Критика 20-х годов обозначила существенные стороны катаевской поэтики и указала на ее связь с концепцией писателя. Так, даже М. Бочарер, отвергая катаевский гуманизм, делает тем не менее ряд точных наблюдений над структурой рассказа у И. Катаева. Он отмечает пристрастие писателя к повествованию от первого лица и стремление рассказчика прежде всего раскрыть свой внутренний мир, благодаря чему "мягкий лиризм, безобидная ирония, никогда не переходящая в сатиру, пропитывают каждую строчку нашего автора" (там же, с. 28). Стремление к самовыражению определяет, по мнению критика, и бесфабульность рассказа: "Лиризм и бесфабульность - не случайны у Катаева. Они - естественные, вполне закономерные компоненты центрального образа катаевского творчества - гуманиста-мечтателя" (там же). Бесфабульность повествования от первого лица открывает, как полагает М. Бочарер, "возможность одновременного художественного "показа" и "рассказа", введения эмоционально-лирических излияний" (там же, с. 29). "Катаев скуп на слова. Сжатость его слога не от бедности, это то, что А. Потебня называл "сгущением мысли в слове". Каждая фраза у Катаева функционально загружена до отказа" (там же, с. 17). Когда в 1957 г. - после длительного перерыва - вышел первый посмертный сборник произведений И. Катаева, катаевская интерпретация проблемы гуманизма вновь стала предметом полемики. Если автор предисловия к "Избранному" В. Гоффеншефер пытался говорить о характерном для творчества Катаева конфликте "между чувствами и думами" писателя, "опережающими время" (Гоффеншефер В. Сердце писателя// Катаев И. Избранное. М., 1957. С. 23), то критик А. Макаров, возвращаясь к концепциям 20-х годов, писал о "всепрощающем гуманизме" писателя, вызванном "отставанием от времени" (Макаров А. Разговор по поводу…//Макаров А. Серьезная жизнь. Статьи. М., 1962. С. 536). В 60–80-е годы отношение к творчеству И. Катаева стало более уравновешенным и объективным. Возникло стремление объяснить "перевальскую" платформу "нового гуманизма", нашедшую выражение в творчестве И. Катаева, становлением полярных этических концепций, характерных для литературной борьбы 20-х годов, и осознанной необходимостью дать отпор рационалистическим концепциям Лефа и РАПП (см.: Белая Г. Из истории советской литературно-критической мысли 20-х годов. М., 1985). В литературоведении утвердилась мысль о значительности вклада, внесенного И. Катаевым в формирование гуманистической концепции советской литературы. Характерна в этом отношении статья Е. Стариковой, где актуальность творчества И. Катаева критик связывает с этической позицией писателя.
"Пафос гуманности, глубокого и сознательного уважения к национальной культуре и поэтической отзывчивости на многообразные свойства полнокровной и разносторонней личности, которым проникнуто творчество И. Катаева, - этот пафос сегодняшнему читателю будет даже ближе и доступнее, чем тому, который на грани 20-х и 30-х годов впервые открывал для себя прозу И. Катаева" (Старикова Е. Предисловие//Катаев И. Под чистыми звездами. М., 1969. С. 38).
АВТОБУС
Впервые - Красная нива, 1928, № 48.
Печатается по изд.: Катаев И. Под чистыми звездами. Повести. Рассказы. Очерки. М., 1969.
Концепция рассказа вызвала решительное неприятие той части критики, которая исходила из представления о том, что классовая борьба в конце 20-х годов должна обостриться. Так, автор статьи в "Литературной энциклопедии" писал: "Изображение классового врага несчастным и жалким в современных условиях обостреннейшей классовой борьбы демобилизует и разоружает массового читателя. […] Героям Катаева не под силу усвоить известный тезис Ленина, что пролетарская нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата и что высшим критерием пролетарской этики является только революционная целесообразность. Гуманизм Катаева доминирует над классовой пролетарской моралью" (Литературная энциклопедия. М., 1931. Т. 5. Стлб. 155–156).
В предисловии к сборнику 1957 г. В Гоффеншефер трактовал "Автобус" как рассказ-аллегорию и подчеркивал, что И. Катаев "в своих произведениях не столько давал завершенное решение проблемы, сколько выражал самый процесс размышления, нащупывания путей решения конфликтов, процесс столкновения между желаемым и существующим и споры с самим собой, споры, в которых были свои крайности и метания" (Гоффеншефер В. Сердце писателя//Там же. С. 12).
В ответе В. Гоффеншеферу А. Макаров оценил "Автобус" И. Катаева как "идиллию", за которой стояли "неверные взгляды о путях развития общества: "теории" затухания классовой борьбы, врастания капиталистических элементов в социализм, противоречащие реальному процессу классовой борьбы в стране в те годы" (Макаров А. Разговор по поводу…//Там же. С. 535–536).
Современные исследователи, сочувственно оценивая "тему сострадания и доброты" в творчестве И. Катаева, считают необходимым отметить факт обострения классовой борьбы в конце 20-х годов (Бузник В. Рассказ второй половины 20-х годов// Русский советский рассказ. С 246).
В. Бузник рассматривает рассказ "Автобус" как иносказательное воплощение социально-этических воззрений И. Катаева. Гуманистическая концепция этой романтической аллегории, пишет исследователь, была радужной и простой. Автор говорил "о непреложной святости человеческой жизни", о том, что его охватывает "мгновенная пронзающая жалость", если кто-либо, все равно кто, пусть самый "маленький", незаметный, - оказывается вдруг кем-то обижен, ненароком обманут в ожиданиях, обойден вниманием. В рассказе нарисован символический образ шофера, уверенно ведущего переполненный автобус и испытывающего чувство высокой ответственности. В этом человеке, который "помнит обо всех", писателю виделся сам пролетариат, снисходительно-добрый даже к поверженным, класс-победитель, хозяин, законодатель и творец нового мира" (там же, с. 245). Вместе с тем В. Бузник указывает на расхождение между представлением автора "о жизни по законам доброты и справедливости" и "фактами реальной действительности", расхождение, не заметное "в аллегорическом "Автобусе", где все повествовательное пространство, по существу, было отдано утверждению идеального" (там же).
В. Бузник, как и ее предшественники, по-прежнему рассматривает столкновение "опережающей жизнь прекрасной мечты" с реальной действительностью, характерное для катаевской прозы 20-х годов, с известным недоверием к "мечте".
Великий глетчер
Впервые - Красная нива, 1929, № 19.
Борис Андреевич Лавренёв (1891–1959)
(Комментарии составила А. Ю. Петанова.)
В 20-е годы ленинградским издательством "Прибой" было опубликовано несколько сборников рассказов писателя - "Ветер" (1924, второе издание-1927), "Полынь-трава" (1925), "Шалые повести" (1926).
Критика сразу отметила острую сюжетность, занимательность рассказов Б. Лавренёва. Характерно высказывание одного из популярных критиков 20-х годов Г. Горбачева: "Все вещи Лавренёва сюжетны, во всех них богатство, напряженность, разнообразие действия, все они интересны драматически развертывающейся интригой и в этом - важнейшее формальное достижение Лавренёва" (Горбачев Г. Борис Лавренёв//3везда. 1925. № 5. С. 237). В статье О. Поймановой делается попытка объяснить "кинематографичность Лавренёва", "пристрастие его к анекдоту" (Пойманова О. О Борисе Лавренёве/Печать и революция. 1927. № 9. С. 102).
Не прошло мимо внимания критики и стремление Лавренёва к разрешению общечеловеческих проблем и конфликтов на примере социально-классовых столкновений. "Лавренёв вообще любит тему гражданской войны, - писал Г. Горбачев, - в свете общечеловеческих переживаний, причем последние лишь подчеркивают суровую неизбежность этой борьбы, обусловленной элементарнейшими потребностями угнетенных"(Горбачев Г. Борис Лавренёв//Там же. С. 244). Эта же мысль высказывается и в современном литературоведении. "В его прозе, - отмечает В. Бузник, - лидирующий социально-нравственный конфликт обогащается нравственно-этической проблематикой. А художественные принципы новеллистического повествования не только не мешали, а в руках большого мастера оказывались весьма соответствующими такой цели" (Русский советский рассказ. Л., 1970. С. 221).
В первое послереволюционное десятилетие большое распространение получила точка зрения, согласно которой в творчестве Лавренёва "проявилась борьба романтических и реалистических тенденций. […] Первая особенность сказывается в основной - в построении сюжета, в выборе героев, в сказовой манере. […] Вторая - в деталях повествования, в отдельных картинах, в мотивации поступков героев, в диалоге" (Медведев П. Творчество Бориса Лавренёва (1930)//Медведев П. В лаборатории писателя Л., 1971. С. 377).
Отношение к романтическому началу в прозе Лавренёва было неодинаковым. Одни критики положительно оценивали романтические произведения, видя в них увлеченность эпохой революции, пафосом революционной героики, "проникновение" интересами пролетариата и ненависть к эксплуататорам (О. Пойманова, П. Медведев).