Николай хотел было пробраться к матери, чтоб просто постоять рядом с ней, чтобы понять, так ли хорошо и покойно у нее сейчас на душе, как кажется окружающим ее людям, которым еще суждено жить, страдая и радуясь. Но его оттеснили, и он, давая возможность посмотреть на нее, мертвую, другим, отошел в сторону, оглянулся. Далеко позади всей процессии, боязно перепрыгивая через еловые ветки, бежал кот Васька. Был он весь каким-то измызганным, еще больше одичавшим, злым. Не добегая нескольких метров до толпы, Васька вспрыгнул на изгородь и пошел по жердочкам, казалось, готовясь к неожиданному дальнему прыжку. Николаю стало жалко его, безмолвного, ничего не понимающего, и он решил, что все-таки заберет его домой, в город, что не даст ему пропасть лютой, бездомной смертью.
Гроб опять подняли. Медленно, чуть покачиваясь, он поплыл мимо хат, из которых выходили древние, согнутые жизнью старики и старухи. Вышел дед Иванька, тяжело опираясь о калитку. Маленький, весь прокуренный, он слепыми своими глазами старался разглядеть мать, высоко поднимая голову, слушал рыдания музыки, заглушающие настоящие людские рыдания и стоны.
Толпа обминула его и потекла дальше к уже видневшемуся кладбищу. Иванька сделал было несколько шагов вслед за гробом, но потом, наверное поняв, что до кладбища ему не дойти, повернул назад к своей калитке и застыл возле нее, словно какой-то вечный, несменяемый часовой…
Возле могилы уже было полно народу. Старухи и женщины из ближних домов толпились между сосен, должно быть обсуждая материну быструю и неожиданную смерть; чуть в стороне, сняв фуражки, молча курили подошедшие с колхозного двора конюхи; по белому влажному песку, с опаской заглядывая в яму, бегали мальчишки-дошкольники.
Когда процессия сквозь старенькие, покосившиеся ворота вошла на кладбище, с сосен, встревоженные музыкой, людским говором и плачем, поднялись аисты. Они вначале низко кружились над своими гнездами, надеясь, что скоро все затихнет, но потом поднялись высоко в небо и, образовав там круг, стали парить, свободные сильные птицы, недавно вернувшиеся на родину. Казалось, они, оставаясь жить, тоже прощаются с матерью, сожалеют, что она умерла и теперь не увидит, как через несколько месяцев здесь над кладбищенскими соснами будут учиться летать их птенцы, их любимые долгожданные дети…
Гроб поставили на самом краю могилы, и откуда-то возникший, как всегда навеселе, Филот принялся командовать:
- Пора прощаться.
Первой пробралась к гробу Соня, поцеловала мать в лоб, заплакала и отошла за сосны. Потом, опережая Ксению, проворно вынырнула из толпы Луговичка, упала сразу на оба колена и стала неистово крестить мать. Женщины, стоявшие невдалеке, поторопили ее, помогли подняться. Она встала, в последний раз перекрестилась на гроб и заняла место наизготове возле самого края могилы. Вслед за Луговичкой и Ксенией начали прощаться с матерью ближние и дальние ее немногочисленные родственники, пожилые теперь уже мужчины и женщины, с которыми когда-то мать училась в школе. Пора было подходить к гробу и Николаю. Он сделал было шаг, но в это время, отделившись от учителей, на краю могилы появилась Оля. Из кармана пальто она достала сложенный вчетверо тетрадный листочек в клеточку, долго разворачивала его озябшими тоненькими пальцами, волновалась, плакала. Все выжидающе следили за ней, за ее листочком, который уже трепетал и бился на апрельском влажном ветру. В деревенской жизни не принято при похоронах говорить какие-либо слова, кроме церковных, теперь почти уже забытых. Луговичка сразу насторожилась и поджала губы.
- Ни к чему все это.
Но на нее зашикали и мужики, и Вера Ивановна, которая вслед за Олей подошла чуть поближе к гробу.
- Начинай, - едва слышно прошептала она.
Оля собралась с духом, пересилила свое волнение, слезы и принялась читать с листочка написанное.
- Дорогие товарищи! - звонко и чисто, как на пионерской линейке, прозвучали ее начальные слова.
Но потом она вдруг смешалась, окинула взглядом всех собравшихся, робко и как-то виновато посмотрела на гроб - и на минуту затихла.
- Громче́й, - тут же поторопила ее Луговичка.
Оля встрепенулась, тихонько кашлянула и стала читать дальше, рассказывать материну теперь уже закончившуюся биографию: как она училась когда-то в школе, как пережила войну, как после работала учительницей, сколько детей выучила. Но прежней силы и звонкости в Олином голосе уже не было. Словно все они ушли в первые два, такие обычные и такие странные здесь, на кладбище, слова: "Дорогие товарищи!"
Луговичка опять затронула ее, требуя не спешить, не торопиться. Оля совсем растерялась, отвела от листочка взгляд и не сумела, не смогла закончить свою речь словами прощания. Вместо них она, уже прячась за спиной Веры Ивановны, произнесла привычное для нее, живое: "До свидания, Галина Александровна!"
Никто ее не остановил, не поправил, даже Луговичка. Видно, все поняли, что по-другому Оля сказать все равно не сможет, что слова прощания ей пока что неведомы…
Наступила наконец очередь и Николая.
Он опустился на колено, взял в руки холодное материно лицо, прижался к нему небритой и, должно быть, колючей щекою. Тяжелая слеза выкатилась у него из глаз, упала матери на неплотно закрытое веко, потом сползла в потемневшую, чуть провалившуюся глазницу и застыла там живой прозрачной каплей. Николай почувствовал, что ему пора уже вставать, что его ждут, но не было никакой силы оторваться от этого родного лица, которое он видит в последний, в самый последний раз.
- Поднимайся, Коля, - прикоснулся к его лицу Филот. - Ее уже не вернешь…
Николай поцеловал мать в лоб и отпустил ее от себя, отдал в руки мужикам, готовым зарыть гроб в холодную, отсыревшую могилу. Те быстро, в одно мгновение, так, что Николай даже не успел еще раз взглянуть на нее, проститься с нею, закрыли крышку гроба. Андрей Петрович их домашним, знакомым Николаю с детства молотком, у которого он однажды, клепая косу, отбил уголок, начал заколачивать гвозди. В сырое, непросушенное дерево они шли мягко, но Андрей Петрович, торопясь, все равно бил нещадно, со всего размаху, должно быть причиняя матери немалую боль и страдание.
Мужики подложили под гроб веревки и стали медленно опускать его в могилу. Оркестр с минутным опозданием заиграл прощальную свою невеселую музыку. Женщины и старухи заплакали последним успокоительным плачем, уже помышляя, скорее всего, не столько о похоронах, сколько о неотложных на сегодня делах, которые ждали их дома. Гроб лег на дно могилы чуть наискосок, и толстая конопляная веревка, прижатая к стенке, никак не хотела вытаскиваться. Филот спрыгнул в яму, поставил гроб точно по центру, высвободил веревку. Мужики подали ему руки, и он, нетвердо наступив на крышку гроба кирзовым, вымазанным в песок сапогом, полез назад, юркий, живой человек, которому в могильной сырой яме показалось, наверное, холодно и страшно.
Как только Филот вылез и отряхнул с фуфайки и штанов песок, толпа сразу приступила к краю могилы. Первой Луговичка, а за нею, подталкиваемые старушками, ребятишки бросили в яму по горсти желтой мокрой земли. Она негромко, словно капли весеннего дождя, ударилась о гроб и рассыпалась на темном, туго натянутом материале неровными лучиками.
Мужчины взялись за лопаты. Под тяжестью брошенной с высоты земли крышка гроба прогнулась, спружинила, как будто не хотела принимать, не хотела удерживать на себе эту холодную, безжалостно падающую землю.
- Надо было заменить гроб, - расстроился Филот. - Они ведь там их из шелевки варганят.
- Теперь уже поздно, - вздохнул Андрей Петрович.
- Да, конечно…
- Галя, Галечка-а-а! - вдруг истошно закричала Ксения, бросаясь к могиле.
Ее с трудом оттащили, и мужики споро, часто сменяя друг друга, принялись закапывать могилу. Ксения еще несколько раз что-то порывалась кричать, но потом так же неожиданно затихла в окружении женщин и старух.
Теперь уже все, теперь уже мать навсегда простилась с живым миром, и наступил для нее долгожданный покой, одиночество и отдохновение от нелегких земных трудов. Прислонившись к сосне, Николай наблюдал, как могила все выше и выше заполняется землей, как особенно тяжелые ее комья раскатываются по углам, чтобы лечь там навечно и оградить мать от летних дождей, от стуж, от людского говора и птичьего крика.
Наконец мужики вытащили откуда-то из-за кустов деревянную пирамиду с широкой, грубо вырубленной из жести звездою. Пока они ее устанавливали, Филот подошел к Николаю, начал виниться:
- Звездочка малость не того…
- Да ладно, - успокоил его Николай, - пока пусть будет такая.
- Вот и я говорю, потом закажешь на заводе из нержавейки.
Подровняв и прихлопав лопатами землю, мужики отошли в сторону, давая дорогу женщинам и ученикам с венками. Принявшаяся командовать Тонька проворно расставляла их вокруг пирамиды, время от времени покрикивая на учеников и нерасторопных старух. Среди прочих венков Николай заметил небольшую корзинку с живыми цветами, на которой было написано: "Дорогой Гале от Ивана". Кто и когда принес эту корзинку, теперь понять было трудно, но Тонька поставила ее на самом видном месте, чтобы все видели, что корзинка эта особая и попала сюда по особому, многим непонятному случаю.
Оркестр в последний раз сыграл над могилою траурную музыку и, опустив трубы, пошел с кладбища, словно давая тем самым понять, что все - похороны закончены.