- Стыдно, - говорит. - Я твоих баб по глазам узнаю. Почему я тебе верная - сама не пойму.
- Таня, а кто не так? - спрашивает Зотов. - Мужик он мужик и есть. Такое его устройство. Вот возьми - бык один на все стадо…
- Так ведь то бык, - говорит она.
- Ну не буду, - отвечает.
Ну улеглись они спать в полнолуние. На половицах квадраты лунные. Лежат, в потолок смотрят.
- Надо бы полы покрасить, - говорит Зотов. - Возле стола доски лысые совсем. Где бы краски достать?
- Петя, а я видела, ковер на пол кладут, представляешь? Со стены снимают и на пол стелют.
- Да слышал я, - говорит он. - Тыщу раз рассказывала. Мечта твоей жизни.
- Да, мечта, - говорит.
- Мещанские у тебя мечты, - говорит. - Стыдно.
- Мне не стыдно, - говорит, - и Витеньке… Он подрастет, заработает и мне ковер купит. Он сам сказал. На стену.
- А на пол?
- И на пол. Он сам сказал.
Зотов смеется. На луну глядит.
- Петя?
- Ну?
- Сыночек наш непростой растет.
- Способный парнишка… Жаль, учится плоховато. По математике никак таблицу эту не одолеет - умножения.
- Нет, Петя… он не по-людски непростой… Материнское сердце знает.
- Так ты ж ему не мать, а приемная. Или нет?
- Слушай, Петя, что скажу… Так выходит, что не мы его приняли, а он нас. В родители. Он мне послан в защиту.
- От кого в защиту?
- От всех… Не смейся, слушай, что расскажу… Давеча приходила Нюра, Васи истопникова родня… Про нее всякое говорят… Ваш брат от нее чумеет… Пусти, Петя, не надо…
- Я думал, тебе надо…
- Погоди. Ты ее не видел во дворе-то?
- Нет.
- Ну вот, - сказала Таня.
И как бы с торжеством это промолвила.
- Что - ну вот? - спрашивает Зотов.
- Не мог ты ее не видеть. Ты по двору шел, а она на тебя уставилась.
- А я при чем?
- Вот я и говорю - шел мимо и не видел ее… А не мог не видеть. Вот так она стоит, а так - ты идешь и не видел… Это ты-то? Мимо такой бабы пошел и не глянул?… А я уж думала - семье конец. Она ведь разлучница.
- Давай, Танюша, спать, а?
- Дурак ты, Петя… А знаешь, что было-то?
- Что?
- Ты прошел, она глаза закрыла. Потом открыла, поглядела вдаль и поклонилась.
- Кому? - Он уж разозлился: лежат без толку - даром что вместе, об ерунде говорят. - Кому поклонилась? Мне, что ли?
- А никому, Петя… Ты прошел, двор пустой… Ее истопникова жена спрашивает - кому кланяешься? Двор пустой, кому кланяешься?
- А она?
- Я, говорит, знак видала… И пошла со двора.
Ну, Благуша, родная! Что ни год, то сказка. Видно, и тридцатым железным ее не унять.
- Ох, слушаю я тебя, слушаю - одна дурь и болботание.
- А знаешь, куда она глядела… на пустом дворе-то?
- Ну?
- На дальнем сарае, на крыше, мальчик спал, загорал… А когда ты шел, он проснулся, и глазки сонные. Сыночек наш названый… И выходит, Нюра ему поклонилась.
Зотов даже обалдел незначительно.
- Кому поклонилась? Витьке?
Таня лежит, в потолок смотрит, а в глазах две луны плавают. Отражаются, стало быть.
- Заболеешь ты, Танька, со своими мыслями, - говорит он.
- А ты - со своими.
Кто их, баб, разберет? Чепуху говорят или нечто - это есть тайна.
И поехали они в ту дедову деревню все вместе. Зотов, Таня и Витька.
Колхоз ихний только обживался, с хлебом было туго, но им продавали.
И тогда постановили они с Таней денег за работу не брать.
- Совестно, - говорит Таня.
А он думал - спорить будет.
А через двадцать дней движок электричество дал.
Собрались уезжать, а председатель говорит:
- Так не положено, не по-людски.
Пришли они с завхозом выпить, до утра говорили, председатель свою руку гладил, которую ему в тридцатом прострелили, и все Таню благодарил - спасибо вам за Петра Алексеевича, за мужа вашего, выручил, и токарь, и слесарь, и сборщик, и электрик - на все руки, как Петр - первый, отработал свое с верхом.
"А женка моя сидит - майская роза".
- А у его прозвище Петр - первый, у орясины, - говорит. - И вам спасибо, что с семьей приняли. А денег за работу мы не возьмем. Нам не надо.
- Это как же? - говорит завхоз, и на председателя глядит, и Зотову: - Как же это, Петр Алексеевич?
- Я в дому хозяйка, - говорит Таня. - Мне и решать. Помещение вы нам дали, дрова дали, хлеб я из пекарни покупала, всей семьей отпуск провели, сыночек полевым воздухом подышал - и квиты.
- А знаешь, Таня, сколько бы стоило, ежели специалистов позвать? - спрашивает завхоз. - А он один управился ай нет?… Не положено, Таня. Мы на специалистов фонды выделили. Нам утвердили.
- Как сказала - так и будет, - отвечает.
- Ну Таня! Ну человек! Ну жена у тебя, Петька! Не забудем!
Выпили крепко. "Снежки белые пушистые" пели и другие песни. Завхоз Тане руку целовал, а Таня пила - не пьянела. Вот тебе и Таня.
А утром погрузились в телегу, тронулись.
- Стой! Стой! - бежит завхоз с мешком, а из мешка гусь рот разевает: ага-га! ага-га!
- Не спорь, Таня, не спорь, - говорит завхоз. - От гостинца не отказываются. Личный мой гусь.
- Да он щиплется. Куда мне его?
- Дай! - говорит Витька. - Дай мне! И гуся обнимает.
- Ну вот и сладились… Держи, Витька… Не забыва-а-ай!
Колеса катятся, деревня пятится. Витька дражнится - ага-га!.. Ага-га! Гусь молчит, в суп готовится. Витька в небо смотрит, как облака уносит ветер, дождю идти не велит. Вот и станция.
В Москве гусь за Витькой ходит - куда он, туда и гусь: ага-га! Привыкли к нему, дураку долгошеему, а он к людям. Гадит вот только.
- Петя, - говорит Таня. - Я его все равно есть не смогу, и Витя. Правда, Витя?
- Ага-га, - отвечает Витя по-гусиному.
А гусь на Зотова смотрит, ждет: конец ему или нет?
Стыдно признаться: год голодный был, а Зотовы, как дураки, этого гуся одной семье под Москву - в хозяйство. И дальнейшая его судьба им неизвестна. Съели, наверно. А может, гусей развели.
"А Таня мне потом говорит:
- Петь, а Петь… ты эти песни не пой, ладно?
- Какие?
- Которые из Берлина Колька привез на пластинках… Моя Марусичка, моя ты куколка… Я весь горю, тебя молю… и взор ее так много обещает…
- Олле! - говорю. - Заметано.
А у меня в голове засело, поверите? Как Нюра в пустом дворе поклонилась, и как Витька не пустил меня одного в отпуск ехать. Может, и вправду знак.
Вот тебе и Таня. Неужели сказка и в тридцатые выживет?"
15
Ну рванули! Будто готовилась великая сила, косточки разминала, а теперь не удержишь. Зотовский завод пятилетку в два с половиной года выполнил - это же понять надо!
Индустриализация. Индустрия, индустриальная держава становится. Вера. Такое дело. Если тебе верят - у тебя силы вдвое. А у кого талант - у того втрое, вдесятеро. Тут не вычислишь. Вера. Такое дело.
Постановил некто Адольф считать свою нацию высшей, и точка, - кому не лестно. И уж эту логику придется не рассуждениями бить, а войском.
Дед сказал:
- Дело задымилось. Был у них шанс опомниться, да не опомнились. И все это - сны безумцев.
Национализм не тогда, когда ты хвалишь свой народ, а я свой, и даже не тогда, когда ты свой народ хвалишь, а мой хулишь, а я делаю то же самое. Это страсти, они проходят. Национализм - это когда ты говоришь: мои подонки лучше твоих подонков, - а я делаю то же самое.
- Петь, а ты в тетрадках своих ничего такого не пиши, - говорит Таня.
- Какого?
- Ну вообще.
- Да нет, я только так, наше, домашнее.
Витька, Витька… А Витька наш фортели откалывает. Я ведь с ним всерьез только летом, в отпуску. А в остальное-то время о нем больше по слухам.
И слухи чудные или глупые. Все ребята бузотерят, а этот - будто людей изучает. Вроде наизусть разучивает.
Вот ругаются - он свой класс зевать приучил.
Сначала сам зевал - весь класс за ним. Потом учитель географии рот разинет: "Ы-а-э-у, ой, что это на меня напало?" Ну и остальные учителя так-то. Зевота - дело заразительное. А потом Витька и зевать перестал. Ему без надобности. Локоть на парту поставит, из указательного пальца и большого клюв гусиный сделает и раскрывает. Да медленно так, с дрожью. Ага-га! Кто заметит - зевнет, и пошло.
Ну? Как это называется?
Или такое:
Собрались пацаны у нас в доме, возятся под столом, сражаются и в коридоре. Сумерки наступают. И я домой вернулся, в кухне над верстаком лампу включил. Потом стали они силой хвастаться своей и родительской - кто чего может неслыханного: кто съесть, кто выпить, кто от земли подтянуть или согнуть. Дело дошло до Витьки, он и говорит:
- А мой дядя, немой Афанасий, может тонну поднять.
Его на смех.
А ведь правду сказал.