- Я слышал, - заговорил он, - Бакланов против меня затевает что-то. Но я не из слабеньких, товарищ директор. Учти это.
- Я не знаю, что вы там слышали, - сказал Павел Петрович. - О вас особых разговоров не было. Просто мы будем более строго требовать отчета от всех сотрудников. В том числе и от вас. Вы, например, два года не отчитывались. Удивляюсь, как вам это удается?
- Кто там так сочиняет? Ты мне их, этих клеветников, назови, я им глотку перерву!
Одутловатое лицо Мукосеева стало медленно наливаться кровью, даже белки глаз покраснели, он набычился, и Павел Петрович подумал, что для некоторых этот тип и в самом деле страшен. Он засмеялся:
- В таком случае нет уж, не назову! Зачем же их подвергать опасности?
Павел Петрович снова встал. Поднялся и Мукосеев.
- Не хочешь быть со мной? - сказал он предостерегающе. - Смотри, директор! Пожалеешь.
Павел Петрович, не ответив, пошагал по дорожке к главному зданию. Его смешили эти детские угрозы. Через минуту он уже забыл о них, его больше смущало то, что критику в адрес Серафимы Антоновны Мукосеев назвал кампанией против нее. Если и другие воспримут это как некую кампанию, будет очень неприятно. И так-то уже беда: Серафима Антоновна обиделась, заявила, что будет кусаться, что Павел Петрович теряет в ней друга, что если травля ее не будет прекращена, разговор пойдет уже не о дружбе, а об открытой войне. Удивительно, как остро воспринимается и как криво истолковывается в ученой среде критика. На заводе было проще, значительно проще. Почему бы это? Возможно, потому, что в науке, так же как в литературе и искусстве, есть люди неправильно понимающие значение критики. Если на заводе критикуют рабочего, инженера, мастера, то все понимают, что делается это для того, чтобы рабочий, инженер, мастер улучшил свою работу, и никакие иные соображения за этой критикой не скрываются. В науке же, в искусстве, в литературе часто бывает и по-другому. "Ах, вот как! - рассуждают иные директора институтов, издатели, работники управлений по делам искусств. - Такого-то критикуют? Надо, следовательно, от него избавиться, его не печатать, пьес его не ставить и вообще гнать его подальше". Критика на производстве идет на пользу работнику, под воздействием критики он работает лучше, больше зарабатывает, и так укрепляется его благополучие. В науке и искусстве некоторые деляги повернули дело так, что критика ухудшает благосостояние человека, и поэтому человек боится ее и так болезненно на нее реагирует. Не боится ли Серафима Антоновна, что критика подорвет ее общественное и материальное благополучие? Если это так, то какая же это глупость! Какие силы смогут подорвать благополучие известной, признанной ученой? Ей-то о чем беспокоиться, ей, знаменитой Шуваловой! Ну ошиблась, недостаточно продумала свои действия. Ошибку можно в дальнейшем не повторять.
Павел Петрович уже сидел у себя в кабинете, когда строгая Вера Михайловна Донда доложила ему, что сегодня его три раза спрашивала Людмила Васильевна Румянцева и что она снова в приемной и просит принять ее на тридцать секунд. Павел Петрович вышел навстречу Людмиле Васильевне. Она, как всегда, радостно улыбалась, и от нее исходило что-то такое, от чего становилось радостно и тоже хотелось улыбаться.
- Я сейчас же уйду, - сказала она, заходя в кабинет и отказываясь присесть. - Я только пришла напомнить, что вот сегодня пятница, завтра суббота, а послезавтра воскресенье.
- Это очень мило с вашей стороны, - в тон ей ответил Павел Петрович весело. - Я вам очень благодарен за вашу заботу о моей памяти. А то и верно - забываешь не только, какой сегодня день, но даже какой месяц идет. Но я не совсем понимаю…
- Вы что же, забыли?! - воскликнула Людмила Васильевна. - И начнете снова отговариваться тем, что за один день вам не успеть спланировать какие-то дела? Ведь это уже в третий раз!
- Ах, вот что! - воскликнул и Павел Петрович.
- Ну да же, ну да! - подхватила Людмила Васильевна. - Мы зовем вас послезавтра к нам на дачу. Надо ехать, Павел Петрович. Нельзя не ехать. Я обижусь.
- Да, - согласился Павел Петрович, поразмыслив, - нельзя не ехать. Вы совершенно правы. Нет, отговариваться я больше не буду.
Людмила Васильевна ушла, оставив на его столе бумажку с адресом. Павел Петрович подумал: "Интересно, кем она у нас тут работает, эта приятная женщина?" Он вызвал Веру Михайловну.
- Извините, - сказал ей. - Пятый раз разговариваю с женой профессора Румянцева, а не знаю, кем она у нас работает. Спросить как-то неудобно: вот так директор, подумают, своих сотрудников не знает.
- Старший техник-лаборант, - ответила Вера Михайловна. - В сорок седьмом году, поскольку у нас сильно не хватало младшего и среднего персонала, институт организовал шестимесячные курсы техников-лаборантов. Людмила Васильевна их и окончила.
Павлу Петровичу еще хотелось бы узнать, почему жена профессора удовлетворилась таким образованием, как шестимесячные курсы, и почему выбрала такую профессию, но он постеснялся продолжать расспросы о делах семьи Румянцевых и поблагодарил Веру Михайловну.
Дома он сказал Оле, что в воскресенье едет на дачу, если и она хочет ехать, то пусть имеет это в виду. Он ожидал, что Оля обрадуется возможности выехать за город. Но та никакой радости не выразила.
- Может быть, - сказала она уклончиво. - А лучше пусть Варя едет.
- Варенька само собой, - сказал Павел Петрович.
Но Варя даже и "может быть" говорить не стала.
- Нет, нет! - воскликнула она. - Если Оля не поедет, я тоже не поеду, Павел Петрович.
- Что за странности, не пойму? - Павел Петрович поразглядывал девушек и ушел в кабинет.
Понять что-либо в делах Оли и Вари ему действительно было трудно. Оля все дни ходила раздраженная, хмурая, мрачная, с Варей она не делилась и огрызалась на нее. Она все ждала, что ее хитрость удастся, что Журавлев принесет ей сумку-портфельчик. Дни тем временем шли, а никакого Журавлева не было. Не идти же снова на завод, не бежать же к нему домой! Сколько можно навязываться, сколько можно самой делать шагов ему навстречу? Наверно, она уж и так перешла все границы. Зная, что Журавлев эту неделю работает в вечернюю смену, Оля все дни сидела дома: а вдруг придет, вдруг придет? Это было мучительное чувство: ждать, ждать, ждать. Ни о чем ином больше невозможно было думать - все об этом, об этом. Даже голова уставала. В четверг ей надо было идти на бюро райкома, она не пошла, позвонила Коле Осипову, что у нее болит голова. А когда сказала это, то поняла, что все больше и больше завирается, и заплакала. В эти минуты она думала о том, что давным бы давно ей пора было выйти замуж и не было бы ей теперь так одиноко, был бы возле нее муж… Он бы…
Что "он бы" - она не знала, и муж представлялся ей отнюдь не в материальном виде, он не был похож на кого-либо из ее знакомых, это не был ни Володя, ни Анатолий, ни Игорь, ни Саша, ни Миша, в разное время, а то и одновременно ухаживавшие за ней, нет, это был кто-то совсем незнакомый, абстрактный, бесплотный, так сказать, муж - дух святой. "Может быть, я ненормальная? - подумала Оля, поглядев на себя в зеркало. - Почти все, с кем я кончила когда-то десятый класс, повыходили замуж. А я? Почему?" И вместе с тем ей стало тяжко-тяжко на душе от мысли, что ведь, наконец, может статься так, что возле нее будет вечно, изо дня в день, из года в год, кто-нибудь из тех мальчиков, которые за ней ухаживали, или вот этот муж - дух святой. Нет, это все чертовщина, и все оттого, что она не смогла объясниться с Журавлевым, не смогла рассказать ему все и вот таскает в себе эту тяжесть.
Варино состояние тоже было не из радостных. Варя уже давно поняла природу своих чувств к Павлу Петровичу. Прежде ей очень хорошо было с ним, она тянулась к нему, любила бывать там, где был он. Теперь все переменилось. Варе казалось, что окружающие видят ее отношение к Павлу Петровичу, все, кроме самого Павла Петровича, но вот-вот и сам Павел Петрович увидит, и что будет тогда, что из этого получится? Страшно подумать! Варя носила свое чувство в себе, она скрывала его и отдавалась ему, только оставаясь одна. Запрется в комнате, влезет в кресло с ногами, как это любит делать Оля, достанет из сумки фотографию Павла Петровича, держит ее перед собой, смотрит на нее и думает такую чепуху, что даже самой стыдно в ней признаться.
Еще хорошо, что одной-то ей теперь приходилось оставаться не часто. С переходом в институт работы значительно прибавилось. И совсем не потому, что так полагалось по новой Вариной должности в металлографической лаборатории, нет, просто Варя увлеклась тем новым для нее делом, о котором она начала было рассказывать Павлу Петровичу во время болезни. Варю увлекла возможность применения атомной энергии для контроля за ходом мартеновского процесса плавления стали. Если это возможно в домне, то почему невозможно в сталеплавильной печи? На заводе она могла только теоретизировать вокруг подобного вопроса. В институте, при его отличном оборудовании, можно было попробовать проверить интересное предложение на практике.
Вскоре после перехода в институт Варя пришла в кабинет к своему начальнику, к заведующему металлографической лабораторией профессору Красносельцеву, и, по обыкновению, краснея, смущаясь, рассказала о своих замыслах.
- Если бы вы знали, Кирилл Федорович, - говорила она горячо, - как трудно сейчас вести контроль за плавкой. Ведь при каждой плавке приходится брать до двадцати, а иногда и больше проб. Каждую пробу надо тут же, немедленно расшифровать. Сколько на это уходит ценнейших реактивов.
Красносельцев, откинувшись в кресле за столом, в упор рассматривал ее сквозь стекла очков.
- Хотелось бы получить от вас некоторые сведения о вашем возрасте, - сказал он неожиданно.