колосова". Когда надписывала адрес, вспомнила дом рядом с домом Серафимы Антоновны, бульвар, на котором провела однажды несколько часов в ожидании, старенькую женщину в пестрой фланелевой кофте, подумала: вот не ошиблась, так и есть, это его мать. Хорошая старушка.
Письмо было не многим длиннее телеграммы. Оля сообщила только то, что едет в Новгород с подругой, у которой в тяжелом положении отец, и что скоро вернется.
Дома ее уже хватились. Павел Петрович бранился, говорил, что это безобразие, осталось несколько часов до самолета, не бродяжить надо по дворам, а собираться и хотя бы немного поспать.
Поспать удалось совсем немного, не больше трех часов. Павел Петрович с трудом растолкал Олю в половине шестого; открыв глаза, она тут же их вновь закрыла. Так повторялось несколько раз. И только когда Павел Петрович сердито сказал: "Ну как хочешь, Варя одна поедет", она проснулась. К ее удивлению, Варя уже была умыта, одета и готова к отъезду. Есть в такую рань никому не хотелось. Поехали на аэродром без завтрака.
И вот всю дорогу до Москвы в самолете Оля очень хотела есть.
В Москве они опустились на Внуковский аэродром, здесь предстояла пересадка на самолет до Ленинграда. Оля оказала, что было бы хорошо съездить и посмотреть Москву. Но выяснилось, что до ленинградского самолета ждать около трех часов, а езды до Москвы на автобусе почти час. Еще чего доброго во-время не возвратишься да и опоздаешь. Поэтому они, зарегистрировав свои билеты на пересадку, немедленно отправились в ресторан. Оля ела долго, со вкусом, заявив, что денег у них достаточно и поесть можно в полное удовольствие.