- Вот и отлично, - сказал Сергей Сергеевич. - Он ваш. На память о нашем знакомстве. Между прочим, куплен в Вене, давно, до войны.
Ступаков покраснел, замахал руками, но чего уж теперь махать? Поздно махать. Не взять зонт - обидеть старика. Сергей Сергеевич любил дарить, он никогда не был привязан к вещам и расставался с ними легко. Почитатели знали об этом, и кое-кто даже злоупотреблял такой его слабостью. Не дарил он только книги. На книги он был жаден.
- А Леночка где? - спросил Сергей Сергеевич. - Хочу ее видеть.
Я побежал в спальную звонить. Я долго звонил. Всех знакомых обзвонил - нету. Может, в зоопарк с Варькой ушла, кто ее знает.
Пока я звонил, Ступаков освоился со стариком. Они вели старый как мир, давно набивший оскомину разговор о культе личности. Ох и надоели эти разговоры!
- Лены нет, Сергей Сергеевич, - сказал я. - Не нашел. Еще позвоню.
- Вы актер, Сергей Сергеевич, - сказал Ступаков, - потому так и рассуждаете. Для вас, конечно, главное - психология. Всякие там душевные переливы. А нам, знаете, некогда об этом. Без конца, что ли, вспоминать о тех временах? Было. Прошло...
- Ну и не вспоминай, - сказал я. - Нашел новую тему.
- А почему не вспоминать? - спросил Сергей Сергеевич. - Неужели забыть?
- Валяйте вспоминайте, - сказал я. Но я рассердился: полтора года, наверно, не видел старика, а тут Ступаков этот со своими глупыми разговорами.
- А насчет душевных переливов вы правы. Моя область, - сказал Сергей Сергеевич. - Однако не надобно столь иронически относиться к ним... к переливам этим.
- Я без всякой иронии.
- Ну, простите тогда. Показалось. Мы ведь с вами тоже состоим из переливов. Люди мы, человеки. Термин есть такой: "пережитки". Вы-то, инженер, лучше меня знаете, каковы они в экономике. А в сельском хозяйстве? А в науке? Легко ли их преодолеть? Или уже преодолели?
- Разве кто спорит с этим? Это азбучно, - сказал Ступаков.
- Многое в мире азбучно. И уж совсем азбучно, что пережитки эти в каждом из нас имеются.
Я знал: старика теперь трудно свернуть на другую колею. Лена пришла бы, что ли. Я оставил их, пошел звонить. И опять не нашел ее.
А Ступаков и Сергей Сергеевич все толкли ту же воду.
- Да, да, было, - говорил Ступаков. Мне хотелось вышвырнуть его за дверь. - Было. Но что теперь происходит? Все твердим и твердим о добре, как попы. Со всеми христосуемся. Все у нас ангелочки.
Я вздохнул, я смотрел за окно, где лопались в саду дождевые пузыри. И у пузырей была своя жизнь. Свои страсти, свои ссоры, счеты и своя борьба. Жили они мгновение, секунду какую-то и за эту секунду успевали народить маленьких пузырей, оттеснить другие, задавить третьи.
- Вот вы о самовоспитании упомянули, - сказал Ступаков. - А если в корень? К чему это приведет? Выходит, назад к товарищу Сократу, познай себя самого? Запереться в бочку, подобно Диогену, и созерцать свой пуп, душу свою исследовать? А дело? Дело стоять будет?
- Фу, как нехорошо! - Сергей Сергеевич поморщился. - Я ведь о чем? О том, что никаким декретом не переделаешь людей. Каждый из нас пусть возьмет веничек и пометет из себя самого. Не только с других требовать, но прежде всего с себя. Человека-то ведь нужно переделать? Нужно. Ничего мы не добьемся, если человека не переделаем. И в первую очередь себя. Ни соседа, ни подчиненного, а себя. Вот и скажите: как это сделать? Не в бочку прятаться. Зачем? Пробуждать свою совесть. Конечно: познай самого себя. Только это познание, безусловно, должно быть действенным. Не констатацией достоинств и недостатков, а началом... ну, самотворения, что ли...
- Сергей Сергеевич, - сказал я, - ведь это пустые слова, извините. Конечно, благородно... Не очень хотя и ново. По-моему, уж тысячелетия люди призывают друг друга к самоусовершенствованию. Я с удовольствием, пожалуйста. Только время где найти? Газету, бывает, не успеваешь прочитать. Когда тут самокопанием заниматься? В идеале это замечательно. А в жизни? У вас профессия такая, возвышенная, вы, артисты, воздушные замки строите, а мы... Нам план гони. Начнешь себя познавать да чистить - завод потонет в грязи. Или попрут с треском, что вернее...
- Точно! - сказал Ступаков. - От этого самоанализа до нытья недалеко, до рефлексии. Нет уж, простите, не до морали, когда речь идет о плане. Слава аллаху, что вы это со сцены не проповедуете.
- Почему же нет? Пытаюсь.
- Ну, вы донкихот тогда.
- Нет. Но вообще-то побольше бы донкихотов.
- Увольте! Я, например, себя не хочу под донкихота чистить.
- И не надо. Если уж чистить...
- Под кого же, интересно? - спросил Ступаков.
- Маяковского читайте: "Я себя под Лениным чищу"...
- Ну вот, договорились, - сказал Ступаков. - Ленин - это Ленин. Реалистом надо быть. Человек до Луны еще не добрался, а вы - прямо к солнцу.
- Разве у человека Луна - цель? Инженер, что вы говорите?.. Между прочим, если уж речь зашла о Ленине - вот человек, который был не чужд самовоспитания.
- Да-а? - спросил Ступаков, и лицо его одеревенело, чужим стало, будто он заглянул в замочную скважину и увидел там нечто предосудительное. - Интересно, - Сказал он другим, холодным каким-то голосом. - Вы хотите сказать, что у Ленина были недостатки? Я так вас понял?
Сергей Сергеевич помолчал, смотря на него, прищурился и ответил:
- Вы меня правильно поняли... И я вас понял. Ленин, простите, не сверхчеловек. Таковых нет в природе. Он человек. И, к сожалению, смертен, как вы, как я. Но Ленин, в отличие от нас, вобрал в себя все лучшее, что есть в человеке.
Ступаков хотел что-то сказать, но я прервал его:
- Хватит! Прибереги свое серое вещество для жены. Ты уж слишком его сегодня израсходовал...
- Ну, знаешь! - Ступаков встал, выпятил грудь.
- Иди ты со своей философией! - сказал я.
Ступаков стоял, выпятив грудь: как же, надо показать перед чужим человеком, что у него тоже есть гордость, что и он с самолюбием.
- Извинись!
- Ошалел! - сказал я. Виданное ли дело - извиняться! Я на него не так орал - сносил, а тут "извинись". - Ну, черт с тобой, прости. На колени встать?
Ого, он в самом деле разозлился: губы побелели. Сел, а пальцы дрожат. Он сел, и наступила тишина. Противная какая-то тишина. И мне неловко стало, будто в самом деле совершил я что-то предосудительное.
- Весело живете, - сказал Сергей Сергеевич. - Где же Леночка, Петр Семеныч?
- Богу известно, где ее там носит! - Я снова ушел звонить.
И разыскал наконец. Сказала, сейчас прибежит. У соседей, оказывается, сидит, через два дома.
Сергей Сергеевич стоял у буфета, листал альбом с фотографиями. Ступаков все еще сидел с обиженным лицом, молчал. Завел бы опять свою волынку, что ли, нет, молчит как сурок.
- М-да, - промычал Сергей Сергеевич, - вот так, значит, и живете?
- Так и живем...
- А запах костра в лесу вы еще не забыли, Петр Семеныч?
Я засмеялся:
- Увы! Вот, может, Ступаков помнит. Он у нас рыболов-спортсмен.
- А солнце?
- Что "солнце"?
- Не забыли, что оно существует? Когда-нибудь вы встречали или провожали его? Не забыли, что есть закат, восход?
Я вздохнул:
-"Закат, восход". Вы неисправимый лирик, Сергей Сергеевич, "Восход, закат..."
...Закат, Восход...
...Чем выше, тем дальше видно.
...Чем выше, тем беспредельней ширь.
...Они высоко. Они полдня добирались сюда. В дальней дали - Новоморской, море. Сзади - узкое, как щель, Волчье ущелье. Поляков бросает камень, и камень летит вниз, в страшную и крутую эту щель, как в бездонный холодный колодец.
- А-а-а! - кричит туда Зина.
- А-а-а! - отвечает ущелье чужим голосом.
Отсюда они увидят чудо. Они для этого и взобрались сюда, чтобы увидеть чудо исчезновения и рождения солнца.
- Я была тут с отцом, - говорит Зина, - в раннем детстве. Сто лет назад. Это символично, что теперь я тут с тобой.
Скоро солнце уйдет за горы. Они уже розовые. Они уже красные. Они кровавые. Их цвет неестествен и неправдоподобен, как на детском рисунке. А солнце похоже на колобок. Румяный, самодовольный, он сидит на седловине далекой горы, как в раскрытой пасти хитрой лисы. Но и от нее он уйдет, колобок.
- Отчего это? - спрашивает Зина.
- Что?
- Отчего в этом прекрасном мире столько горя?
- Перестань, - говорит он. - О чем-либо ином ты умеешь думать?
- Наверно, нет теперь... Я была тут с отцом. Он держал меня за руку. Я ничего не могу забыть.
- Неужели, ты думаешь, все против тебя, одна ты?..
- Да, да, - почти кричит Зина. - Все! Уж я-то знаю теперь цену людской дружбе, верности, честности. Не повторяй красивых слов. Молчи. Больше всего я боюсь лжи, приправленной красивыми словами.
- Значит, и я лгу? - спрашивает он.
- Ты? Что же будет тогда, если станут лгать такие, как ты?..
- Ты обвиняешь в своем несчастье весь свет, - говорит он, - а между тем...
- Что "между тем"? - настороженно спрашивает она.
- А между тем...
- Не надо, - прерывает она. - Не договаривай, знаю. У моего отца много недостатков, как у каждого человека. Но его неоспоримые достоинства - честность, порядочность... Он никого никогда не обманул. И не предал никого! И я... я тоже. А иначе...
- Что?
- Иначе я бы пришла сюда и бросилась в это ущелье... Чтобы и костей не осталось.
- Бред! - сказал он.
- Нет, не бред!
- Глупости. Красивые слова. А ты их так не любишь.