Голубой переплет твердой бумаги с якобы рваными краями, а внутри желтоватая твердая бумага, тоже лохматая, как бы старинная, с четким шрифтом и фотографиями с масляных портретов, под папиросной бумагой, никем не искуренной.
И замелькали выписки из летописей начала тысячелетия и высочайшие указы о продвижении по службе и наградах в конце тысячелетия. А в конце - приложения из домашних записей, почитавшиеся важнейшими. Последним был портрет - не картина, а фотография Василь Антоновича в звездах, и было сказано, что он славен коллекцией резной кости и редкими книгами по философии и метафизике. При всем расположении к деду никогда бы Василь Антоныч такую книгу деду бы не вручил. Потому что рядом с петровскими, екатерининскими и николаевскими алмазами и чинами самодельный философ-офеня был - старьевщик.
- Да… - сказал дед не притрагиваясь, а только глядя, как Маркиза ловко щелкает картонными листами, будто козырями в тягостной колоде, и бормочет оглавление. - Перед такой книгой мне не устоять… Но нет у меня манихейцев.
- Так возьми же ее и дай нам, что просим! - крикнула Маркиза и швырнула деду книгу.
Книга ударилась корешком и рассыпалась. Дед встал на колени.
- Нет у меня того Мани и манихейцев, - сказал он.
И дед… Господи!.. Стал ползать на коленях, собирая твердые тетрадки родословной рода Непрядвиных, в камзолах, фраках, мундирах и алмазных звездах, и на первой странице была выписка о Словутном певце Митусе, волхве, о котором догадка была, что он великое "Слово о полку Игореве" сотворил.
Старческая высота ползала в грязи талых следов, а на нее сверху смотрела низость чистенькая, как кокарда.
- Пойдем, - сказал Асташенков и взял Маркизу под локоть.
- Книгу забыла, - сказал дед и отодвинул на чистое место родословную книгу.
- Да кому она нужна! - сказала Маркиза. - Оставь себе, старый хрыч!.. В ней - все, что осталось от дома!
Шагнула к дверям, поскользнулась на кучерском длинном плевке, передернулась мучительно и - вытерла ботиночек о родословную.
- Убью! - крикнул дед таким голосом, что они отшатнулись. - Низменная стерва!.. Вон!.. Не то Пустырь кликну!..
Дед подвернул нижнюю губу, и Маркиза заткнула уши, чтобы не слышать разбойного свиста Пустыря.
Маркиза пятилась к дверям. Простучали ботинки по крыльцу Потом пролетка взвизгнула рессорами, и все четверо - лошадь, кучер, Асташенков и Маркиза - рванули вскачь, расплескивая серое наводнение окраины.
"- Дед, что же это было? - спрашиваю.
- Красавица. - задумчиво сказал дед. - Ошибался я насчет Маркизы. Есть в ней тайна.
- Какая, дед?
- Тайна низменности.
- Дед, а почему ты не дал им этого Мани?
- Незачем… Они и так хороши, - сказал дед. - Манихейство в малой шкапе… Вот ключи… Прочти.
И я прочел таинственные рассуждения Мани, неведомо на чем основанные.
- Мани был истинный маг, однако был погублен персидскими магами, поддельными, - объяснил дед. - И с него с живого содрали кожу. Сей Мани замечателен тем, что он один из всех, о ком я знаю, - двойной дуалист Обыкновенно говорят, что есть две сущности - плоть и дух, а добро и зло это есть их признаки. А Мани сказал, что точно плоть и дух - это две сущности. А зло и добро вообще миры, навеки разные… Разные вселенные, Петька… Нет, ты понимаешь, парень, какое наиграндиозное предположение? Две вселенные существуют рядом, и в каждой две сущности - дух и тело…
- Да… - говорю. - А как у него насчет единой причины для двух миров?
- С этим у него все в порядке, - сказал дед. - Он считает, что ее нет.
Поразили меня эти два мира, извечно пересекающиеся.
- Значит, ты думаешь, что Асташенков и Маркиза свое происхождение ищут? Из другой вселенной?
- Ну что ты? - сказал дед. - Дело, видно, у них вполне земное… Но что-то их обоих в этой книге свербило… Там написано, что поскольку природа добра истинна и едина, то зло из добра не вытекает, а значит, они есть отдельные свойства. И значит, они происходят из отдельных миров… И это есть главная мысль Мани, смущающая своей определенностью и внезапностью суждения… Знаешь, Петька, приглядывайся к пустякам… Бывает, пустяк - окошко, оттуда ледяной ветер потянул, и, хотя видно откуда, не веришь догадке.
- Да-а… - говорю.
- Вот так-то… Золото предлагали, - сказал дед.
- Врешь!
- Считай за счастье, что ты офенским шкапам хранитель, - сказал дед, - ибо в них вопросы, а не ответы… Карл Маркс сказал, нельзя выкидывать старые ответы вместе с вопросами, которые их породили. Решения устарели, а проблемы не делись никуда.
…Черт! Из ума нейдет - что им на самом деле было надо? Вот проблема и вопрос…
И так, нахлебавшись жизни и смерти, сел я снова за те старые книги, чтобы продолжить дело поисков новых ответов на старые вопросы. Потому что стареют лишь ответы, а вопросы не девались никуда.
А Таня теперь шьет, шьет, шьет - забыться хочет.
Ну ладно.
Жажда жить… Наводнение, наводнение…
Наводнение как наваждение, и жажда жить".
9
А потом уж лето было томное и жара без дождя. И вдруг - ливень…
Одна тысяча девятьсот двадцать третий год. Нэп вовсе в рост пошел. У Асташенкова ткацкая фабрика и ресторан.
"Зингер" стучит, Таня свою надежду шьет.
А гром гремит, небо пламенем и тьмой содрогается, будто в Крыму землетрясение, а от Черного моря на нас круги летят.
И тут бабушка сказала:
- Что-то мне неймется… Будто кличет кто.
Глядь - поглядь - нет никого, а дождь кончился.
Был давний сапожник Яков Беме, и в сочинении "Аврора" он сказал: "Гнев - это мрак, любовь - это свет. И тот станет богом, кто в это уверует, потому что начало всякого желания есть образ".
Пошла бабушка на рынок, на Преображенский, городскую мантилью на деревенскую картошку менять. Сменяла. Ей в корзину мерку насыпали, шацкая картошка, крепенькая, чистая. Женщина темноволосая прикрыла ее капустным листом, бабушке корзинку отдала.
- Не пожалеете, что взяли, - сказала она. - Последнее отдаю.
Хотела бабушка женщину разглядеть, да та отвернулась.
Тут ветер поднялся, бабушке в глаз надуло. Достала она платочек батистовый, глаз прикрыла и понесла корзину домой.
Принесла. В стакан воду налила - глаз проморгать, а Сережка ее спрашивает:
- Бабушка… Это кто?
Бабушка обернулась, а Сережка капустный лист в руке держит. Бабушка глаза перевела, а в корзинке ребеночек лежит, смотрит и не моргает.
- О господи! Откуда же ты? - изумилась бабушка.
Глядь - поглядь, а к свивальнику бумажка приколота. Прочла, а там написано одно слово:
"Простите".
И бабушка поняла, что подменили ей картошку-то шацкую, крепкую, рязанского сорта.
Потом снова на рынок бегала, да те возы уж уехали, и спросить некого. Да кого спросишь, если нарочно подкинули?
- Вот отчего сердце маялось, - сказала бабушка.
И в приют не отдала.
И правильно. Через месяц приехала седьмая вода на киселе - родственница - и рассказала, что померла одна женщина, дочка Никифора, внучка Федосея, правнучка Антона, праправнучка Григория, прапраправнучка Михаила Громобоева, который от огненного шара родился. А перед смертью поехала в Москву с возами и новорожденным, якобы повезла с рязанской родней картофель. А вернулась в Серпухов без него и отошла с тоски - вдова не вдова, а мужа ее невенчанного громом убило, грех-то прикрыть и не успел.
И вышло так, что мальчик - родня бабушкина и, стало быть, зотовская родня. Ну, значит, перст судьбы. Таня говорит:
- Не отдам.
Личико круглое. Молчаливый. Назвали Витя. Записали Громобоевым, чтоб, когда вырастет, никто бы его не смутил рассказом, что не Зотова сын, а под капустным листом нашли. А так - родня и родня, племянник, и вся сказка - так племянником и начал расти Виктор Громобоев, молчаливый мальчик, но Таня и Зотов звали его сыночком.
- Разыщи Василида, - сказал дед. - По описи он в малой шкапе.
Разыскал Зотов и записал вкратце, как понял, Василидово мироустроение.
"В полном и абсолютном начале всего сущего заключены все возможности, какие только могут быть возможны. И называется это "нечто" - панспермия, иначе сказать - всеобщее осеменение. И в этой панспермии существуют возможности всех видов бытия. Подобно тому как в семени человека или морковки существуют возможности всех будущих человеков и морковок…
Запомнилось мне из Беме, что начало движения желаний есть образ. И запомнилось мне из Мани, что плоть и дух есть разные сущности, а добро и зло вовсе разные миры.
А теперь запомнилось мне из Василида, что панспермия есть возможность всех возможностей…"
Поглядел Зотов - офеня на спящего Витьку Громобоева и ответил сам себе: "Помни не о смерти, а о рождении… Что-то должно родиться новое… Новая вселенная… А может, сыночек названый и есть ее начало?".
Вошел Тане в сердце капустный найденыш Витька Громобоев и стал как сынок. Вошел не как осколок на войне в белое тело, а как семечко в пашню и там пустил корешки, и вот уж росточек зеленый на белый свет таращится, а Таня колыбельные песни поет:
Придет серенький волчок,
Он ухватит за бочок…
Но пацанчик, похоже, серенького волчка не боялся и все пытался некое слово выговорить и произнесть. И Таня слышала будто не "мама" или "баба", а "Таня". Таня с него глаз не сводила и все ждала, когда он ее позовет.
- Петя, - говорит, - это недаром… Это вместо мной рожденного… Ну не буду, не буду…
А сыночек ее капустный на пузе лежит, ладошками упирается, голову подымает и смотрит, будто Наполеон Бонапарт.
- Петя, он не так смотрит…