- Ах, эта диссертация! Теперь, когда я ушла из аспирантуры, с меня как бы спали чугунные цепи, поверишь? Диссертация… Она мучила меня, я во сне ее видела. Мне так надоело рыться в книгах! Такая тоска и скука. Ты помнишь мою тему, да? "История производства художественного стекла в России". Когда я рассказала о ней Мише, он сначала из вежливости сказал, что это очень интересно, а потом, уж когда мы поженились, стал расспрашивать, как, мол, я думаю, кому эта стеклянная история нужна, какую она принесет пользу науке или народному хозяйству. А я и не знаю, Оленька, какую. Ведь откровенно говоря, как было дело. Мой папа был категорически против того, чтобы я куда-нибудь уезжала из дому, он говорил: единственная дочка, не отпущу в Сибирь или на Камчатку. Он мне сказал: на пятом курсе нажми так, чтобы одни блестящие знания, одни пятерки. Я нажала. Помнишь, какие были восторги по поводу меня? Ну и вот. Валериан Николаевич предложил: оставайтесь, Тамара, в аспирантуре. Мне безразлично, папа рад. Осталась. А тема? Тему Валериан Николаевич выдумал. Мне тоже казалось: скука, мол, книжное дело. А папа считал: не все ли равно, какая тема, главное - в Сибирь не пошлют по крайней мере еще три года. А я, знаешь, с удовольствием поеду в Сибирь, на Камчатку - куда угодно, лишь бы с Мишенькой.
- И ты ведешь все домашнее хозяйство, готовишь обеды, убираешь квартиру? - спросила Оля.
- А как же! Все-все. Правда, квартира у нас невелика, одна комната в шестнадцать метров. Но все равно, дел очень много. Раньше, у себя дома, я ничего не хотела делать. Мама кричит: лентяйка, хоть бы посуду вымыла или пол подмела. Ну ничего не хотела делать. А сейчас землю бы рыла… Это, Оленька, от любви, наверно. Как ты думаешь?
Оля отпила с ложечки кофе со сливками, который очень любила; на этот раз кофе почему-то не имел никакого вкуса: Олины мысли были заняты иным. У нее в плане был такой пункт: вызвать Тамару Савушкину в институт или самой съездить к ней домой и поговорить серьезно о том, что так нельзя, нельзя бросать аспирантуру, нельзя легкомысленно относиться к своему будущему, к народным средствам, которые на нее затрачивались почти целый год, - подействовать на Тамарину комсомольскую совесть. Теперь все переменилось. Нет, Оля не вызовет Тамару и не поедет к ней домой. До чего же это странно - все вокруг твердят человеку: твое счастье вот в чем, вот в чем, вот в чем, а он находит свое счастье совсем в другом. И до чего же было бы глупо начать сейчас уверять Тамару, что она несчастна, что ее счастье совсем не в ее Мишеньке, а в истории художественного стекла.
- Что ж, Тамарочка, очень за тебя рада, - сказала Оля.
- Правда, Оленька? - Тамара чуть столик не опрокинула, так она рванулась к Оле от радости. - А мне, знаешь, сказали, что ты собираешься меня прорабатывать.
Они расплатились и вышли из кафе. Тамара увидела освещенный циферблат на башне райсовета, воскликнула:
- Уже одиннадцать! До свиданья, Оленька! Заходи, заезжай, посмотришь, как я живу, - и почти бегом пустилась к остановке троллейбуса.
На Октябрьском проспекте было тесно, густая толпа текла по широкому тротуару, Тамаре пришлось лавировать в этом потоке. Толкая встречных, она выбегала на мостовую, чтобы их обогнать. Оля смотрела ей вслед и думала: как хорошо, видимо, там, куда так спешит человек. Сама она, Оля, никуда не спешила. Она медленно брела среди людей, слышала неразборчивый говор, смех, выкрики, шорох и шаркание подошв. Ей показалось, что кто-то из идущих впереди нее заговорил очень знакомым голосом. Она насторожилась.
- Нет, отец, - говорил знакомый голос, - ты этого никогда не поймешь. В наше время преступно жить с человеком, в котором ошибся. Это значит сознательно закопать в землю свои способности.
Оля узнала голос Георгия Липатова. Так этот модник, в широкополой шляпе, сдвинутой на один глаз, с тросточкой в руках - это отец Георгия. Оля решила было отстать от Липатовых, но ей захотелось послушать, о чем так горячо философствует Георгий.
- Но ведь она же у тебя беременна, - сказал Липатов-отец.
Оля поняла, что это сказано о Люсе, и, сама не зная почему, покраснела. Она почувствовала, что покраснела, потому что лицу ее, шее, ушам стало жарко, как перед раскрытой печкой.
- Что ж такого, - ответил Георгий. - С каждой рано или поздно это случается.
- Рано или поздно, - пробурчал Липатов-старший. - Не хочешь ли ты, чтобы мы с матерью платили за тебя алименты? Тебе еще добрых два года пребывать в твоей аспирантуре и получать - сколько там - пятьсот, шестьсот?..
- Это ничего не значит, я пойду преподавать в техникум, мне предлагали. Сам сумею платить что надо.
Они некоторое время шли молча. Потом старший сказал, как бы с сожалением:
- Такая милая девушка…
- Ты ее не знаешь, вот она тебе и милая.
- Родители…
- Про родителей можешь не говорить, - перебил Георгий. - Если хочешь знать, ты у них называешься не иначе как "наш пьяница".
- Это я знаю.
- И тебе приятно?
- Нет, неприятно. - Липатов-старший помолчал и добавил: - В общем-то твое дело, тебе виднее, мама всегда будет рада видеть тебя снова дома.
Он, кажется, даже зевнул, сказав эти равнодушные слова, и Оля поняла, что участь Люси Иванченко решена. Она кинулась вперед и с такой силой схватила за рукав Липатова-младшего, с такой силой рванула его, что он оказался перед нею лицом к лицу.
- Георгий! - крикнула она. - Георгий, ты подлец! - Оля понимала, что произносит не те слова, которые бы нужны, но никакие иные не находились. - И мы поступим с тобой так, - продолжала она, - как ты заслуживаешь. Ты не комсомолец, ты…
Она с ужасом видела, что вокруг уже собирается толпа, уже ухмыляются какие-то парни и девицы; может быть, они думают про нее, что она устраивает тут сцену ревности или еще что-нибудь такое.
Она бросилась бежать, как недавно бежала Тамара Савушкина, но совсем не потому, что ее манило домой, а потому, что чувствовала: еще минута - и она надает по щекам и Георгию и его равнодушному папаше.
Оля остановилась только на набережной Лады, недалеко от моста. Лед на реке лежал темный, и от него несло полыньями, по нему уже не ходили. И ветер вдоль Лады летел сырой, весенний, из низких туч даже капало что-то вроде дождя, но еще не дождь, - от него только леденели тротуары и делалось невыносимо скользко. Оля прислонилась к бетонному парапету и склонила голову так, как недавно склонял свою отец, когда старичок в обрезанных валенках сказал ему, какой марки сталь испортили заводские сталевары. Но там была сталь, сталь, ее можно переварить и исправить. А кто же исправит Люсину жизнь? Она, Оля, сделать это не сможет, нет, нет, не сможет.
Перед нею возникли Нина и Маруся, которых она не сумела помирить, только еще более озлобила, за ними встала Тамара, которая так и ускользнула из института. Вот теперь Люся, которую Оля не умеет защитить от пошлого, дрянного, мерзкого человечка. Все они вместе совершили в Олином мозгу какой-то странный круг, еще повернулись, еще… Ломая ногти, Оля едва удержалась руками за парапет и, чтобы противостоять страшной силе, которая тянула ее упасть навзничь - затылком о ледяные, скользкие камни, налегла на холодный бетон грудью.
- Ишь, - услышала она над собой старушечий голос, - напоили-то сердешную. Беспутная ты, беспутная. Поднять юбчонку да выдрать тебя под первое число.
Старушка постояла, постояла и побрела дальше, шаркая подошвами. Оля ничего ей не ответила. Не могла.