Сегодняшнему, взрослому, стареющему Николаю до боли в сердце захотелось подойти к девчонке-матери, погладить ее по головке, порадовать, признаться, что вот из этой тряпичной куколки вырос он, Николай, ее любящий, единственный сын. Интересно, что бы она ответила, о чем бы подумала?
Николай поднялся, сдернул с вешалки плащ.
- Ты куда? - выглянула из ванной Валентина.
- В больницу.
Валентина бросила в таз наполовину отжатую Сашкину рубашку и вздохнула:
- Ну чем ты ей поможешь, Коля?
Он ничего не ответил, закрыл дверь и, не дождавшись лифта, побежал по ступенькам. Он должен быть там, рядом с ней, каждую минуту, каждый час видеть ее, говорить с ней, чтоб она чувствовала его присутствие, чувствовала и понимала, как она необходима ему, и не только ему, а всем людям, что без нее жизнь станет бессмысленной…
Валентина догнала Николая уже во дворе:
- Мать в реанимационной. Только что звонил Борис.
Николай как-то странно, непонимающе посмотрел на Валентину, словно это она была виновата в том, что мать в реанимационной, а потом кинулся к остановке, не обращая внимания на крики и просьбы Валентины.
В реанимационную его не пустили. Вышел дежурный врач, молоденький, юный, должно быть, недавний выпускник мединститута, еще не совсем привыкший к смертям, и беспомощно посмотрел Николаю в глаза.
- Бесполезно все. Мозг не включается. Надо отсоединять.
Николай отпрянул от него, молодого, здорового, не знающего еще настоящей цены жизни и смерти, и побежал искать Бориса, который куда-то запропастился, затерялся в бесконечных лабиринтах больницы. Наконец он нашел его в рентгенкабинете нейрохирургического отделения и каким-то щемящим, предательски дрогнувшим голосом сказал:
- Они хотят отсоединять.
Борис сразу все понял, бросил рассматривать рентгеновские снимки: черепные коробки с темными пугающими впадинами глазниц, должно быть помогающие ему понять причину страдальческой жизни и смерти тех людей, которым они совсем недавно еще принадлежали, - и пошел вслед за Николаем к реанимационной. Пробыл он там всего несколько минут, а когда вышел, закрытый до самых глаз марлевой маской, то сообщил, стараясь почему-то не смотреть на Николая:
- Я попросил. Не отключат.
- Спасибо, - поблагодарил Николай, хотя и понял, что это уже не спасение, что это просто отсрочка на несколько часов или, может быть, даже на несколько минут.
- Пошли ко мне, - пригласил его Борис.
- Куда?
- В анатомичку. Посидишь в кабинете, отдохнешь.
Никуда Николаю идти сейчас не хотелось: ни домой к Валентине и Сашке, ни к Борису. Но и оставаться одному в засыпающем весеннем городе тоже было невмоготу, тяжело и страшно.
- Хорошо, пойдем, - согласился он и побрел вслед за Борисом к небольшому двухэтажному домику в глубине больничного двора.
Открыв дверь, Борис щелкнул выключателем и осветил длинный коридор, сплошь заставленный стеклянными шкафами, в которых виднелись всевозможные банки и бутылки с заспиртованными частями человеческого тела. Николай невольно вздрогнул, по все же постарался мужественно пройти сквозь строй этих банок.
- Ты не бойся, - заметил его состояние Борис - Мы здесь одни…
Николай вначале не понял, о чем это он, но потом догадался: Борис предупреждает его, что в анатомичке сейчас нет трупа.
- Я не боюсь, - ответил Николай и еще раз обвел взглядом стеклянные шкафы. - Но зачем здесь столько всего?
- Чтоб вылечить человека, его надо знать…
Они вошли в кабинет, чистенький, аккуратный, с белыми нестандартными занавесками на окнах, с кушеткой в одном углу и письменным полированным столом - в другом.
- А души у тебя здесь заспиртованной нет? - вдруг спросил Николай.
- Души нет.
На несколько мгновений в кабинете установилась зыбкая недолговечная тишина. Но потом Борис, доставая из стола какие-то нужные ему бумаги, разрушил ее:
- Ты на нас не обижайся. Мы пока что люди, не боги.
- Я не обижаюсь, но жаль…
- Я сам знаю, что жаль, - Борис сложил бумаги в толстую коричневую папку с металлической застежкой и пошел к двери. - Подожди меня здесь. Я сейчас…
Николай остался один, присел, а потом и прилег на кушетку, надеясь, что к нему придет если не сон, не успокоение, то хотя бы уравновешенность, способность мыслить трезво и холодно. Но желанной трезвости ума не было, все его тело, всю душу охватил болезненный жар, воспаление. Ему вдруг показалось, что в этом месте, где он сейчас находится, не должно быть света, что здесь должна быть одна темнота и сырость. Николай поднялся и торопливо щелкнул выключателем и снова лег, до боли, до судорог в икрах вытянув ноги и скрестив на груди холодные худые пальцы. И почти тотчас почувствовал, как на его разгоряченный лоб лег венчик, пахнущий воском и тлением. А еще минуту спустя он вдруг услышал, как с ним кто-то тихо, полушепотом разговаривает. "Кто ты, о чем ты?" - хотел спросить Николай - и догадался: это, наверное, разговаривает с ним, шепчет ему тайные жалостливые слова душа той юной умершей сегодня утром девчонки. Тело ее увезли, а душа осталась здесь, чистая, нетронутая, и сейчас, обнаружив рядом еще одну живую человеческую душу, она хочет, торопится рассказать ей о жизни того тела, с которым ее совсем недавно рассоединили.
- Не надо, - попросил ее Николай, - я все знаю…
- Что ты знаешь? - опять послышался ему тревожный ночной голос.
- Я знаю все… Я знаю жизнь…
- Ничего ты не знаешь. Ты не знаешь главного в жизни - минут прощания с ней…
В коридоре послышались шаги, тяжелые, твердые, какие могут принадлежать только живому человеку. И действительно, минуту спустя в кабинет вошел Борис.
- Ты что, спишь? - в темноте, не зажигая света, спросил он.
- Нет.
- А чего же без света?
- Так лучше.
Борис осторожно, бесшумно включил настольную лампу, сел за стол и так же осторожно, почти неслышно сказал Николаю:
- Все закончилось, Коля.
- Когда? - Николай сел на кушетке, по-стариковски свесив между колен мгновенно отяжелевшие, налившиеся кровью руки.
- Десять минут тому назад.
Николаю хотелось заплакать. Как бы хорошо ему было сейчас заплакать… Но слезы не приходили. Казалось, горло, глаза и все лицо у него под дуновением суховейного песчаного ветра пересохли, стали пергаментно-желтыми, неспособными чувствовать и переживать.
Стараясь скрыть от Бориса это странное свое состояние, он резко встал, подошел к окну и вдруг понял, что с этой вот минуты вся его жизнь разделилась на две части. Одну, которую он прожил при матери, под ее невидимым, но всегда охраняющим его крылом, и вторую, уже собственно не жизнь, а доживание, которое ему суждено провести в одиночестве, словно на чужбине, когда, кажется, есть все: и любовь, и благополучие, но нет главного - родины, родной земли…
- Когда ее можно будет забрать? - спросил он Бориса.
- Я думаю, завтра, часов в десять - одиннадцать.
- От тебя или из морга?
- Наверное, от меня…
Николай повернулся к Борису, склонился над ним и стал просить так, как просят чужого, не очень-то внимательного к твоей просьбе человека:
- Не мучай ее, Борис…
Опять в кабинете стало тихо и пустынно, словно в нем не было ни одного живого человека.
- Я поговорю с главным, - наконец пообещал Борис.
Пора было расходиться, но никто не торопился этого делать. Они молча сидели друг против друга: один на белой больничной кушетке, второй - за столом, и не знали, что нужно, что необходимо говорить в такие мгновения жизни.
- Где будете хоронить? - спустя еще несколько тягостных длинных минут спросил Борис.
- Дома, в деревне, - ответил Николай, и они опять надолго замолчали.
Что-то разъединяло их сейчас, хотя, казалось бы, в горе, в несчастье они, старые друзья, должны были сблизиться еще больше, сродниться. Николай с самой первой минуты, как только узнал, что мать в больнице, надеялся на это. Ведь столько они с Борисом пережили… Но родства не было. Минутами Николай готов был подумать, что Борис завидует ему. Завидует, что Николай прожил при матери тридцать пять лет и теперь вот хоронит ее и будет точно знать, где материна могила, где обрела она наконец покой и отдых от вечной работы, чтоб приходить к ней в тяжелые и в радостные минуты жизни. Борис много бы отдал сейчас за то, чтобы быть на месте Николая, чтобы жить его чувствами, его мыслями, пусть они даже самые тяжелые, самые непереносимые. Но в следующее мгновение Николай отвергал эту догадку. Все что угодно может терзать сейчас Бориса, только не зависть. Тем более зависть, похожая на эту…
- Ты сам во всем виноват, - неожиданно поднял голову Борис, но посмотрел не на Николая, а куда-то в угол, в темноту.
- Я знаю, - пугаясь почему-то своего голоса, ответил Николай.
Их взгляды наконец встретились, но тут же и разошлись. Николай встал с кушетки и вышел, почувствовав, что сейчас каждому из них лучше остаться одному, лучше побыть наедине с самим собою, со своим горем…