Представление о революции-искуплении, обновлении через страдание лежит и в основе "Слова…". Здесь Ремизов писал: "О, моя родина бессчастная, твоя беда, твое разорение, твоя гибель - Божье посещение. Смирись до последнего конца, прими беду свою - не беду, милость Божию, и страсти очистят тебя, обелят душу твою". Наиболее подробно попытался проанализировать "Слово…" Р. Иванов-Разумник. Его статья "Два мира", датированная ноябрем 1917 г., содержащая критику "Слова", была опубликована в том же номере альманаха "Скифы", что и произведение Ремизова. В другой своей статье, посвященной А. Ремизову, Иванову-Разумнику удалось сформулировать специфику мироощущения писателя, позволяющую даже в самые трагические минуты не терять оптимизма. Критик указывал, что Ремизов относится к жизни "под аспектом приемлемости". По его словам, Ремизов "видит вокруг себя горькую, голодную, бесшабашную, страшную жизнь человеческую - и проникновением художника принимает ее, просветленную, со всеми муками и страданиями. Страдания есть - оправдания им нет, но и виновных нет: "обвиноватить никого нельзя". Жизнь надо принимать всю - "до последней травинки", полюбить ее всю и всасывать ее всю, до дна. Жизнь человеческая охвачена со всех сторон океаном жизни природы, - и самые нежные, тонкие, тайные проявления этой жизни чутко и любовно передает нам А. Ремизов в своем поэтическом творчестве. Жизнь человеческая с ее неизбывным страданием давит его кошмаром, и иной раз он готов одного себя обвинить, а человеческую жизнь оправдать. "Думаешь, с миром борешься, - восклицает он, - не-ет, с самим собою: этот мир ты сам сотворил, наделил его своими похотями, омерзил его, огадил, измазал нечистотами…" ("Труд"). И когда во сне […] он хочет видеть всю красоту поднебесную и плыть в лодке по облакам, то слышит голос: "паразит ты мерзкий, да не видать тебе, как ушей своих, ни облака… ни того, что там за облаком, - прочисти наперед глаза свои, видящие во всем одну гадость, а тогда уж милости просим!" ("Бедовая доля"). Вероятно, многие из читателей А. Ремизова, содрогавшиеся от его кошмарного, душного описания жизни, разделяют это мнение: не жизнь человеческая кошмарна, а только произведения А. Ремизова… И по-своему они правы: каждому дано видеть жизнь по-своему, и тот, для которого жизнь есть только понятное, закономерное физическое и нравственное развитие, - этот счастливый человек свободно может не читать и не понимать произведений А. Ремизова […] Другие, менее "счастливые" люди знают, что жизнь на деле еще тяжелее, чем она преломляется в творчестве А. Ремизова, - но все же они живут и "прочищенными глазами" смотрят на мир, принимая его и чутко отзываясь на каждый звук жизни. Так смотрит на жизнь и А. Ремизов: не расставаясь с тяжелой крестной ношей, он жадно впитывает жизнь, "всю жизнь до травинки принимает к себе в сердце". И только тогда, приняв всю жизнь в свое сердце, только тогда в небесах он видит Бога: "а мне, - закричало сердце, - такую жизнь… да, жизнь, глуби ее, тебя - ты Бог мой!" Тогда рождается в нем нежный и тонкий поэт, который "всасывает в себя все живое, все, что вокруг жизнью живет, до травинки, которая дышит, до малого камушка, который растет; и всасывает с какою-то жадностью и весело, да как-то заразительно весело…" Тогда он испытывает (смотри об этом "Крестовые сестры") какую-то ничем необъяснимую "необыкновенную радость", которой бы, кажется, на весь бы мир хватило (в философии она известна под дубовым именем "универсального аффекта") и которая переполняет его сердце "тихим светом и теплом". Тогда он пишет свою нежную поэтическую "Посолонь", до сих пор так мало оцененную; тогда он пишет "Маку", "Морщинку", "Котофей Котофеича" и все свои поэтические картинки и сказочки; тогда он и ходит порою в сказочную "Святую Русь", которая для него жива до сих пор и которую он умеет воссоздать с такою глубокою поэзией" (Иванов-Разумник Р. Творчество и критика. Пг., 1922. С. 76–77).
Gloria in excelsis
Впервые - альманах "Скифы", выпуск 2-й, Спб., 1918. Печатается по этому изданию.
Алексей Николаевич Толстой (1883–1945)
(Комментарии составила А. М. Шафиева.)
Писательскую известность получил еще до Октябрьской революции.
В 20-е годы выходят сборники рассказов А. Н. Толстого: Наваждение. Париж, 1921; Дикое поле. М.; П., 1923; Под старыми липами. М.; Пг., 1923; Приворот. М.; Пг., 1923; Черная пятница. Рассказы 1923–1924 гг. Л., 1924; Союз пяти. Рассказы. Л., 1925.
День Петра
Впервые - альманах "Скрижаль", сборник первый, Пг., 1918. С небольшой стилистической правкой вошел в сборник "Наваждение. Рассказы 1917–1918" (Одесса, 1919) и сборник "Наваждение" (Париж, 1921). Входил в цикл "Через поле Российское" (Собр. соч. В 8-ми т. Л., 1934–1936 гг.). При включении в последнее прижизненное Собрание сочинений В 8-ми томах (Л., 1934–1936 гг.) рассказ был подвергнут существенной правке.
Печатается по изд.: Толстой А. Н. Собр. соч. В 15-ти т. М.;Л. Т. 4.
В своей автобиографии А. Н. Толстой писал: "С первых же месяцев февральской революции я обратился к теме Петра Великого. Должно быть, скорее инстинктом художника, чем сознательно, я искал в этой теме разгадки русского народа и русской государственности" (Собр. соч. В 15-ти т. М., 1946. Т. 1. С. 85).
В работе над рассказом "День Петра", помимо переписки Петра I и некоторых мемуарных источников (Иоганн Корб. Дневник путешествия в Московию в 1698 и 1699 гг.; Ф. Берхгольц. Дневник с 1721 по 1725 г.; Юст Юль. Записки), А. Толстым были также использованы следственные материалы из книг Г. Есипова "Раскольничьи дела XVIII столетья" и Н. Новомбергского "Слово и дело государевы".
А. Толстой свидетельствовал: "Я работал ощупью. У меня всегда было очень критическое отношение к себе самому, но я начинал приходить в отчаянье: я не могу идти вперед. В конце шестнадцатого года покойный историк В. В. Каллаш, узнав о моих планах писать о Петре I, снабдил меня книгой: это были собранные профессором Новомбергским пыточные записи XVII века, так называемые дела "Слово и дело…" (Толстой А. Указ. соч. Т. 13. С. 567).
О том, с какой серьезностью автор подходил к историческому материалу, может рассказать случай, происшедший с ним во время создания романа "Петр I". А. Толстой запамятовал, какие пуговицы были на кафтане Петра I: гладкие или с орлом. Он не мог продолжать работу над романом и успокоился только после поездки в Эрмитаж. Пуговицы оказались гладкими. Впоследствии И. Эренбург напишет, что А. Толстой "необычайно точно передавал то, что хотел, в образах, в повествовании, в картинах", а в истории России "он чувствовал себя легко, уверенно, как в комнатах обжитого им дома" (Воспоминания об А. Толстом. М., 1973. С. 99).
О точной дате окончания работы А. Толстого над рассказом "День Петра" документальных данных нет. Исследователь Ю. Крестинский считает, что рассказ написан "в послеоктябрьские дни или в самый канун революции. В известной мере это подтверждается перекличкой настроений автора в тот период с идеями, заложенными в рассказе" (Крестинский Ю. А. Толстой. Жизнь и творчество. М., 1960. С. 118). Мы располагаем свидетельством Ю. А. Бунина, брата писателя, который в своем дневнике упомянул, что 7 января 1918 г. А. Толстой на очередной литературной "среде" прочел рассказ "День Петра". По-видимому, о том же "студеном зимнем дне 1918 года" говорит В. Инбер в своих воспоминаниях о А. Толстом (Воспоминания об А. Толстом. С. 138–139).
Первые суждения о рассказе принадлежат Арди (Петр Великий//Вечерняя Москва. 1926. 7 мая) и С. Платонову (Петр Великий. Личность и деятельность. Л., 1926 С. 3–9)
Сам А. Толстой критически относился к рассказу. В 1933 году он говорил: "Несомненно, что эта повесть написана под влиянием Мережковского. Это слабая вещь". В связи с этим К. Чуковский писал: "Думаю, что это было большим заблуждением. Ни у кого в плену Толстой не бывал, но учился он решительно у всех" (Воспоминания об А. Толстом. С. 38).
Такие исследователи творчества А. Толстого, как А. Алпатов (А. Толстой - мастер исторического романа. М., 1958), М. Чарный (Путь А. Толстого. Очерк творчества. 2-е изд. М., 1981), Л. Поляк (А. Толстой - художник. Проза. М., 1964) - авторы крупных монографий о А. Толстом, рассматривают рассказ как первую попытку Толстого овладеть петровской темой и акцентируют внимание на идейно-художественных просчетах писателя. М. Чарный связывает их с влиянием символистской концепции. По мнению Л. Поляк, эта концепция особо чувствуется в первой редакции рассказа "День Петра", где отрицательная характеристика Петра усилена прямыми авторскими оценками, данными в форме риторических вопросов: "Да полно - хотел ли добра России царь Петр?.. О добре ли думал, хозяин?.. Разве милой была ему родиной Россия? С любовью и со скорбью пришел он?"
"Ограниченная, односторонне отрицательная […] точка зрения на эпоху Петра в те годы", - считают вышеназванные исследователи, - вытекала "из неприятия и непонимания А. Толстым современной ему революционной ломки" (Алпатов А. А. Толстой - мастер исторического романа. С. 23).
Таким исследователям, как В. Бузник (Русская советская проза двадцатых годов. Л., 1975), Г. Макаровская (Типы исторического повествования. Саратов, 1972), Н. Грознова (Ранняя советская проза. 1917–1925 гг. Л., 1976), В. Скобелев (В поисках гармонии. Художественное развитие А. Н. Толстого 1907–1922 гг. Куйбышев, 1981), отношение А. Толстого к современности и петровской эпохе представляется гораздо более сложным.